оверились.
   - Иду вот,  - рассказывал мужик, носом шмыгая, - от господ Ераковых спаса-
юсь, на Ветку иду счастья да сытости искать. Един раз был там, ишо холост. Да
выгнали нас на Русь обратно! Не хошь ли, добрый человек, с нами за рубеж рос-
сийский податься?
   - Далеко ль идти-то?
   - Аж до самого Гомеля, там реча Сож течет, берега у ней серебряны, а донце
золотое.  Стоит остров посередь воды, а на острову том - город русский. И жи-
вут богато,  и власти царской не признают.  Огороды там велики, сады душисты,
никто не ругается, никто не дерется, живут трезво, один другого любя по-голу-
биному. И тронуть не смогут нас там - земля польская, зарубежная.
   - За рубеж-то небось опасно уйти?
   - Да  рубежа ты и не почуешь.  Веревка там не висит,  забора никто не ста-
вил... Така ж земля, как и российская. А дышать легше. Уж ты поверь мне: вто-
рой раз туды следую...
   И пошагали они за рубеж - на Ветку пошли.

                          ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Маленький шах  Аббас  ("владыка  мира и убежище мудрости") еще развлекался
игрушечной сабелькой,  а Персией самовластно правил Надир.  Спешить некуда  -
грянет час, и ребенку поднесут напиток, от которого Аббас сразу лопнет. А кто
станет тогда "владыкой мира и убежищем мудрости"?.. Конечно, он - сам Надир!
   Надир лежал на оттомане в глубине шатра зеленого прозрачного шелка,  кото-
рый  был раскинут под апельсиновыми деревьями.  Ножки ложа его (чтобы гроза и
молния не покарали Надира) были сделаны  их  чистого  хрусталя;  вчера  инже-
нер-француз  отвел ручей из древнего русла и пропустил его под самой оттоман-
кой. Хорошо журчит ручеек, пробегая между хрустальными ножками; сладко благо-
ухает сад, разбитый еще с вечера внутри шатра. Через янтарный чубук Надир не-
торопливо посасывал желтое ширазское вино, когда к нему в шатер внесли подно-
сы с человечьими глазами.  Большими серебристыми грудами,  слезясь и закисая,
облепленные мухами, лежали глаза с помутневшими зрачками.
   - Меч Востока и солнце вселенной!  Вот глаза,  что бессовестно взирали  на
мир, недостойные видеть твою тень на земле...
   Глаза вырывались у тех,  кто не мог уплатить Надиру налога.  Острием ножа,
легко и ловко.  Надир стал пересчитывать своих должников. Глаза отлетали один
за другим, сочно шлепаясь в глубокую лохань. Сбившись со счету, Надир зевнул,
явно скучая:
   - Сколько же здесь всего?
   - Две тысячи катаров, о величье мира! (В каждом "катаре" - семь глаз).
   - А где сейчас посол московский? - спросил Надир.
   - Он приближается к тебе, дрожа от страха...
   Он приближался...  Под копытами коня соскальзывали в пропасть камни.  Лицо
князя Сергея Голицына иссушили горные ветры. От стужи снеговых гор посол про-
ехал до зноя прибрежий,  из-под тени елей он въезжал в  прохладу  рощ  южных.
Бурлили тут воды разные, ключами бьющие, воды ледяные и воды кипящие. На ска-
лах пыжились фиолетовые ящерицы с безобразными головами,  в бездонности  неба
парили коршуны. Мерно и звонко выступал конь посла России!
   До чего  ужасен мир Персии при Надир-шахе...  Одиноко стоят караван-сараи;
вокруг них,  обглоданные шакалами,  валяются ребра, позвонки и челюсти, оска-
ленные в смерти.  Богатая страна превращена в пустыню.  Люди одичали.  Увидев
всадника,  житель убегает в скалы,  прячется в камнях. Можно проехать всю де-
ревню из конца в конец,  и почти каждый крестьянин - одноглаз. А полные слеп-
цы,  глядящие на мир двумя гнилыми ранами,  - это землепашцы,  которые дважды
податей Надиру не оплатили.  На дорогах Персии сейчас мертво.  Только изредка
слышен стон,  а вот и сам источник этого стона:  бичами понукаемы,  рабы  на
своих  плечах  несут к Мешхеду мрамор из Тавриза.  Надир еще не стал законным
шахом, а уже строит для себя дворцы, бассейны, башни и киоски для прохлады. А
камни таковы,  что люди, несущие их, кажутся муравьями. Все камни именами на-
речены: "Расход Мира", "Гордость Хоросана", "Надир-камень".
   Хоросан - главная обитель Надира,  а Мешхед - столица  Хоросана...  Тысячи
мастеров из Индии,  Китая,  даже из Европы наводят яркий блеск на этот город.
По единому слову Надира племена переселяются на пустоши,  взрываются  древние
плотины,  затопляя пашни, возводятся новые. Старые города - за неплатеж пода-
тей!  - предаются огню,  безглазые жители их сгоняются в пустыни (так было  с
Шемахой,  когда-то  цветущей).  По  дорогам  Персии  везут в клетках к Надиру
гир-канийских тигров, халдейских львов, ведут слонов из долины Ганга, медлен-
но выступают татарские верблюды.  Закутанные в шелка, под струистыми паланки-
нами,  проносят к Хоросану невольниц для гаремов Надира-грузинок и  черкеше-
нок, сириек и китаянок, негритянок и полячек, украинок и русских.
   Женщины Надиру противны, но пышность сераля - свидетель его величия... Так
пусть они едут,  чтобы изнывать до смерти в золоченых клетках гаремов, в бла-
гоуханных садах, где так звончаты фонтаны, где так прекрасны розы!
   А ночлеги на дорогах опасны.  Старый караван-сарай, сложенный квадратом из
камня,  весь унизан кельями,  а внутри его - двор, и во дворе сгуртованы кони
путников. Голицын, запахнувшись в плащ, сидит на корточках перед костерком, в
котле кипит вода.  Из китайской чашечки князь поддевает пальцем  густую  мазь
чайной эссенции, бросает ее в котел. Рука посла берется за чашку.
   - Проверьте,  кто  ночует с нами в караван-сарае,  - говорит он начальнику
конвоя. - Нет ли худых людей под нашей крышей?
   Офицер Перфильев скоро возвращается.
   - Чисто,  - отвечает он князю. - Два араба, один англичанин, семейство ар-
мянское да девка краковская, в гарем везомая...
   Тихие черные тени возникли на пороге. Это - армяне.
   - Господин,  - просят они посла шепотом,  - спаси нас от гнева божия,  дай
паспорта русские.  Мы разорены, жилища наши уничтожены, а жен и дочерей наших
осквернили грязные афшары...
   Голицын отвечает армянам (а в горле - комок слез):
   - По договору Рештскому, не имею права отнимать под корону российскую под-
данных его величества шаха персидского.  Советую вам бежать...  в  Астрахань!
Там множество единоплеменников ваших. Купцы армянские уважаемы на Руси, живут
счастливо и богато, нужды и притеснений не ведая. Я все сказал вам, люди доб-
рые...
   С криком, из-под стражи вырвавшись, вбежала к нему полячка:
   - Пан амбасадор!  Добротливу пан москвичанин,  бендже ласкови... мние везц
помимо власней воле... Сбавеня мние! Прекрасно было лицо юной краковянки.
   - Дитька моя,  - отвечал ей Голицын скорбно. - Цо я моц зробить? Мы с тоба
в крайовах нехристиански.  А я - амбасадор москвичанский, но не посполитый...
Жалкую по тоби! Бардзо жалкую...
   Послышался звон мечей;  вошли стражи в тесных  кольчугах,  надетых  поверх
грязных  халатов;  свирепо  глядя  на неверных,  схватили краковянку и увели.
Средь ночи часто просыпался Голицын,  слушал вой шакалов.  Потом диким воплем
резануло в тиши,  и снова - тихо.  Да,  снова тихо.  Князь уснул. В далеком и
древнем селе Архангельском (вотчине дедовской) сейчас сыплется мягкий снежок,
стегают меж берез косые зайцы.
   В узкие  бойницы  окошек  красным  клинком вошел рассвет восточный.  Кара-
ван-сарай уже пуст - все отъехали. А на ворогах здания распята на гвоздях бе-
лая  кожа,  снятая  с краковянки.  В пустой комнате ворочался еще живой кусок
красного от крови мяса.
   - Езжайте все,  - простонал Голицын.  - Я догоню вас...
   В пустынном караван-сарае грянул выстрел.  По каменистой дороге цокали ко-
пыта коня посольского.  Голицын проезжал как раз через Гилянь, недавно отдан-
ную Надиру - от неразумных щедрот Анны Иоанновны.  Посольство русское въехало
в Мешхед,  когда небеса уже темнели. В голову князя и его свиты летели камни,
пущенные шейхами или нищими.  Обнаженные дервиши сидели на корточках в теплой
пыли и,  закатив глаза под лоб,  проникались молитвами,  искусно расковыривая
щепочками  свои  язвы.  Трупы  умерших от голода валялись по обочинам рядом с
дохлыми собаками, никем не убранные. В тончайший аромат персидских роз врыва-
лось,  смрадно и густейше,  зловонье из канав проточных. А в тени кустов мин-
дальных стояли наготове блудницы, держа в руках подушки и одеяла; непристойно
крутя голыми животами, они распевали стихи в честь святого Хуссейна, сочинен-
ные ими тут же (дар импровизации - дар волшебный: им где угодно можно удивить
- только не в Персии!).
   Князя встретил резидент русский - Иван Калушкин, молодой человек происхож-
денья неизвестного,  который по слухам, чуть ли не из мужиков в дипломаты вы-
шел; был он седой как лунь.
   - Веди в дом,  Ваня, да покорми чем-либо...
   Ужинали при свечах.  Говорили о Надире и политике в Персии:  как будет да-
лее?  Надира надобно побуждать к войне с турками,  ибо турки крымцев мутят, а
крымцы рвутся в Кабарду - на Кавказ...
   - Надир вечно пьян, - говорил Калушкин. - Оттого и визири его пьяны, войс-
ко пьет тоже, а с пьяными политиковать трудно.
   - Скажи мне, Ваня, есть ли кто ныне в Персии счастливый?
   - Вот только один Надир и счастлив, - отвечал Калушкин...
   - Глаза мужикам нашим,  - затужил Голицын, - пока еще не рвут за подати. А
гаремы в Петербурге уже сыскать мочно.
   Народ наш приневолен так, что как бы Русь вся за рубежи не разбежалась.
   - Зато  вот от Надира не убежишь,  - пояснил Калушкин.  - По всем дорогам
стоят рахдарамы,  убивая каждого,  кто к рубежам приблизится. Света же персам
при Надире не видать. Коли кто имеет дерево плодоносяще, так сразу его сруба-
ют, ибо налог за него оплатить нет мочи. Лучше уж дерево срубить, нежели глаз
своих чрез искусство палача шахского лишиться...
   - Как рвут-то хоть? - спросил Голицын горестно.
   - Они умеют.  Щипцы особые.  Или шилом раскаленным. Только зашипит глаз, и
вс„ тут! Я видел... не раз. Оттого и поседел.
   Долго молчали дипломаты.  Гилянь уже отдана на растерзание Надиру,  а  они
более не хозяева в политике.  Петербург свысока считает,  что лучше Остермана
никто не разбирается в делах восточных...  Оттого-то Остерману - слово решаю-
щее, последнее!
   - Давай-ка спать, Ванюшка, а завтрева мне аудиенц...
   "Аудиенц..." Надир просто издевался над послом русским:
   - Когда я иду на войну,  так я сам иду. А что у вас царица такая лентяйка,
всегда дома сидит? Пускай и она на войну идет... Будем мы с ней воевать чест-
но: кто что у соседей своих захватит, то пусть и принадлежит победителю...
   Конечно, от разбойника с большой дороги ничего другого и не услышишь. Сер-
гей Дмитриевич заговорил в ответ о тучах пленников и  рабов,  которых  держат
власти персидские,  о племенах Кавказа,  которых шайки Надира силком уводят в
глубь Персии,  расселяя в местах гиблых, налоги зверские платить заставляя. О
горечи женщин славянских, в гаремах Персии изнывающих...
   - Что ты мне,  скакуну лихому, о соломе рассказываешь? - орал на князя На-
дир.  - В бумагах твоих Анна пишет,  что она "великая". Не вижу я величья ее,
если  Московия  не может отдать мне Баку и Дербент!  Великая ли ваша страна -
Россия?  Спрашивал я об этом мудрецов своих, они мне отвечали, что Московия -
большая, но про величье ее в книгах мусульманских ничего не сказано...
   - Она великая! - вытянулся в гневе Голицын.
   - Зачем ты врешь мне?  - хохотал пьяный Надир.  - Вы, словно шакалы в труп
осла,  вцепились в эти города - Баку и Дербент...  Или у вас своей  земли  не
хватает?  Довольно меня обманывать.  Я заключу,  назло вам, мир с турками, мы
объединим наши армии,  и завтра наши трубы протрубят в Москве...  Меня  аллах
возвысил столь высоко, что я весь мир могу забрать под тень, падающую от меча
моего... Скажи - ты посол полномочный или нет?
   Голицын подтвердил. И чрезвычайность. И свои полномочия.
   - Так где же мочь твоя чрезвычайная? Если не врешь, так своей волей прика-
жи отвести войска царицы прочь - за Терек их прогони обратно, чтобы я уже ни-
когда не видел их в своих пределах...
   "Гилянь уже отдали на разбой и ужасы.  Теперь Дербент отдай?" И князь -  в
злости - откланялся Надиру, который возлежал на диванах кверху животом, окру-
женный красивыми грузинскими мальчиками.  А в углу шатра сидел придворный ис-
торик над раскрытой книгой,  чтобы поведать в ней потомству о славных деяниях
Надира, и Надир - тоже в злости - велел ему так:
   - Излей с пера своего разума сладчайший сок моей мудрости. Запиши, что На-
дир (сын и внук своей сабли) отделал глупого посла Московии и тот уполз в но-
ру, зализывая раны своей подлости!
   Но Голицын главного от Надира добился:  армия персов снова пошла под  кре-
пость Ганжу,  занятую турками. Легкие на ногу, шагали бахтиары с толстыми за-
тылками,  раскачивая на ходу копья.  С гиком неслись по  холмам  воинственные
курды, а за ними - жены их, расставлявшие черные шатры в долинах над ручьями.
В кольчугах двигались грузинские князья с узденями,  хвастливые,  порочные  и
пьяные.  Дымчатые быки тащили старинные кулеврины, которые не имели прицелов,
но зато стволы их были покрыты сусальным золотом.  Бесколесные пушки тащились
по  песку  на бревнах,  заменявших им лафеты.  Зато вот ядра были высечены из
прекрасного мрамора.  И отшлифованы столь тщательно, что адскому труду рабов
могли бы позавидовать и зеркала Версаля! Эти ювелирные ядра в чадящем грохоте
выскакивали из кулеврин. И навсегда пропадали на болотах, далеко в стороне от
Ганжи (стрелять персы совсем не умели). Голицын понял, что Надир своими сила-
ми Ганжи никогда не возьмет, и велел прислать из Баку русских опытных бомбар-
диров.  Когда они прибыли, посол переодел их в халаты, научил носить чалму, а
сбоку им привесили кривые сабли,  чтобы турки не узнали об участии русских  в
осаде Ганжи.
   Русская дипломатия делала все, чтобы строптивый Надир шагал в общей упряж-
ке с Россией.  Довольный помощью от России, этот разбойник, казалось, уже за-
был  про  Баку  и Дербент.  Но в один из дней прискакал курьер из Петербурга.
Пальцы Голицына тряслись,  срывая печати с пакета.  Хрустел сургуч, с треском
развернулась бумага...
   - Небось худо там? - робко спросил Калушкин.
   - Остерман пишет нам,  чтобы мы Баку с Дербентом отдали.  Крепость Святого
Креста ведено разорить,  а рубежи российские за Терек отодвинуть... аж до са-
мого Кизляра!
   - До Кизляра? Ну, все пропало...
   - Нет, не все!- ожесточился Голицын. - России без Каспия не бывать... Коли
не Анна, так потомки наши вернут сей край от разбойников. А племена кавказски
напрасно рыпаются:  им без России в мире не жить. Их тут, как баранов, станут
свежевать все,  кому не лень, ежели они от Москвы глаза отвратят. Уходим мы с
кровью сердечной - вернемся мы с кровью бранной!..
   Сергей Дмитриевич отъехал домой в рядах русской армии,  надолго покидающей
эти края Последний раз прожурчал солдатам сладкий Аракс, проголубели воды су-
ражские.  Вот Баку пропал за горами, дымно чадя из скважин огнями петролеума.
Вот и Дербент остался зеленеть в садах виноградных. Войска вступили, на север
шествуя,  уже в степи кумыкские.  А следом за русской армией, которая без боя
уходила по приказу Остермана,  врывались орды афшарские и курдинские. Грабя,
бесчинствуя, насилуя. И каждой женщине разрезали сухожилия ноги правой: пусть
всю жизнь хромает она теперь - в знак насилия, учиненного над ней в юности...
Долго  трещали  в  пожарах бастионы крепости Святого Креста,  в огне погибало
все, что закладывалось Петром Первым на века...
   Остерману ведь ничего не жаль!
   Ранней весной коляска Сергея Голицына вкатилась в уютную сень родового се-
ла Архангельского:  оранжереи,  колодцы, беседки, огороды, бабы, собаки, кни-
ги... Старый отец вышел на крыльцо.
   - По кускам Россию-матку разрывать стали? - спросил сына.
   - Не я,  батюшка...  не я виновен в том,  что отдали Надиру.
   Он снял перед отцом шляпу, поцеловал руку старого сенатора.
   В звоне ручьев таяли снега,  и пахло на Руси весною...  Отец,  повременив,
сказал сыну:
   - Ах,  князь Сергий... сорок годков тебе всего, а как ты стар, как ты сед.
Говорю тебе родственно:  подале от престола держись, от Остермана подале. Ны-
не,  по слухам, место губернаторское на Казани упалым стало... Просись на Ка-
зань!
   - В эку глушь-то, батюшка?
   - Укройся там, - отвечал отец. - Время ныне гибельное.
   - А вы... как Же вы, батюшка?
   - Я свой век отжил,  и смерть меня не страшит...
   Возле бывшего  верховника по-прежнему состоял Емельян Семенов - начитанный
демократ из крепостных князя.  Сейчас они совместно  перечитывали  "Принципы"
итальянца  Боккалини,  который в сатирах своих никого не щадил - ни монархов,
ни политиков, ни монахов, ни придворную сволочь. Книга Боккалини была насыще-
на жадным дыханием свободы, пропитана лютейшей ненавистью к тирании.
   - Эту бы книжищу... да в народ бросить!
   Странная и крепкая дружба была между маститым старцем олигархом и начитан-
ным простолюдином-демократом.  Книжку прочтя, они ее долго обсуждали и, акку-
ратно  тряпочкой вытерев,  кожу переплета промаслив,  бережно на место стави-
ли... Библиотека росла!
                            ГЛАВА ПЯТАЯ

   Великая Северная экспедиция - честь ей и слава!  - продолжала свою работу,
и мореходы российские, вдали от разногласий двора и пыток застеночных, труди-
лись честно и добросовестно на гигантских просторах России - от лесистой  Пе-
чоры до вулканической Камчатки...
   Много их было, этих героев, но среди всех прочих полюбили мы одного лейте-
нанта - Митеньку Овцына,  красавца парня с бровями соболиными, с глазами жгу-
чими... Где-то он сейчас пропадает?
   Прошедший год был в тяжких трудах - рискованных. Даже бывалые казаки далее
Тазовской губы пути на север не ведали, грозили экспедиции гибелью. Овцын ве-
лел своим людям,  которые по берегу шли, до заморозу не жить в тундрах. А сам
паруса "Тобола" воздел и шел на трескучий норд - шел,  как слепой без поводы-
ря.  Слепцы хоть палку имеют, дабы опасность нащупывать, у Овцына же одна на-
дежда - на лот!  Вот и бросали они лот в мрачную глубину, балластиной свинцо-
вой грунт пробовали. Лотовая чушка салом свиным смазывалась - она как ударит-
ся о грунт,  потом лот поднимут,  а там - на сале - отпечатки: песок, галька,
тина...
   А вокруг, куда ни глянь, тоска смертная от природы суровой: излучины, ост-
рова, поймы, снег лежалый, там песцы бегают, хвостами метеля... Пусто. Ни ду-
ши. Оторопь берет. Но - шли!
   - И  не  идти не можем,  - говорил Митенька...
   Выходцеву он велел маяки и знаки по берегам ставить.  Тот, старик преслав-
ный,  в геодезию, будто в бабу, влюбленный, не прекословя, по жутким трясинам
лазал,  выбирал места повыше - приметы ставил.  У лейтенанта Овцына новый по-
мощник объявился - бывший матрос Афоня Куров,  который в это плавание уже  за
подштурмана шел.  Борта дубельшлюпа обдер-гались уже на камнях, словно их со-
баки злые изгрызли. В иных местах - по ватерлинии - дерево бортов острыми ль-
динами в щепки перетерло.  Мачты от частых ударов корпуса корабля раскачались
в гнездах своих...  Однажды среди ночи Афанасий Куров разбудил рывком  лейте-
нанта:
   - Шуга пошла...  дело худо!  Упасемся ли?  Не вмерзнем ли?
   Овцын лежал на койке, сколоченной будто гроб тесный, а корабельная собачка
Нюшка  ноги  ему  грела.  Митенька потрогал зуб во рту,  шатавшийся,  и легко
встал. Исподнее за долгое плавание заковрижело. Сало, копоть, грязь - кой ме-
сяц  уже  не  мылись.  Бороду за отворот мундира сунул,  подзортрубу со стола
схватил, выскочил на верхний палуб.
   - Ой, ой! - сказал, дивясь перемене; а вокруг шлюпа уже шипело, тихо шеве-
лясь, белое сало шуги (еще день-два - и скует мороз Обь в панцирь, тогда всем
им - гибель). - Буди команду, - велел Овцын кают-вахтерам, а сам ветер нюхал:
откуда,  думал, забирать его в паруса выгодней? - К повороту оверштаг! - ско-
мандовал сердито. - По местам стоять...
   Мучился: скует реку или не скует?  Дубель-шлюп сильно укачивало на шипящем
ледяном сале. Потом - бум! бум! бум! - стали они форштевнем на льдины