этой книге Локателли.  Заезжий итальянец лишь
выпустил в свет книгу. А кто собрал весь материал для нее? Историки догадыва-
ются, что это сделал Артемий Петрович Волынский, кандидат на высокий пост ка-
бинет-министра.
   В этом году Волынский уже ступил на острие ножа и дальше будет идти  вдоль
самого лезвия, балансируя ловчайше над пропастями добра и зла. Сделав зло, он
сделает и добро.

                        ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

                                     Положи меня, как печать, на сердце твое;
                                                   как перстень на руку твою;
                                        ибо крепка, как смерть, - любовь моя;
                                        люта, как преисподня, - ревность моя;
                                                 стрелы ея - стрелы огаенные;

                                                        Песнь песней, VIII, 6

   Из всех  сибирских крамольников Егорка Столетов слабее всех душой оказался
- на него-то сразу Ушаков прицелился,  слабость эту приметив по опыту, и пер-
вый вопрос поставил ему такой:
   - Ну, ладно. Простим тебе все, прежде показанное тобою, ежели сознаешься -
что еще, более тягчайшее по злоумышлению, ты за собою или за другими показать
можешь?
   Егорке бы молчать, а он разболтался:
   - Князь Михаила Белосельский с герцогинею Мекленбургской, матерью принцес-
сы  Анны  Леопольдовны,  блудно жил.  И для похоти травками тайными себя и ее
окармливал.  А сама герцогиня сказывала  Михаиле,  будто  сестрица  ее,  Анна
Иоан-новна, живет с графом Биреном на немецкий лад, не по-нашески. А губерна-
тор Жолобов того графа Бирена колодкой сапожною на Митаве лупливал.  И  гово-
рил, что за разодрание кондиций того Бирена убить готов...
   - Стой молотить!  - заорал Ушаков и велел всем лишним из допросной комнаты
удалиться (такие слова не каждый слышать должен).
   Князь Михаила Белосельский с умом на допросах держался:
   - От  герцогини  Екатерины  Иоанновны Мекленбургской я отведал разок люби-
тельски, травок ей не давал, а ради интереса мужского сам пробовал, в чем ка-
юсь и прошу снисхождения у судей моих...
   Ком обрастал. Трясли массу людей уже, поднимали дела старые, еще от Преоб-
раженского приказа оставшиеся.  Но изворотливее всех оказался князь Белосель-
ский<5>, ухом вылезал из любых тисков.
   - Тебе бы,  князь, у нас служить, - похвалил его Ушаков. Белосельский даже
свой грех плотский с Дикою герцогиней (уже покойной) сумел каким-то чудом  на
невинного Егорку Столетова перевалить.  Тому бы молчать,  а он опять понес на
себя.
   - Греховно помышлял,  верно, - говорил Егорка. - Ежели другие с герцогиней
лежали, то и мне полежать с ней часто хотелось...
   Тут пришло  время и Балакирева трясти (за ним немало смелых афоризмов чис-
лилось). Бирен в назидание велел Ушакову:
   - Только не бейте шута по голове:  голова Балакирева еще пригодится, чтобы
смешить всех нас в скверные минуты жизни...
   Как только  Балакирев в застенках пропал,  в народе ропот пошел.  Ропот из
Питера на Москву перекинулся.  Шутки шутками, а тут стало императрице боязно.
Бунта-вот чего боялась она и велела Балакирева, не мучая, вновь ко двору сво-
ему вернуть.  Понемногу арестантов распихивали: кого под плети, кого под кле-
щи,  кого под топор.  Казалось,  люди выжаты уже до последнего вздоха. Многие
показали с пыток и то, чего никогда не было. Но тут вмешалась Анна Иоанновна,
жалости никогда к людям не имевшая, и повелела об Егорке Столетове особо:
   - Чрез священника синодского сподобить преступника таинств святых, и, ког-
да душою размякнет,  священнику его допросить.  А коли не скажет дельного, то
опять пытать нещадно...
   Дважды нарушалась тайна церковной исповеди: один раз в Екатеринбурге - Та-
тищевым,  вторично в Петербурге - самой императрицей.  С  последними  каплями
крови исторгли из Егорки признание такое:
   - А когда в Нерчинске голод был,  то четверть муки двенадцать рублев стои-
ла.  Я же по шесть копеек имел на день, и от тех копеек нищим подавал. И, по-
давая,  просил я нищих в Сибири бога молить, чтобы на престоле цесаревна Ели-
завета была...
   И вот снова вздернули на дыбу Алексея Петровича Жолобова; после клеветы и
низости раздался в застенке покорный голос:
   - Мне ли бояться вас, проклятых мучителей? К иноземной власти народа русс-
кого нам все равно не приучить...  Коли где колокола звонят, так все слушают:
"Уж не к бунту ли?  Мы бы рады были". А на Митаве, будучи комиссаром рижским,
я Би-рена и правда,  что бил не раз.  И тому случаю радуюсь. А ныне передайте
ему, что я его не забыл. И есть у меня вещица курьезная, из Китая вывезенная.
Двенадцать чашечек, одна в другую вкладываются. Подарю их...
   "К чему бы эти подарки?" - Ушаков не понял и Бирена позвал.  Пахло в  зас-
тенке  пытошном кровью тлетворной и калом человеческим:  люди,  бедные,  боли
нестерпимой не снеся,  под себя ходили.  Бирен вошел в застенок,  нос платком
зажимая, глянул на Жолобова:
   - Но я этого человека не знаю...
   Желобов - голый - был подтянут на дыбе к закопченному потолку,  и с высоты
он харкнул в графа сиятельного:
   - Ах,  мать твою так...  ты меня не знаешь! Коли не знаешь, так чего же за
чашечками китайскими прибежал?
   Под ним развели огонь. Желобов опустил голову.
   - Сейчас,  - простонал он, - буду я тебя судить, граф. Слышал ли ты о пире
царя вавилонского Валтасара?  Много народу погубил Валтасар,  много блудил  и
грабил...  вроде тебя,  граф! А когда осквернил он сосуды священные, на стене
дворца его рука неведомая начертала слова предивные: "Мене - текел - фарес"!
   - Он безумен,  снимите его,  - сказал Бирен.
   Ушаков огрел Жолобова плетью, стыдить его стал:
   - Мужик ты старый, а на што сказки разные сказываешь?
   - Сие  не сказки,  - отвечал Жолобов,  телом вытягиваясь.  - В душу народа
российского,  яко в сосуд священный, наплевали вы. Но и сейчас рука неведомая
пишет уже на стенах палат ваших, что все зло сосчитано, вся пакость взвешена,
все муки учтены.  А мои слова...  даже не вам, палачам!.. они само-державью -
упрек!
   - Да снимите же его, - велел Бирен.
   С тех  пор  как Анна Иоанновна - в презлобстве своем - сослала на Камчатку
сержанта Шубина,  цесаревна Елизавета скучала много.  Продовольствие  она  от
двора имела,  а в любви пробавлялась тем, что бог пошлет. И бог не обижал си-
роту - когда солдата пошлет,  когда монашка резвого.  Цесаревна  в  любви  не
тщеславна была: хоть каторжного подавай, лишь бы с лица был приятен да на лю-
бовь охочим. С подругой своей Салтыковой, урожденной Голицыной, цесаревна по-
сещала  по ночам даже казармы гвардейские.  Иностранные послы доносили дворам
своим, что из казарм Елизавета Петровна выносила "самые жгучие воспоминания".
   А жить ей невесело было.  Локателли какой-то там книжку пропечатал - она в
подозрении. Егорка Столетов сболтнул что-то с "виски" - опять ее треплют. Те-
тенька на руку была тяжела:  била Елизавету всласть,  в мерцании киотов,  при
дверях запертых.  С горя цесаревна однажды в церковь придворную пришла, в пол
сунулась.
   - Боженька, - взмолилась, - да полегчи ты мне... по-легчи!
   В церкви было хорошо,  хвоей пахло. Темные лики глядели с высот. И пели на
клиросе малороссы...  ах,  как они пели!  От самого полу Елизавета подняла на
певчих свои медовые глаза.  Стоял там красивейший парень.  Верзила громадный.
Лицо круглое,  чистейшее.  Брови полумесяцем. Губы - как вишни. И пел он так,
что в самую душу цесаревны  влезал...  И  про  бога  забыла  Елизавета:  "Ну,
этот-мой!"- решила твердо. Даже ноги заплетались, когда шла к полковнику Виш-
невскому, который при дворе Анны Иоанновны регентом хора служил.
   - Сударь мой,  - спросила ласково,  - уж какой-то там певчий  новенький  у
вас? Экие брови-то у него... ну, словно сабли!
   - Он и на бандуре неплохо играет, - отвечал полковник. - Зовут его Алешкой
Розумом,  я его недавно вывез с Украины,  где в селе Лемешах он стадо  свиное
пас...
   По-женски Елизавета была очень хитра. Пришла она к Рейнгольду Левенвольде,
который по чину обер-гофмаршала всеми придворными службами заведовал,  и  тут
расплакалась:
   - Уж самую-то малость я для себя и желаю.  Листа лаврового от двора проси-
ла, так и то дали горсточку, будто нищенке какой. Дрова шлют худые, осиновые:
пока растопишь их,  слезьми умоешься. Одно и счастье осталось - церковное пе-
ние послушать...
   Левенвольде вскинулся в удивлении (он, не в пример другим немцам, к Елиза-
вете хорошо относился):
   - Ваше  высочество,  и  лист  лавровый и дрова березовые пришлю вам завтра
же...  из дома своего!  А церковь придворная для вас никогда не затворена.  О
чем вы просите, принцесса?
   - Дайте  мне Розума Алексея,  - вдруг выпалила цесаревна.  - Уж больно мне
голос его понравился... Пусть утешит!
   - Ваше высочество, берите хоть кого из хора.
   На миг закрался в душу страх - перед императрицей.
   - А тетенька моя по Розуму не хватится? - спросила.
   - Да кому он нужен, болван такой... забирайте его себе!
   Елизавета дом  имела  в  столице - на Царицыном лугу,  но жить не любила в
нем.  Ей больше Смольная деревня на берегу Невы нравилась, близ завода флотс-
кого, который для нужд корабельных смолу гнал. И вот - с бандурой через плечо
- пришагал певчий в Смольную деревню.  Елизавета свечи зажгла, всю дворню ра-
зогнала.  Вдвоем они остались...  И проснулся свинопас под царским одеялом, а
рядом с ним - пресчастливая! - лежала сама "дщерь Петрова".
   Стали они тут жить супружно.  Оба молодые.  Оба здоровые. Оба красивые. Им
было хорошо. Играл свинопас цесаревне на бандуре своей, пел ддя нее песни ук-
раинские.  А на столе Елизаветы были теперь галушки в сметане, борщи свеколь-
ные,  кулеши разварные.  От такой пищи Розум даже голос потерял.  А цесаревну
стало развозить,  как бочку.  Поехала она смолоду вширь - платья трещали.  От
стола вечернего да в постель. Иных забот и не было.
   Певчий знай подставлял себя под поцелуи цесаревнины.
   - И не надо мне даже короны!  - говорила ему Елизавета. - Лишь бы дали по-
жить спокойно, чтобы в монастырь не сослали.
   - Воля ваша, - отвечал скромный фаворит. - А мне бы только поесть чего-ли-
бо со шкварками.  Да чтобы горилкой за столом не обнесли меня. Я вам так ска-
жу, Лисаветы Петровны, краса вы писаная: судьбой премного доволен. Ежели б не
случай,  так и поныне бы хряков хворостиной гонял.  По ею пору мне свиньи еще
снятся!
   Средь ночи Елизавета проснулась, подушки поправила.
   - А отчего тебя,  Лешенька, Розумом кличут? - спросила, зевая сладостно. -
Или умен ты шибко?
   - Да где мне умным-то быть!  - отвечал Розум.  - Это батька мой, коли пьян
напьется, так всегда про себя сказывал:
   "Ой, що то за холова, ой, що то за розум у мини..." За это и прозвали так.
   - А зваться Розумом,  - рассудила Елизавета,  - отныне тебе смысла нету. Я
придумала:  будешь ты Разумовский, и я тебя в экономы свои назначу, дабы дур-
ного о нас никто не подумал...
   Елизавета и сама не заметила, как вокруг нее сложился двор. Из людей моло-
дых, башковитых, мыслящих, за родину страдающих. Это были захудалые дворяне -
братья Александр и Иван Шуваловы,  Мишка Воронцов и прочие;  своим  человеком
средь  них  и заводилой каверз разных был лейб-хирург Жано Лесток...  Все они
кормились близ цесаревны,  еще не ведая, какая высокая им предначертана судь-
ба.  Но  даже неистовой энергии этих людей не хватало на то,  чтобы разбудить
Елизавету от обжорной и ленивой спячки.
   Елизавету разбудит от этого сна удивительный человек,  имени которого  она
сейчас  даже  не знает.  Как сказочный рыцарь к спящей царевне,  он приедет к
Елизавете, издалека - совсем из другой страны, прямо из Версаля! А сейчас она
сыто живет и тому рада...
   На Сытном рынке людей казнили, и первой скатилась голова Жолобова... Перед
смертью он успел крикнуть в толпу:
   - Эй, сударики! Почем сегодня мясо человечье?
   - Подешевело! - отвечал ему из толпы голос дерзостный...
   Столетову отрубили голову,  когда он был  ухе  почти  мертв  после  пыток.
Обезглавленные  трупы - под расписку - сдали причту храма Спаса Преображения,
чтобы похоронили,  кандалов с трупов не снимая. Так погиб первый поэт России,
песни которого можно было петь,  не сломав себе языка при этом.  Ибо до него,
до амурных романсов Егорки Столетова,  стихи таковы писались,  что не  только
пропеть их, но порою выговорить было невозможно...
   Прощай, Егорка!  Худо-бедно,  но ты свое дело в этом мире,  как мог, так и
сделал, и на этом тебе спасибо нижайшее. Через 200 лет (при прокладке рельсов
трамвайных) найдут твои кости,  перепутанные цепями. Но отшвырнут их в сторо-
ну, как неизвестный прах.
   История умеет вспоминать - история умеет и забывать!

                         ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

   Корф не оставил своих мыслей о русских юношах, которые бы в науку приходи-
ли. Но тут новые дела отвлекли его. Анна Иоанновна велела Корфу - через кана-
лы научные - сыскать в Европе доброго мастера дел литейных. Чтобы он ей коло-
кол отлил,  да не просто колокол, а... царь-колокол! В ответ на это парижский
литейщик Жермен ответил Корфу, что русские шутят; знаменитый колокол "Бурбон"
на Нотр-Дам весит 650 пудов, а это... предел!
   Анна Иоанновна с огорчением выслушала об отказе Жер-мена:
   - Пишите на Москву дяденьке моему Салтыкову, чтобы мастеров сыскал природ-
ных. Со своим проще дело иметь: коль не справятся, драть их будем как коз Си-
доровых...
   Москва издавна вздымала к небесам златые главы своих храмов.  Кто не знает
на Руси знаменитых голосов "Сысоя" и "Полиелейного"?  От них  рассыпались  на
весь мир дивные перезвоны, для человека радостные, - сысоевский, акимов-ский,
егорьевский и будничный. Секрет красоты званной еще и в том, что в Европе сам
колокол раскачивают,  а на Руси колокол не тронут - в него языком бьют.  Ныне
же Иван Великий стоял пуст: не благовестил. Уже два царьколокола повисели под
облаками,  но ликовали они недолго - разби лись.  А теперь в симфонию заутрен
московских надобно включить могучую октаву третьего царь-колокола - небывало-
го.
   Московскому губернатору  Салтыкову,  дяде царицы,  били челом два человека
Маторины - отец Иван да сын его Михайла.
   - Сможете ли отлить?  - сомневался граф Салтыков.  - Велено мне застращать
вас, прежде чем за работу возьметесь.
   - На словах да клятвах,  - отвечали ему отец с сыном, - колокола не отоль-
ешь.  Не станем божиться.  Повели начать,  а мы уж постараемся...  Осколки от
"царей" прежних переплавим,  олова еще догрузим. А сколько уж там пудов полу-
чится, пущай после нас внуки колокол вешают, коли у них весы добрые сыщутся.
   - Ой,  не завирайтесь, мастеры! - грозился Салтыков...
   И рыли  в  Кремле  яму  глубокую;  больше миллиона кирпичей обжига особого
спекли в печах и теми кирпичами опоку выложили.  Холодна яма в земле, мерзнут
в  ней  работнички.  Но  скоро здесь забушует геенна огненна,  и тогда кирпич
красный станет цвета белого - велик жар!  Но и страх зато велик. Старик Мато-
рин и сын его Михаила - люди смелости небывалой:  такими деньгами стали воро-
чать,  какими бы и Миних не погнушался. Тысячи рублей летели в эту прорву сы-
рую, в пекло ямы будущей плавки, и говорил отец сыну.
   - Ладно,  колокол мы им отольем.  А вот сыщутся ли гениусы на Руси, чтобы
эту махину сначала из ямы вызволить на свет божий, а потом водрузить и выше -
на Ивана Великого? Как бы храм не присел к земле от тяжелины колокольной...
   Заревел в  яме  огонь.  Нестерпимый жар сразу истребил бороды у Материных,
седую - отцовскую,  русую - сыновью. Пеплом осыпались брови с опаленных ликов
мастеров. Подбегали солдаты с ведрами - водой литейщиков окатят, а сами прочь
от пекла бегут.  Но случилась беда:  металл прорвало клокочущий, огонь сожрал
бревна машины подъемной,  все прахом пошло. В глубокой яме, которая светилась
в ночи,  словно глаз издыхающего вулкана,  осталась груда металла, который не
скоро теперь остынет.  Старик Маторин,  плача, ушел... Возле ямы остался сын.
Прожженную рубаху его раздувал жаркий ветер, летящий вихрем из ямы литейной -
столбом к небу.
   - Велено мне драть вас, - напомнил граф Салтыков...
   Старый Маторин  от горя заболел и вскоре умер.  А молодой Михаила Маторин,
тятеньку похоронив, начал вторую отливку колокола.
   - Погоди драть,  осударь, - сказал он Салтыкову. - Из-под кнута добрых дел
не выскакивает...
   Вновь забушевал в яме вулкан - бурлило там и плескалось,  грохоча яростно,
плавкое олово, навеки скрепляясь со звончатой медью. Москва плохо спала в эту
ночь: любопытные да гулящие теснились для "приглядки", а солдаты били их пал-
ками,  разгонял.  Колокол - дело государево:  на нем сама императрица  должна
быть изображена. Особенно же лез ближе к пеклу один недотепа юный с раскрытым
от удивления ртом. Ему тоже палкой попало.
   Под утро в розовом пламени родилось на  колоколе  изображение  самой  Анны
Иоанновны  в пышных робах,  державшей в руках регалии власти самодержавной...
Маторин прочь от ямы отошел:
   - А теперь дерите,  кому не лень! Я свое дело сделал...
   Стал народец прочь разбредаться. Иные, судача о чудесах человеческих, пря-
мо в кабаки ранние потянулись,  чтобы за чаркой обсудить все,  как и положено
православным.
   А юный недотепа с раскрытым от удивления ртом отправился из Кремля в  Заи-
коноспасскую академию, где его встретил Митька Виноградов:
   - А тебя, Мишка, ректор сыскивал... Ломоносова спрашивал!
   - Не знаешь ли, Митька, за делом каким?
   - Указ, сказывают, из Сената объявился. Будто двадцать душ из учеников на-
добно для Академии питерской.
   - Удастся ль нам, сирым, в науки попасть?
   - Ты попадешь,  оглобля такая,  - утешил его Виноградов.  - Ты у нас даром
что ротозей, а мух ноздрями не ловишь. Тебя возьмут.
   - А тебя, Митька? Ты меня разве хуже?
   - Могут и под скуфьей до самой смерти оставить...  Указ Сената предписывал
ректору:  "... из учеников, кои есть в Москве в Спасском училищном монастыре,
выбрать в науках достойных двадцать человек, и о свидетельстве их наук подпи-
саться..."  Более  двенадцати  не нашли!  На широкую дорогу физики и химии из
стен монастыря выходили лишь двенадцать недорослей, и среди них - Ломоносов с
Виноградовым...  Явился в тулупе козлином поручик Попов, повез учеников в Пе-
тербург.
   Хорошо ехалось!  Даже зуб на зуб не попадал - столь ветром прожигало; оде-
жонка-то на всех худая.  На дворах постоялых, у притолок стоя, только рты ра-
зевали студенты,  на других глядя - как едят да пьют.  Поручик Попов задержи-
ваться не давал:
   - Чего раззявились? Нужду справили? А тогда трогай... Нно!
   И прыгали вновь по санкам, кутаясь плотнее, один другого обнимая, чтобы не
застыть. Крутились перед ними хвосты кобыльи.
   Хорошо ехали. Смолоду ведь все кажется хорошим...
   Взвизгнул шлагбаум,  осыпая с бревна снег лежалый,  открылась за Фонтанной
речушкой улица - прямая,  каких в Москве не видывали.  По улице резво  бежали
санки...  Петербург! Из окон желто и мутно свет лился на першпективу знатную.
Фонари зябко помаргивали,  слезясь маслом по столбам.  И  никто  из  бурсаков
опомниться  не  успел,  как санки раз за разом поскидались на широкий простор
реки, словно в море ухнули... Нева! Двинуло сбоку ветром, над конскими грива-
ми запуржило.  Мчались кони прямо меж кораблей, которые вмерзли в лед до вес-
ны.
   - Эвон и Академья ваша,  - показал поручик варежкой.
   Был день 1 января - Россия вступала в новый, 1736 год.
   Город, в котором жил и творил великий Тредиаковский,  был наполнен всякими
чудесами.  С трепетом душевным приобрел Ломоносов в лавке академической книгу
Тредиаковского о сложении стихов российских... Дивен град Петра, чуден!
   - Ну что ж,  - сказал Корф. - Надо бы их встретить поласковей. Велите эко-
ному академическому Матиасу Фельтену, которому я сто рублей уже дал, чтобы он
постели для них купил.  Столы,  стулья...