еве-
лятся, а под рубахой акриды-сороконожки бегают. Редко во мраке отворится люк,
куда пишу для него спустят на веревке... Много лет промолчал Лукич, задубел в
горе и долготерпении. Ждал он (годами ждал), когда позовет его Нафанаил.
    Прикидывал  во мраке: какой год нонеча? Кажись, весна.
    Дух-то какой доходит от моря тающего. Коли глотнешь из люка, воздух ножи-
ком острым в ноздри впивается.  Нет,  не зовет его старец... Неужто помер уже
Нафанаил?
    Лязгнули запоры над ним - велели Лукичу вылезать.  Монахи подхватили  его
из ямы, повели узника коридорами длинными в келью, где благодатно было. Стоя-
ла посередь чаша с водою чистою, в ней ветка почками распускалась. А на подо-
коннике голуби зерно клевали. Старец Нафанаил лежал, высоко и бестрепетно, на
ложе жестком. Рукою указал Лукичу, чтобы сел ближе. Сказал, что умирает.
   - Стены эти,  - говорил Нафанаил,  - помнят и ватаги Стеньки Разина, когда
они тут от царя упрятывались. Ой, много тут людей схоронилось, от мира дурно-
го отрешась навеки... Обитель Соловецкая есмь Ватикан российский, и немало мы
соглядатаев и слухачей на Руси имеем,  кажцый вздох слышим... стоны собираем,
как жемчуг, ведем счет летописный горестям и радостям.
   Лукич смотрел, как голуби целуются, как прет из ветки сила сочной, молодой
жизни, и... плакал.
   - Плачь,  князь,  плачь горше.  Родичей твоих в Березове арестовали, всему
роду вашему погром учиняется жестокий.
   - О проклятый  Бирен! - вскричал Долгорукий.
   На что Нафанаил  отвечал ему в спокойствии мудрейшем:
   - Бирона ты излишне не осуждай.  Герцог виновен не  более  собаки,  коя  к
волчьей  стае пристала.  Средь злодейств самодержавных злодейства Бирона даже
не разглядеть... Но и вы! - сказал старец, на локтях с ложа поднимаясь. - Вы,
бояре подлые,  более всех повинны в мучениях народа.  Не будь вашей грызни по
смерти Петра Великого, и вся бы Русь иной дорогой пошла...
   Долгорукий, сгорбясь, поднялся:
   - Не такого свидания ожидал я,  старче Нафанаил... К чему ты упрекал меня?
Благослови хоть...
   Черносхимник  слабо перекрестил его:
   - Благословляю тя на муки!..
   Лукича солдаты заковали в цепи, и ворота обители распахнулись. Лед в гава-
ни  Благополучия  уже  сошел,  зеленел свежий мох в камнях стен монастырских,
солнце ослепляло узника, надрывно кричали чайки. Лукича спустили в баркас под
парусом, поплыли в синь моря.
   - Люди  добрые, скажите, куда везете меня?
   - Молчи,  дедушка. Не вынуждай присягу нарушить...
   Страшно было. Но иногда сладостно замирало сердце: может, простила его Ан-
на Иоанновна?  Ведь была же она в объятиях его... Бабье сердце должно бы пом-
нить!

   Тихо было. Но в тишине этой большие гады шевелились...
   Тоску душевную глушила императрица в вине,  которое пила лишь в кругу пер-
сон близких,  ею проверенных.  И средь них  первым  являлся  обер-шталмейстер
князь Александр Куракин;  человек ума острого,  всю Европу объехавший, многие
языки знавший,  он в пьянстве беспробудном был ужасен,  задирист,  вязался  в
ссоры разные и безобразничал всяко.
   - Брось пить,  Сашка! - говорила ему императрица. - Отставок не бывает для
дворян, а то бы я тебя отставила от службы.
   - Не  я пью, - отвечал Куракин, - то Волынский пьет.
   - Как это понимать?
   - Он порчу на меня насылает.  Заколдован я врагом моим.  И не хочу пить, а
сила нечистая опять меня в пьянство вгоняет...
   - О чем ты болтаешь, Сашка?
   - Голову надо Волынскому за колдовство отрубить!
   В защиту кабинет-министра вступался сам Бирон:
   - Ферфлюхтер дум!  хундфотг! шпицбубе! - осыпал он бранью Куракина. - Кому
еще из русских могу я довериться,  как Волынскому? Тебе, что ли, из блевотины
вставшему и в блевотину ложащемуся?
   Но князь Куракин не унимался,  травил Волынского при дворе.  Тредиаковский
недавно сатиру написал на вельможу самохвала, и Куракин читал ее всюду:

             ...завсе пред людьми, ще было их довольно,
             Дел славою своих он похвалялся больно,
             И так уж говорил, что не нашлось ему
             Подобного во всем, ни ровни по всему...

   На кого из вельмож написал поэт сатиру-не ясно, но Куракин трезвонил нале-
во и направо:
   - Это же про него - про Волынского нашего...
   Волынский  появлялся при дворе, а шуты ему кричали:
   - Волынка  идет! Дурная волынка всю музыку портит...
   И наблюдательный Ванька Балакирев сделал вывод:
   - Кому-то музыка волынки не по нраву пришлась.
   Бирон, сочувствуя министру, спросил его однажды:
   - Друг мой Волынский, не знаешь ли вины за собой?
   - Какие вины? Ныне  я не греховен.
   - Однажды  я тебя от плахи спас. Второй раз не спасти.
   - И  не придется, ваша светлость, вам меня спасать...
   Волынский теперь не лихоимствовал,  взяток не брал - жил на  6000  рублей,
которые получал по чину министра.  Это очень много! Но зато очень мало, чтобы
при дворе бывать,  и Артемий Петрович делал долги.  "Я нищим стал", - говорил
он, даже гордясь этим...
   - Не  надо ль денег тебе? - спрашивал его Бирон.
   - У вашей светлости я не возьму,  и без того немало сплетен, будто я клео-
тур ваш...
   - Смотри,  Волынский,  -  похлопал его Бирон по спине.  - Будь осторожней,
друг. Какие-то тучи стали над тобой клубиться.
   Бирон частенько  устраивал  у  себя приемы.  К столу в изобилии подавались
ананасы,  персики, абрикосы, выращенные в подмосковной экономии императрицы -
в Анненгофе.  Звали всех - вплоть до Балакирева.  Шут с женой являлся,  такой
махонькой, что она ему только до пупа доставала головой своей.
   - Изо всех зол, какие существуют на свете, - пояснял Балакирев, - я выбрал
для себя зло самое малое...
   Бирон при гостях бывал любезен. Его суровый резкий профиль мягчал в пламе-
ни свечей,  он был наряден, красив - широкий в плечах, тонкий в талии. Совсем
иначе  принимала  гостей  его горбунья.  Биронша сидела на возвышении - вроде
трона.  Недвижима.  Пудрой засыпана.  Вея в блеске бриллиантов. И только руку
совала - для поцелуя.
   Сажали гостей не по билетам,  а кому какое место  достанется.  Пересчитали
всех с конца,  и один остался без куверта. Этим последним оказался Балакирев,
конечно.
   - Да не с того конца считали,  - обозлился шут. - Пересчитайте, с меня на-
чиная, и тогда лишнего на улицу выгоним.
   Пересчитали снова гостей, и лишним оказался сам герцог.
   - Ну, это уж слишком! - оскорбился Бирон. - Ты не завирайся, скотина. Тебе
люди давно уже, как скоту, дивятся.
   - Неправда! - возразил Балакирев. - Даже такие скоты, как ты, герцог, и те
дивятся мне, как человеку среди скотов...
   Над столом поднялся пьяный князь Куракин.
   - Матушка! - воззвал к царице (и гости притихли). - Все великое, что пред-
начертано дядей твоим,  Петром Великим,  ты уже исполнила.  И даже  повершила
Петра в благодеяниях своих... Но в одном ты осталась в долгу перед своим зас-
луженным предком.
   - В чем же не успела я? - нахмурилась Анна Иоанновна.
   - Петр Великий, - говорил Куракин, - уже намылил веревку для шеи Волынско-
го, ибо знал за ним дела опасные. Но государь умер, а дело сие препоручил ис-
торическим наследникам славы своей.  Так заверши успехом предначертание царс-
твования прежнего!
   Раздался смех (не смеялись лишь послы иноземные).  Исподтишка они  взирали
на Волынского, а он хохотал пуще всех, хотя кошки на душе скреблись. Смех ут-
робный резко оборвал вдруг Бирон:
   - Ты  пьян, шталмейстер! Вон отсюда-
   Когда гости разъезжались,  они на все лады расхваливали стол герцога, осо-
бенно - вина. Анна Иоанновна упрекнула Балакирева:
   - А ты, бессовестный, отчего не похвалишь вина хозяина?
   - Ах,  матушка,  - отвечал шут, - уж сколько лет мы с тобой знакомы, а все
никак тебе ума от меня не набраться.  За твоим хозяином всегда немало вин сы-
щется, чтобы повесить его...
   Вот тут герцог не выдержал и стал его бить. А поколотив, Бирон распорядил-
ся:
   - Тащите  его на кухню... Дайте, что ни попросит!
   С кухни  герцогской чета Балакиревых обрела немало объедков лакомых,  едва
тронутых зубами гостей.  Даже два целехоньких персика достались (детишкам). И
отправился шут домой с крохотной женой своей, рассуждая по-хозяйски:
   -  Все же не напрасно я день сей поработал...
   Небо над Петербургом было прозрачно. Весна, весна!

   В прозрачном небе над озером Ладожским возник мираж, в который не хотелось
верить.  Вроде бы замок вырос над водой сказочный.  Низко к горизонту присели
его  бастионы,  словно  крепость тонула в озере.  Фасы ее были покрыты первою
травкой, паслись там чистенькие козочки...
   Лукич взмолился перед караульными:
   - Да не томите боле меня... куды завезли, братики?
   - Шлиссельбург, - сказали ему шепоткам...
   Первый, кого встретил здесь Долгорукий,  был Андрей Иванович Ушаков -  сы-
тенький,, добренький, с улыбкою ехидной:
   - Постарел ты,  Лукич,  да и немудрено:  сколь лет миновало, как на Москве
остатний разок виделись мы...
   А вокруг великого инквизитора - целый штат:  писари,  палачи,  костоломы и
костоправы,  доводчики,  скрешцики листов допросных, и все они стараются уго-
дить инквизитору,  будто черти в аду сатане главному.  Кажется,  будь хвост у
Андрея  Иваныча  -  подчиненные хвост ушаковский носили бы на атласной подуш-
ке...
   - Неужто, - спросил Лукич, - истязать меня станешь?
   Ушаков  ответил князю Долгорукому:
   - Мы здесь никого не истязаем, сии слухи ложные. Мы токмо правды изыскива-
ем. И ты, князь Лукич, сейчас приготовься...
   Из ледяного озноба "мешка" соловецкого попал Лукич прямо в пламя пытошное.
С дороги дальней даже передохнуть ему не дали.  От жара  он  глаза  зажмурил,
уперся в беспамятстве:
   - Не помню!  Ништо не помню... изнемог, ослабел.
   Ушаков беспамятству в людях не дивился.  Поначалу все так говорят. И бесс-
трастным голосом продолжал по пунктам.
   - Почто, - спрашивал он Лукича, - в годе тыща семьсот на тридцатом выражал
ты пред императрицей намеренье подлое, дабы сиятельного обер-камергера Бирона
она с собой на Москву брать не отважилась, а оставила бы его на Митаве прозя-
бать?
   Нет, ничего не забывала Анна Иоанновна - все она помнила и ничего не прос-
тила. Кричал в ответ Лукич с дыбы:
   - От ревности я... сам любиться с нею желал!
   - Добавь огня, - суетился Ванька Топильский.
   Добавили.
   - Каково умышляли вы.  Долгорукие,  власть самодержавную обкорнать и  зло-
дейски с Голицыными-князьями грезили, дабы на Руси республику создать с арис-
тократией наверху, каковая сейчас существует во враждебной нам Швеции?
   -  То не я, не я... это Голицыны нас мутили!
   Дверь темницы раскрылась,  и увидел Лукич племянника своего,  князя  Ивана
Долгорукого,  который тоже привезен был сюда из Березова.  Куртизана царского
палачи на руках внесли, ибо ослабел от пыток Иван - не мог сам ходить.
   Ушаков  поставил вопрос такой:
   - Поведай нам без утайки,  как вы,  Долгорукие, в гордыне непомерной и па-
кости, в том же году тридцатом составляли подложное завещание от имени покой-
ного императора,  чтобы царствовать на Руси порушенной невесте его -  Катьке,
девке долгоруковской!
   -  Оговор то, - отрекался Лукич.
   Иван  поднял голову, произнес тихо:
   - Нет,  дяденька,  так и было... Вспомни, как мы писали сие завещание. Они
все  уже  про нас знают.  Я сознался им.  Сознайся и ты,  миленькой...  Лучше
смерть, нежели муки эти!
   Лукич задергался на дыбе - в рыданиях, в воплях:
   -  Нет! Нет! Нет! Неправда то... Ничего не бьшо такого!
   -  Придвиньте его, - велел Ушаков.
   Старого, почти безумного дипломата палачи подтянули к огню, и он там изви-
вался, как червь. Кричал от боли.
   - Ты не кричи, - внушал ему Ушаков. - Лучше скажи, как было все истинно, и
мы огонь уберем. Отдохнешь тогда...
   - Жарко мне!  - вопил старый человек.  - Отвезите обратно на Соловки...  в
ледяной "мешок" прошусь! Заточите снова меня...
   А снизу - голос тихий, словно лепетанье ручья.
   - Сознайся им,  дяденька,  - говорил князь Иван,  - все равно слаще гибели
ничего нет.  Умрем, как уснем... Замучают ведь! Долгорукие Москву на Руси ос-
новали,  но более не живать нам на Москве... Не дли страдания свои - сознайся
им, дяденька!
   Свозили громкофамильных Долгоруких отовсюду в крепость Шлиссельбургскую, и
Лукич, словно в дурном сне, видел перед собой лики сородичей, о которых успел
даже позабыть в темнице соловецкой...  Он сознался!  Сознался Лукич, и теперь
уже сам кричал на родственников при ставках очных:
   - Сознавайтесь и вы!  Спешите, миленькие... В плахе и есть наше едино спа-
сение от мук. Не спорьте... Так будет лучше!

   На гнилом времени всегда гнилье и вырастает...
   Вот и  Гришенька Теплов не смог затеряться во времени том ужасном.  Феофан
Прокопович оставил сыночка,  сообщив сиротинке полезные для  жизни  знания  и
внушив  ему повадки волчьи.  Теплов на вельможных хлебах произрастал.  Кому к
празднику кантатку сочинит для голоса со скрипкой, кому картинку на стене на-
малюет, при случае он и вирши для свадьбы напишет.
   Волынский однажды Гришку тоже к себе залучил.  Генеалогия рода  Волынских,
которую  преподнес ему в Немирове патер Рихтер,  разбередила в душе язву гор-
дости боярской.  Теплов вошел в дом кабинет-министра с трепетом слабого чело-
века перед сильным человечищем... Стены обиты атласом красным, потолки распи-
саны травами диковинными.  Зеркала в рамах золотых или ореховых. Много картин
было. По углам оттоманки турецкие стояли. А на самом видном месте портрет Би-
рона красовался,  писанный маслом заезжим на Русь Караваккием...  В  кабинеты
юношу проведя,  министр сбросил с плеч казакин камлотовый. Парик громадный на
стул швырнул. А под париком - голова круглая с шишками, волосы кое-как ножни-
цами обхватаны.  Надел Волынский халат шелковый и всем обликом своим стал по-
хож на сатрапа стран восточных.
   - Ныне,  -  заговорил свысока,  - я желаю экспедицию на поле Куликово пос-
лать.  Ведомо ли тебе,  тля монастырска,  кого именно князь Дмитрий Донской в
помощниках ратных при себе содержал?
   -  Не ведомо, - покорнейше склонился Теплов.
   - Плохо тебя Феофан обучил, размазня ты архиерейска! А на поле Куликовом я
задумал землю подъять через мужиков лопатами.  Дабы взорам моим открылась  та
почва,  на которой предки наши геройски с татарами бились. Наука есть такова,
археологией прозываема.  Влечет она! Правою же рукой Дмитрия Донского в битве
предок  мой  прямой  был  - Боброк-Волынский,  женатый на сестре того Дмитрия
Донского... От них же и я произошел!
   Присел Волынский напротив Теплова,  глянул на ногти свои - крупные,  все в
ущербинах, как у мужика.
   - В  дому Шереметевых,  - продолжал с завистью,  плохо скрытой,  - видел я
картину,  коя родословное древо изображает. Хочу и себе такую иметь. Мой род,
-  похвалился Волынский,  - гораздо древнее Романовых будет,  о нем и хроники
ветхие сказывают...  Изобрази же предков моих в золоченых яблоках, внутрь ко-
торых  имена ихние впиши.  Дерево же генеалогическое веди вплоть до деток мо-
их... Слышишь ли?
   За стеною были слышны  голоса детей которые пели:
                     Запшегайде коней в санки,
                     Мы  поедем до коханки.
                     Запшегайце их в те сиве,
                     Мы  поедем до щенсливе.

   - Боюсь,  - ответил Теплов, - сумею ли угодшъ вашей персоне высокородной и
столь прославленной?
   - А  не сумеешь, так я тебя... со свету сживу!
   Плясали и пели за стеной дети кабинет-министра:

                     Юж, юж, добранод,
                     Отходим юж на нод...

   До чего же странным дом на Мойке, близ дворца царицыного! Говорил с хозяи-
ном по-русски,  сидел на кушетке персидской, а дети пели по-варшавянски. И не
забылась Теплову фраза,  которую случайно обронил Волынский:  "Мой род горазд
древнее Романовых будет".  Сказано так, что можно сразу под топор ложиться...
Гриша мучился не один день:  "Сразу донесть? Или чуток погодить? Страшно ведь
- не прост он: кабинет-министр, во дворец вхож..."
   Не выдержал и посетил великого инквизитора.
   - Ваше превосходительство, - доложил Ушакову, - страшно мне. Ног под собой
не чую от томления, а сказать желаю.
   И сказал,  что слышал от Волынского.  Андрей Иванович остался  невозмутим.
Губами пожевал и ответил:
   -  Ладно. Бог с тобой. Ступай.
   А в спину ему добавил, словно нож под лопатку всадил:
   -  Ты походи еще к министру... послушай, понюхай!
   Начал Гриша рисовать для Волынского большую картину. Примером в работе ему
служило иваноникитинское "Древо государства Российского",  писанное к короно-
ванию Анны Иоанновны; тут императрица была изображена громадной, а вокруг нее
мелюзгою разместились все прочие цари.. Иван Никитин ладно разрисовал царицу,
да не помогло: выдрали плетьми и сослали! "Как бы и мне не сгинуть", - трево-
жился Гриша, выводя предков министра в яблоках родословного древа... Заодно с
живописью расцветал в Грише еще один могучий талант - фискальный!  Такой пар-
нишка никогда не пропадет.

                    ГЛАВА ПЯТАЯ

   День ото дня не легче!  Нежданно-негаданно под самым боком России в разбое
и кровожадности вдруг выросла сильная и гигантская империя...  Создал ее раз-
бойник - шах Надир!
   Персия раскинула пределы свои по южным окраинам России,  всех соседей ужа-
сая,  все заполоняя и покоряя. Под саблей Надира оказались в рабстве Армения,
Азербайджан, Грузия, Дагестан, Афганистан, уже Грабили персы Бухару и Хиву...
Весною до Петербурга дошло известие,  что Надир вторгся в  Индию,  предал  ее
полному разграблению; он вступил в Дели, столипу Великих Моголов, вырезал там
всех жителей поголовно и уселся на "трон павлиний".  Надир спешно  вывозил  в
Мешхед  неслыханные  богатства  Индии,  каких не имел еще ни один владыка ми-
ра<1>.  А теперь,  по слухам, разбойник готовит нападение на Астрахань, желая
покорить себе и народы калмыцкие, русской короне подвластные.
   Индия, в которую так стремился покойный Кирилов - с дружбою,  была предана
осквернению  "побытом  грабительским".  Страшен шах Надир в ослеплении своем!
Если полчища его двинутся на Астрахань,  России тех краев прикаспийских будет
не отстоять. Сколько уже Остерман отдал Надиру земель на Кавказе, желая зверя
задобрить,  а все напрасно...  Но сейчас, в чаянии похода армии к Дунаю, надо
упредить нападение на Балтике со стороны Швеции.
   Никогда еще политика русская не была так запутана, так задергана, так бес-
сильна.  Остерман и присные его довели ее до истощения, сами тыкались из сто-
роны в сторону, словно котята слепые. А издалека, из жасминовой тишины Верса-
ля, наблюдали за потугами Петербурга зоркие глаза кардинала Флери.
   Россия видела угрозу себе уже с трех сторон:

                    Чудовище свирепо, мерзко,
                    Три головы подьемлет дерзко,
                    Тремя сверкает языками,
                    Яд изблевать уже готово!

  Как никогда России нужна была победа ее армий...

   Большие дороги Европы еще с давности сохранили такую ширину, какой хватало
рыцарю, чтобы проехать, держа копье поперек седла. Сейчас по ним скакали дра-
гуны  и  почтальоны с офицерами.  На постоялых дворах они искали Синклера или
Ференца Ракоци,  дабы их "анлевировать"...  Русское самодержавие, чтобы выйти
из тупика в политике, прибегло к наглому разбою на больших дорогах!
   Чума уже проникла за кордоны европейские.  На карантинах проезжих осматри-
вали.  Строго следили за постояльцами в гостиницах.  Одинокий путник,  одетый
неприметно,  остановился в бреславльской гостинице "Золотая шпага",  где  его
сразу же навестил бреславльский обер-ампт - в гневе.
   - Сударь, - спросил он, - известно ль вам, та) чума, сшибая шлагбаумы, уже
ворвалась в земли венгерские и польские?  Но я не отыскал вашего имени в кон-
дуитах карантинных.
   - А разве вы знаете мое имя? - усмехнулся путник.
   - Так назовитесь.
   - Извольте.  Шведский барон Малькольм Синклер, рожденный от г