и
вся крепость моя изсше, яко скудель..."
   Молчи, Никитич! Ты себя уже спас!

   В конце марта разом подобрела природа,  повела зиму на уклон, солнце щедро
обрызгало столицу.  Под первыми его лучами начали таять купидоны на крыше Ле-
дяного дома, намок и отвалился хобот слона, растаяла чалма белоснежная на го-
лове ледяного перса,  перс этот растолстел,  расплылся,  обрюзг и... не стало
его.  Ледяной дом всю весну простаивал настежь - входи и бери что хочешь.  Но
воровать не хотелось:  что ни скради,  а домой принес - одна лужа  останется.
Так  вот,  сама по себе,  умирала под мартовским солнцем удивительная красота
зимы русской и таланта умельцев русских...
   Настал апрель, и зазвенели рассыпчатые ручьи.

                    Весна румяная предстала!
                    Возникла юность на полях;
                    Весна тьму зимню облистала!
                    Красуйся все, что на землях.
                    Зефиры тонки возвевают,
                    На розгах почки развивают.

   Заботливые отцы семейств уже запасались свежими  розгами  для  нравоучения
чад любимых. До чего же хорошо сечь ближнего своего по весне, когда все в ми-
ре поет и расцветает, жизни радуясь!
   Вот и  кошки  окотились  в столице.  Почасту ходили горожане по улицам,  а
из-за ворота шубы торчала смешная рожица котенка.  Несли петербуржцы котят  в
забаву детям (под мышкой - пучок розог).
   Весна, весна... Ах, как дышится весной!

                    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   9 апреля маркиз Шетарди отметил в письме к  кардиналу  Флери:  "Волынский,
третий кабинет-министр,  накануне своего падения... двору известно вперед обо
всем, в чем могли они его обвинить". В этот же день Бирон навестил императри-
цу.  В  руке герцога была челобитная,  и он положил ее на стол ея величества.
Большая жирная печать краснела ярко внизу бумажного свитка.
   Анна Иоанновна пугливо указала на бумагу:
   - Не хватит ли новые плодить? И без того тошно.
   - Анхен,  - отвечал Бирон,  - я прошу суда над Волынским.  Если не желаешь
его судить, тогда... пусть меня судят!
   Анна Иоанновна  небрежно глянула на челобитную:
   - Деретесь-то вы,  а судить я должна.  Про меня и без того газеты аглицкие
пишут, будто все десять лет в крови купаюсь...
   Бирон отстегнул от пояса пряжку с золотым ключом:
   - Тогда... забирай! Ключ более не нужен мне.
   - В уме ли ты! - возмутилась императрица.
   - Да. Я возвращаю ключ своего обер-камергерства.
   Ну, это уж слишком...
   - Ах, так? - возмутилась императрица. - Может, заодно с ключом ты и корону
герцогскую на стол мне свалишь? Ведь, если б не я, тебе ее не нашивать бы!
   Но короны  он не свалил. Бирон заговорил официально:
   - Ваше императорское величество,  всегда был счастлив угодить вам по служ-
бе,  но сейчас не могу.  В вашей воле избрать,  кого вам желательней при себе
оставить - меня или Волынского?
   - Да что он сделал вам, Волынский этот?
   - Не мне,  а вам! Он оскорбил ваше величество. В записках злоречиво указы-
вал,  что  престол  ваш окружен проходимцами и ворами.  А кто стоит близ вас?
Я...  Остерман... Левенвольде... Корфы... Кейзерлинги... Менгдены... Разве мы
плохо служим престолу?
   Анна Иоанновна  пихнула, челобитную под подушку:
   - Не хочу читать!  Ежели и Волынского на живодерню за Неву отправить,  так
что обо мне опять газеты в Европах отпишут?  Чай,  не простого мужика  давить
надо - персону!
   - А я разве уже не персона? - спрашивал Бирон. - Или никого давить нельзя,
только меня можно?
   - Уймись!  Тебя никто и пальцем еще не тронул.
   - Послы иноземные иначе отписывают ко дворам своим. Волынский позволил се-
бе избить Тредиаковского в моих покоях.  Под моей крышей!  Под моим гербом! И
этим он нанес оскорбление моему герцогскому дому.  Косвенно оскорбление и вам
нанесено.
   - Мало ли где на Руси людей треплют,  - отвечала Анна Иоанновна рассеянно.
- В каждой избушке свои игрушки...
   Они  расстались, не договорясь. Был зван Остерман:
   - Андрей  Иваныч, а что ты о Волынском скажешь?
   Остерман знал, что надо говорить о Волынском:
   - Я к нему всегда по-хорошему,  неизменно ласково. А он на меня рыком зве-
риным,  даже кулаком замахивался...  Уж и не ведаю, - прослезился Остерман, -
за что его немилость ко мне?  Я к нему душевно,  как к брату.  Отговаривал не
горячиться в делах государственных,  послушать мнение людей опытных... А ведь
Волынский еще молодой человек,  при ином характере мог бы стать  и  полезнее!
Смущает меня обращение его с чернокнижием...  слухи тут разные ходят...  Уж и
не знаю - верить ли? Да и как не поверить?
   Волынский  приехал в Кабинет. Эйхлер выносил дела.
   -  Ну, как? - спросил Волынский, за ширмы глянув.
   За ширмами никто не прятался. Иогашка шепнул:
   - Не сомневайся,  Петрович. Малость перетерпи, все перемелется, и мука бу-
дет. Ея величество дело твое при себе держит. Как всегда, под подушку сунула,
как неугодное ей... Вынуть?
   -  Не надо. Еще попадешься. Пускай читает...
   Вошел Жан де ла Суда с делами иностранными,  нес  под  локтем  парусиновый
портфель по интригам шведского королевства.
   - Ванька,  - сказал ему Волынский,  остро глядя, - а что ты в утешение мое
скажешь? Что у Остермана колдуют?
   - Все волнуются, что ты в проекте начертал. А пуще всего шум идет от твоих
записок, кои ты, Петрович, в назидание царице подавал... о подлецах, ее окру-
жающих!
   Иогашка Эйхлер направился в секретную экспедицию, комнаты которой были ря-
дом с Кабинетом.
   - Жаль, - сказал на прощание, - что мы не отговорили тебя, Петрович, пода-
вать записки эти. Ох, как от них бесятся!
   - Один только человек советовал мне записок не подавать.  Да и тот раб мой
верный - Кубанец.  Выходит,  что раб-то умнее господ оказался... Ну, не беда!
Мы еще не свалились...

   Коты за разумность свою и чистоплотность похвальную издавна на Руси особым
почтением пользовались. Цари московские так их жаловали, что заезжие живопис-
цы  даже  портреты с котов царских писали.  Теперь смотрят они на нас,  сытые
усачи,  с гравюр старинных - из глубины веков. Бывало, что коты и гнев монар-
ший вызывали, ежели тащили со стола хозяина снедь царскую. Уловленные на мес-
те преступления,  осуждались коты на смертную казнь через повешение. Но в миг
последний, уже под виселицей стоя, узнавали коты-герои милость царскую. Казнь
заменялась котам пожизненной ссылкой.  И, горько мяуча, уезжали коты под кон-
воем стрельцов в глухие деревни. А там они очень скоро забывали блеск и тщету
мира придворного,  заводили драки с соперниками в делах амурных, и вообще жи-
ли...  Со  времен давних всех котов на Руси привыкли называть Василиями или -
именито! - Васильичами.
   Коли вельможа кота заводил,  он его посильно ублажал.  Оттого-то по дворам
Петербурга ходили особые мужики,  которых называли кошатниками.  Они промысел
верный имели,  тортуя для котов сырую печенку. О приближении кошатников узна-
вали заранее,  ибо мужики эти на улицах громко мяукали.  Печень же на потребу
котов барских шла непременно сырая, свежайшая, обязательно бычья.
   - Мяу-у... мяу! Мрррр... мяу-у, - разносилось по утрам под окнами. - Купи-
те для Васеньки...  А вот печенка для Васильича!  Мррр...  мрррр...  мяу!  Не
обидьте своего Васеньку...
   Услышав такие  призывы,  Кубанец  надвинул  поверх парика треух лакейский,
открыл двери на крыльцо. Бренча медью, хотел он - по чину маршалка - пропита-
ние  купить  для любимых котов господина своего любимого...  Кошатник сегодня
торговал незнакомый.
   - А дядя Агафон чего не торгует? - спросил его Кубанец.
   - А чем я плох?  - отвечал кошатник. Был он мужик ражий, с бородою черной,
с искрою ума в глазах. - Эвон, - сказал Кубанцу, - отойдем к забору, а то ло-
ток тяжел, прислонить негде...
   Отошли они подале от дома.  Кубанец стал ковыряться в парных кусках бычьей
печенки. А кошатник сказал ему
   - Вот  этим-то лотком да по башке тебя...
   - За  что?
   - А вот ежели пикнешь!
   Подъехали мигом санки казенные, кошмами глухо крытые. Сильные руки втянули
дворецкого внутрь возка,  и санки понеслись. Два господина сидели по бокам от
маршалка, предупредили:
   - Ша!  Теперича не рыпнись... Слово и дело!
   Санки Тайной розыскных дел канцелярии дорог не  признавали.  Лошади  смело
ухнули на лед Мойки,  мчали рысью до Фонтанки. А потом привычно завернули на-
лево, неслись в ржанье и топоте вдоль арсеналов пушечных, мелькали черные де-
ревья Летнего сада,  и вынесли сани в простор - на Неву! Кубанец даже обомлел
- кони рвали грудью ветер,  закидывали гривы набок,  а впереди уже росла кре-
пость Петропавловская.  Санки со свистом пролетели под Петровские ворота,  из
ниш которых глядели Беллона с Минервою;  вот и кордегардия,  вот и караульни,
вот и костры... Тайная канцелярия!
   Ушаков увидел перед собой калмыка в  богатом  кафтане.  Встретил  на  себе
упорный взгляд глаз Кубанца - раскосых и хитрых.
   - Да-а,  - начал Ушаков издалека,  - я вот таких кафтанов,  какой у  тебя,
смолоду не нашивал.  Сядь-ка, милый, послушь меня, старика... Бедный я, сиро-
тинкой остался!  Помню, четверо нас, братиков Ушаковых, без отца, без матушки
возрастали. А владели мы - дворяне! - всего одним крепостным, коего, как сей-
час помню,  Анохою звали. И был у нас на четырех дворян и одного мужика токмо
един балахон холстяной.  В лаптях-семиричках я с девками по грибы хаживал,  и
теми грибами мы скудно кормились.  Сушили их на зиму,  солили...  Бедность! А
теперь,  - сказал великий инквизитор, - боженька почел за благо меня возвели-
чить... Сядь, не торчи!
   Кубанец сел. Ушаков витийствовал далее:
   - Ты как думаешь, парень? Коли в Тайную по "слову и делу" попался, так те-
бе  сразу  здесь  кости  расчленять станут?  Или утюгом горячим по спине гла-
дить?..  Не верь,  братец. Пустое! Это вредные слухи ходят. На самом деле, мы
состоим тут по указу государыни для подаяния людям самой первой и самой неот-
ложной помощи, чтобы на верный путь заблудших наставить...
   Кубанец отмалчивался,  весь в страхе. Но собою калмык хорошо владел, и это
Андрею Ивановичу даже понравилось.
   - Ты вот что,  Василь Василич,  - спросил он его,  - отвечай мне по чистой
совести: у тебя голова когда-нибудь болит?
   - Нет, - кратко сказал Кубанец.
   - А у меня иной день просто разламывается,  - пожаловался Ушаков: запустил
он пальцы под парик, гладил лысое темя. - Нуждаюсь я, - вздохнул он. - Нужда-
юсь от жалости к людям... Эки они дурные и глупые, с ними забот не оберешься.
С того, видать, и болит моя головушка, что уж больно люди глупые стали...
   Ярко блестели глаза раскосые. Ушаков спросил:
   - Ну,  ладно.  Расскажи, как далее жизнь свою строить будешь? Одет ты кра-
сочно.  Сыт вроде.  Не заморил тебя господин твой...  Но по глазам вижу: нету
счастья тебе,  и не будет! Какое ж счастье в рабстве подневольном? А ведь мог
бы ты...  мог бы,  - намекнул Ушаков, - жить по-людски. Тебе бы жениться впо-
ру...  домок заиметь...  торговал бы...  крупами, скажем!.. Детишек бы в люди
выводил. Глядь, и в старости тебе утешение...
   Кубанец  разомкнул темные, как старая медь, губы:
   - Рабства не дано избежать.
   - Избежать  единой  смерти не можно,  - отвечал Ушаков,  доставая бумагу и
перья.  - А от рабства бежать легко,  ежели с умом быть.  Вот ты и садись те-
перь... садись и пиши!
   - Чего писать-то мне? - обомлел Кубанец.
   - Как пятьсот рубликов для господина своего взял на Москве после конгресса
в Немирове... Какие книжки ч„л господин твой... кто бывал у него... что гово-
рили... Вот и напиши!
     - А потом? - вопросил его Кубанец.
     - Потом из рабства высвободишься. И сто рублев получишь от щедрот наших.
Как же!  Я понимаю: без денег новой жизни не учнешь. Опять же, невесту приис-
кать... домок построить...
   Кубанец решительно окунул перо в чернильницу.
   - Ваше превосходительство, - отчеканил он, - а я ведь знаю о Волынском да-
же такое, что он сам позабыл. И секретов от меня господин мой никогда не дер-
жал, ибо я раб ему верный...
   - Теперь ты мой раб, - сказал Ушаков, смеясь. - Пиши, голубь, не спеша. Не
размашисто. Время у нас есть, слова свои обдумай...
   Волынский ходил по горницам, расталкивал коленями стулья, кидался на дива-
ны, замирал в дремоте. Снова вскакивал:
   - Кто мне скажет,  куда делся Кубанец?  Душа горит,  а душу отвести  не  с
кем... Где он, раб верный, друг милый?
   - Не ведаем,  - отвечала дворня.  - Вышел воутресь, чтобы у кошатников пе-
ченки купить... Коты сей день не кормлены. Воют. А щец налили от челяди - но-
сы воротят... Зажрались!

   На лестницах раздался шаг гулкий, звенели шпоры, и вошел в покои сам вели-
кий инквизитор. Ушаков сказал Волынскому:
   - По высочайшему повелению объявляю тебе,  обер-егермейстер, что отныне, с
этой страстной недели,  когда и господь наш ограждал, тебе запрещен приезд ко
двору государыни нашей.
   Повернулся и ушел. Внизу бахнула промерзшая дверь.
   -  Неделя страстная, - сказал министр. - В страданиях...
   Заметавшись, кинулся к Бирону, но тот его не принял.
   От Мойки завернул лошадей на Зверовой двор, где много лет томилась взапер-
ти редкостная "баба волосатая".
   - Ну,  Марья,  - сказал Волынский,  - пришла нам пора с тобой разлучаться.
Бороду расчеши гребешком, и поедем...
   Анна Иоанновна подарка не приняла, "бабу волосатую" отвели под караулом за
Неву - прямо в Академию наук. Там ее изучали сначала географы, долго возились
с нею и астрономы.  После чего от астрономов перешла "баба волосатая" на изу-
чение ботаников. Тут ее следы и затерялись на веки вечные<2>...
   Наверное, вырвавшись из клетки зверинца, несчастная женщина, почуяв свобо-
ду,  просто  бежала  от ученых в деревню свою.  А там состригла себе бороду и
стала жить, как все люди живут.

                  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Меч уже занесен над головою Волынского - надо теперь верно направить  удар
его по шее... Остерман заявил Бирону:
   - Мы, немцы, не должны в этом деле рук пачкать. Про нас и без того в Евро-
пе слухи плодят,  будто мы Россию изнасиловали... Нет, - подчеркнул Остерман,
- с русскими пусть сами русские и расправляются! А мир увидит чистоту и спра-
ведливость нашу...
   Бирон  снова падал на колени перед императрицей.
   -  Волынский или я! - взывал он.
   Князь  Куракин кликушествовал в аудиенц-каморе:
   - Великая государыня,  исполни предначертанье дяди своего, Петра Великого:
сруби ты кочан дурацкий с корня гнилого...
   Бирон напоказ  перед  всем городом стал укладывать свои богатства в обозы,
будто собираясь отъехать на Митаву для княжения,  и тогда Анна Иоанновна, на-
пуганная разлукой с ним, указала:

          "Понеже   Обер-Ягермейстер Волынской   дерзнул
       Нам, своей Самодержавной   Императрице и  Госуда-
       рыне, яко бы нам в учение (советы подавать)... такожде
       дерзнул в  недавнем времени  в самых  покоях, ще
       Его Светлость владеющий Герцог Курляндский пребы-
       вание свое имеет, неслыханные насильства производить
       (намек на  избиение Тредиаковского)... многие другие
       в  управлении дел Наших   немалые  подозритедьства
       в непорядочных его поступках на него показаны..."

    И повелела "того ради" особую Комиссию назначить!
   Избрали в нее генералов:  Григория Чернышева,  Александра Румянцева, князя
Василия Репнина, Петра Шилова и, конечно же, Андрея Ушакова. Из тайных совет-
ников выбрали Василия Новосильцева,  Александра Нарышкина и Ваньку  Неплюева,
который еще с конгресса Немировского был злобным врагом Волынскому.  Добавили
в судьи князя Никиту Трубецкого,  мужа Анны Даниловны, и колесо фортуны чело-
веческой завертелось в другую сторону...
   Судьи все русские! Но что с того, что они русские?
   Справедливо говорил покойный Тимофей Архипыч:
   "Друг друга поедом они жрут - и тем завсе сыты бывают..."
   Лучше бы немцы  судили - все не так обидно!

   Ушаков  наложил на Волынского арест домашний.
   - Сидеть тихо, - повелел он. - Пылинки в дому своем не смей сдунуть. А де-
тей и дворню я тоже под замок сажаю.
   В дом вступил караул, поручик Каковинский спрашивал:
   - За что, господин высокий, гнев на тебя изливают?
   - А за то,  братик,  за что и на тебя можно гневаться.  Я против немцев  в
правительстве русском!  А ты мне ответь - разве чужих людей в доме своем воз-
любил бы ты? Рассуди сам, поручик, какая жизнь при дворе стала: приманят кус-
ком да побьют хлыстом...
   Ввел он Каковинского в задумчивость. Пока солдаты досками окна ему закола-
чивали, Волынский детей своих позвал:
   -  Помогайте батьке своему...
   Сын с  дочерьми печи растапливали.  Бросали в огонь бумаги отцовские.  Во-
лынский свой "Генеральный проект о поправлении России" на листы терзал,  швы-
ряя их на прожор пламени.  А сам плакал,  плакал...  Сколько бессонных ночей,
сколько восторгов пережил,  сколько помыслов породил! Желал для страны родной
блага, а теперь, словно вор, утаивать должен сочиненное.
   Книги  из библиотеки жечь - рука на это не поднялась:
   - Пусть стоят! Хотя, сам знаю, книги не нашего времени. Их раньше или поз-
же нас иметь можно. А сейчас крамольны они...
   Не удалось сжечь только бумаги из сундуков, ключ от которых у Кубанца хра-
нился.  Караул загнал Волынского в кабинет с забитыми окнами,  возле дверей -
часовые.  С  детьми министра сразу же разлучили.  Просил он допускать до себя
доктора Белль д'Антермони и тех нищих,  которые с улицы подаяния  просят.  Но
Ушаков велел нищих штыками от дома гнать, а врача обещал... дворцового!
   Явился Рибейро Саншес.
   - Что с вами? - спросил любезно, в глаза заглядывая.
   В потемках комнаты трещали толстые сальные свечки.
   - Душою мечусь... весь горю... Света жажду!
   Рибейро Саншес  сказал:
   - Успокойте свое высокое достоинство. Или вы не знаете, в какой стране жи-
вете? Кто здесь меж нами безопасен?
   - Волк среди волков - вот кому хорошо живется.
   - Против вас,  - шепнул ему Саншес,  - собралась такая стая,  в которой  и
волку не ужиться...  Рецепт мой апробируют в канцелярии Тайной, я вам советую
капли для успокоения натуры.
   - На что мне капли ваши? Дали б сразу яду.
   - Капли  хорошие... бестужевские! - сказал Саншес.
   При имени врага,  едущего из Копенгагена,  чтобы его в Кабинете заместить,
Артемий Петрович вскочил в ярости;
   - От капель злодея сего не будет мне успокоения... Яду!
   В шестом часу утра за Волынским приехала карета. С конвоем повезли минист-
ра в Литейную часть,  прямо в Итальянский дворец, что строен был Петром I для
своей Екатерины. Стыли под снегом оранжереи, в лед Фонтанки вморозило от зимы
корабль, стоявший в гавани Итальянской; вокруг недостроенных фонтанов красне-
ли груды битых кирпичей, неуютно здесь было<3>...
   Волынский, увидев перед собой Комиссию, тихо удивился: в числе судей засе-
дал и конфидент его - Василий Новосельцев; а подле него подлый Ванька Неплюев
сиживал в теплой шубе. Начали судьи, как водится, с восхваления мудрости Анны
Иоанновны,  которая сомнению подвержена быть не может. Зачитали вслух "преди-
ку",  и с голоса читавшего предисловие к процессу Волынский легко уловил зна-
комый штиль письма Остермана.
    В его сознании вязко осели подхалимские слова:

          "...понеже, - писал Остерман, - весь свет с пра-
       ведным прославлением признает дарованное от всемо-
       гущего бога ея величеству высочайшее  достоинство
       и просвещенный  разум, мудрость Анны  Иоанновны
       и ея проницательность, то предерзостные рассуждения
       Волынского весьма неприличны и оскорбительны!"

   Именем  божием на Руси всегда престол заслоняли.
   Тут Ванька Неплюев, как с цепи сорвался, и - полез.
   - Отвечай нам,  - кричал он министру,  - что ты противу Остермана имеешь и
почто угождать ему не желал?
   Волынский  сел, но ему сказали, чтобы он встал.
   - Ладно. Постою. А против Остермана я и правда что зло имею. Он только се-
бя почитает способным для упра