е отрицают в нем не только патриота, но и порядочного
человека".
   Заглядывая в прошлое, никогда не следует думать, что русский человек XVIII
века был глупее нас.  В наше время лишь расширился круг познаний, недоступных
пониманию людей давнего времени, но предки наши были умственно хорошо развиты
- в пределах информации своей эпохи.  Проходя через залы музеев,  надо внима-
тельнее всматриваться в лики прошлого. Давайте сразу отбросим кружева и жабо,
мысленно закроем кафтаны и мундиры, снимем ордена и парики. Оставим перед со-
бой только лица пращуров,  и тогда перед нами восстанут одухотворенные  лики,
несущие на себе заботу и напряжение мысли тех невозвратных времен...
   Личность Волынского была ярким выражением времени,  в котором он жил.  Его
казнь - это тоже выражение времени, жестокого и грубейшего. Волынский в канун
ареста свой "Генеральный проект" уничтожил,  инквизиции достались лишь черно-
вики,  обрывки его замыслов. Если историки хорошо разобрались в запросах дво-
рянства 1730 года,  то они порою встают в тупик перед планами Волынского. Нет
бумаги,  подтверждающей его мнения...  Но, как блуждающие колдовские огни над
сумеречными болотами, еще долго бродили над Россией призрачные идеи Волынско-
го. Когда в 1754 году Петр Шувалов подавал проект реформ в России, в его про-
екте неожиданно воскресли мысли Волынского. И, наконец, некоторые замыслы Во-
лынского  заново  вспыхнули под перьями дворянских публицистов века Екатерины
II, в речах депутатов при составлении известного "Наказа".
   Волынский никогда  не  был противником самодержавия.  Волынский никогда не
был сторонником умаления монаршей власти.  Авторы кондиций 1730 года  в  этом
смысле политически стояли гораздо выше его! Волынский - только патриот-рефор-
матор; он страдал за Россию, желая блага и просвещения народу своему, но поч-
вы под ногами не имел. Реформы его никогда осуществлены не были и остались на
бумаге,  а сама бумага привела его на эшафот. Начиная борьбу за честь попран-
ного русского имени, Волынский желал опираться лишь на свое положение минист-
ра и борьбы не начал,  пока не достиг высшей власти.  У него не было  никаких
связей  с народом,  не было связей даже со шляхетством.  Он не был близок и с
гвардией!  Елизавета оказалась в более выгодном положении -  ее  несли  через
сугробы  храбрые гренадеры,  ее поддерживали версальские интриги и деньги.  А
кто шел за Волынским?..  Лишь группа конфидентов,  людей умных и толковых, но
раздавить эту "партию" первоначальной русской интеллигенции самодержавию было
легко.  Никто даже не пикнул в их защиту, ибо в народе их вовсе не знали... В
этом глубокая трагедия Волынского - и личная, и общественная!
   Елизавета Петровна сразу же сняла клеймо преступности с Волынского и  кон-
фидентов, она обелила их потомство, но далее этого не пошла. Поминать прежние
злодейства монархов тогда не было принято,  и о Волынском вообще помалкивали.
Это  нарочитое  замалчивание  крупного  политического  процесса  продолжалось
вплоть до воцарения на престоле Екатерины II,  и вот здесь  начинается  очень
любопытный момент в истории русского самодержавия.
   Подле Екатерины II находился один из умнейших людей России того времени  -
дипломат  и  политик Никита Панин,  тайком от правительства изучавший русскую
историю по архивным документам.  Это был очень  хитрый  противник  Екатерины,
считавший ее узурпатором, и ему же в 1764 году (в год убийства Иоанна) Екате-
рина поручила изучить процесс Волынского...  Панин, мужчина холеный и полнок-
ровный,  вдохнул  в себя смрад застенков Ушакова,  вчитался в стоны пытошные,
и-от ужаса его чуть было не разбил паралич!  В дневнике педагога Семена Поро-
шина  с  протокольной  точностью зарегистрированы изречения Панина о деле Во-
лынского, как о деле, сфабрикованном на пытках конфидентов. "Никита Иванович,
хотя и признавал, что Волынский был человек свирепой и жестокосердой в парти-
кулярной жизни,  однако говорил при том,  что имел многие достоинства в жизни
публичной, был разумен, в делах весьма знающ, расторопен, бескорыстен, верной
сын отечества..." Панин в назидание царице предложил Екатерине самой прочесть
дело Волынского!
   Она прочла его. Вывод был совсем неожиданный - Екатерина составила полити-
ческое  завещание.  "Сыну  моему  и всем моим потомкам советую и поставляю (в
правило),  - наказывала она, - читать сие дело Волынского от начала и до кон-
ца,  дабы  они видели и себя остерегали от такого беззаконного примера".  Как
раз в этот период возле Екатерины находился консультантом адмирал Соймонов, -
этот человек, сам конфидент Волынского, вполне мог способствовать такому оди-
озному решению императрицы.  Екатерина II писала далее,  что  "Волынский  был
горд и дерзостен в своих поступках,  однако не изменник,  но,  напротив того,
добрый и усердный патриот и ревнителен к полезным  поправлениям  своего  оте-
чества!".
    Наконец, что особенно важно, Екатерина в своем завещании коснулась насущ-
ного вопроса XVIII века - сказала о пытках:
         "Еще  из того дела видно, сколь мало положиться
      можно на щеточных речей, ибо до пыток все сии несча-
      стные утверждали невинность Волынского, а при пытке
      говорили все, что злодеи их хотели. Странно, как роду
      человеческому пришло на ум лучше утвердительно ве-
      рить речи в горячке (т. е. в страданиях) бывшаго чело-
      века, нежели с холодною  кровью. Всякой пытанной
      в горячке и сам уже не знает, что говорит".

   Читали ли  цари  кровавое дело Волынского?  Исполнялся ли ими политический
завет Екатерины?  На подлиннике пытошного дела сохранились пометы царских рук
в череде романовских поколений. Вот как складывалось отношение к делу Волынс-
кого в семье Романовых:
   Павел I  (1796-1801)  - убит буквально за изучением дела Волынского,  весь
его кабинет был завален пытошными листами;
   Александр  I (1801-1825) - не читал;
   Николай    I (1825-1854) - читал в 1833 году;
   Александр  II (1854-1881) - не    читал;
   Александр  III (188 1-1894) - не   читал;
   Николай II (1894-1917) - в 1900 году,  как раз на грани XX века,  исполнил
завет своей прапрапрабабки - ознакомился с делом Волынского, но никаких выво-
дов для себя, кажется, не сделал...
   Так-то вот дело Артемия Волынского, начавшееся при Бироне, дотянулось поч-
ти до дней революции и косвенно сыграло даже положительную роль. Но, оправдав
Волынского в глазах самодержавия,  Екатерина II ничего не сделала, чтобы реа-
билитировать Волынского всенародно. Робкая историческая наука того времени не
простиралась далее изучения времен Годунова и Лжедмитрия.  А народ сохранил о
Волынском  только  сказки  - как о колдуне и лошаднике:  будто Волынский умел
проходить сквозь стены,  умел повелевать собаками,  которые считали его своим
собачьим царем;  в народе считалось,  что на эшафоте 1740 года топоры палачей
рубили поддельную тряпичную куклу,  а сам Волынский сумел исчезнуть в Сибири-
Народу он запомнился как кудесник!
   Самодержавие, легализировав для себя Волынского,  хранило  его  дело,  как
тайну,  за семью печатями в имперских архивах. Слово теперь за писателями! Но
как Волынский прорвется теперь через царскую цензуру? Каким он предстанет пе-
ред читателем?..
   Волынского стали поднимать декабристы.

              КОНФИДЕНТ ДЕКАБРИСТОВ

   Волынский не был для них далек по отошедшему времени - они разделены исто-
рически кратким промежутком всего в 80 лет.
   Он стал очень близок декабристам по духу. Сами заговорщики, они и полюбили
в Волынском заговорщика, борца против тирании. Кондратий Рылеев - образец че-
ловека,  в котором гражданин стоял выше поэта.  Он и был первым  писателем  в
России,  поднявшим имя Волынского на щит борьбы за свободу. Рылеев обрел себе
славу на писании "дум",  в которых воспевал патриотизм предков...  Святослав,
Дмитрий  Донской,  Курбский,  Марфа-Посадница,  Ермак,  Иван Сусанин,  Богдан
Хмельницкий, Яков Долгорукий, Наташа Долгорукая, Державин! Но такого высокого
накала,  такой звонкой страсти, как в "Думе о Волынском", Рылеев нигде еще не
достигал. Там, где перо декабриста касалось Волынского, поэт становился неуз-
наваем...
   Декабристы всегда пристально вглядывались в героику прошлого. В самые тра-
гические  моменты  истории вдруг распрямлялись гигантские силы русской нации.
Порождались ратоборцы и страстотерпцы,  увлекая за собой народ мечом или сло-
вом. Вся передовая литература декабристского периода была литературой истори-
ческой. Рылеев шел в этой же фаланге... Его думу о Ермаке запел народ: "Реве-
ла буря, дождь шумел; во мраке молнии блистали; и беспрерывно..."
   Волынский! Рылеев поднял его "до уровня  высокого  революционного  символа
эпохи декабристского движения. Волынский в его изображении прежде всего обра-
зец любви к отечеству священной, борец против тирании, пламенный патриот, сын
России,  символ политического мученичества". Рылеев в горниле вдохновения вы-
ковывал Волынского таким,  каким Волынский никогда не был, но какой был нужен
декабристам в целях пропаганды восстания. Изобличая самодержавие, Рылеев про-
тивопоставил ему образ Волынского:

                 Вражда к тиранству закипит
                 Неукротимая в потомках -
                 И  Русь священная узрит
                 Власть чужеземную в обломках.
                 Так, сидя в крепости, в депях,
                 Волынский  думал...
                 Любовью  к родине дыша,
                 Да все для ней он переносит
                 И, благородная душа,
                 Пусть личность всякую отбросит.

   Грамотный читатель понимал,  в кого запущены рылеевские стрелы. Здесь каж-
дое слово сигнализировало о предстоящей схватке  с  царизмом.  Каждая  строфа
взрывала бурю гражданских чувств в читателе.  Рылеев достиг того, что имя Во-
лынского стало знаменем...  Думу о нем он напечатал в 1822 году.  И тогда  же
садится  за новые стихи о Волынском.  На этот раз "слова-сигналы" отброшены -
декабрист бросает обвинения прямо к престолу. Рождаются стихи "Голова Волынс-
кого (Видение императрицы Анны)", и здесь Анна Кровавая предстает как главный
виновник всех преступлений...

                   Однажды  пир шумел в дворце,
                   Гремела музыка на хорах;
                   У всех веселье на лице
                   И упоение во взорах...
                   Царица в Тронную одна
                   Ушла украдкою от шума...

   Да, словно полуночный сыч, она любила блуждать по темным комнатам, прислу-
шиваясь ко всему, приглядываясь...

                    "Я здесь! - внезапно зазвучал
                    По сводам Тронной страшный голос...
                    Она взглянула - перед ней
                    Глава Волынского лежала
                    И на нее из-под бровей
                    С укором очи устремляла...

   Кровь! Всюду кровь. Весь престол залит кровью.
   "Посинелые  уста" Волынского вопрошают ее:

                   Что медлишь ты? Давно я жду
                   Тебя к творцу на суд священный;
                   Там каждый восприемлет мзду;
                   Равны там царь и раб презренный!

   Конечно, такое цензура пропустить не могла. А вскоре поэт вышел на Сенатс-
кую площадь...  Его постигла казнь - такая же жестокая, как и казнь его люби-
мого героя.  Когда декабристы строились в каре на площади, они подлинного Во-
лынского не знали. Их вдохновлял идеальный образ гражданина-патриота, и пото-
му  в день восстания Волынскому было суждено как бы незримо воспарить над де-
кабристским каре...
   От рылеевского образа Волынского, служившего целям революционной пропаган-
ды, Волынский уже самостоятельно шагнул в русское искусство! Консерваторы его
обходили стороной,  Карамзин его полностью игнорировал. Но Александр Пушкин и
Николай Тургенев изучали процесс Волынского.  Декабрист Сергей Глинка написал
историю  Волынского,  а драматург Владислав Озеров еще раньше разработал план
трагедии о нем.  Это было время, когда "декабристы разбудили Герцена"; Огарев
вспоминал:

                  Везде шегггалися; тетради
                  Ходили  в списках по рукам;
                  Мы,  дети, с робостью во взгляде,
                  Звучащий  стих, свободы ради,
                  Таясь, твердили по ночам...

   Волынский скоро появился в театре,  драма о нем долго не сходила с импера-
торской и провинциальной сцены.  Писемский написал о Волынском пьесу, Волынс-
кий ожил в исторической повести Булкина "Сыщики",  в романе Зарина-Несвицкого
"Тайна поповского сына".  Хочу напомнить читателю о больших живописных полот-
нах академика живописи, гарибальдийца Валерия Якоби; художник почт с докумен-
тальной точностью воспроизвел эпоху Анны Кровавой,  а Волынский  на  картинах
Якоби - как струна, дрожащая в напряжении ярости... Наконец, в 1900 году была
поставлена опера Арсения Корещенко "Ледяной дом",  где кабинет Волынского для
первого акта был расписан знаменитым А. Я. Головиным, а партию герцога Бирона
пропел молодой тогда и красивый Федор Шаляпин...
   Но меня сейчас волнует другое. Стихотворения Рылеева о Волынском оказались
вдруг на столе квартиры директора училищ Тверской губернии. Здесь, в тенистой
тишине старинных лип и вязов, за простым рабочим столом, писался роман "Ледя-
ной дом". Тоща был 1833 год. Автору исполнилось сорок лет.

                  ДОМ ЛЕДЯНОЙ
           И УВАЖЕНИЕ К ТРЕДИАКОВСКОМУ

   Ивана Лажечникова называли русским Вальтером Скоттом, и Волынскому под его
пером пришлось пройти через дебри иноземной "вальтерскотговщины", где на пер-
вом месте стояла занимательность.
   Предстояло пройти Волынскому и через цензуру Николая I.
   Наконец, время, в котором писался роман, время, уже разбуженное выстрелами
декабристов, оно тоже фильтровало роман через себя.
   Все это надо учитывать при чтении "Ледяного дома".
   В романе действуют Анна Иоанновна и... сам Николай I, которому автор иног-
да отпускает верноподданнические комплименты.  Двор "царицы престрашного зра-
ку" говорит у Лажечникова языком двора  николаевского.  Намечая  историческую
перспективу,  романист пишет: "Самоваров тогда еще не было!" История в романе
отсутствует заодно с теми же самоварами... Даже такое важное событие, как са-
ма  казнь патриотов,  происшедшая в летнюю жарынь,  перенесена Лажечниковым в
зимнюю стужу, ибо автору захотелось продемонстрировать все ужасы первозданных
морозов того времени.  Морозы в Петербурге,  по словам Лажечникова,  при Анне
были гораздо сильнее,  нежели при Николае I (опять комплимент: в царствование
Николая Палкина даже климат страны намного улучшился).
   Первый, кто разругал Лажечникова за этот роман,  был Александр Пушкин, ко-
торый изучал труды Соймонова, знал Тредиаковского, уважал конфидентов Волынс-
кого.  Пушкин сразу же по выходе книги честно заявил Лажечникову, что история
в романе искажена до неузнаваемости: "...истина историческая, в нем не соблю-
дена,  и это со временем,  когда дело Волынского будет обнародовано, конечно,
повредит вашему созданию".
   Артемий Петрович представлен в романе идеальным рыцарем добра, что в корне
неверно.  Волынского нельзя приукрашивать! Советский академик Юрий Готье ука-
зывал грубо, но справедливо, что в этом человеке "отлично уживаются отъявлен-
ный взяточник,  не уступавший лучшим тогдашним образцам этого рода, и искрен-
ний патриот, мечтавший о благе своей родины". Лажечников все изъяны Волынско-
го прикрыл флером уникального благородства.  Сильному искажению под пером Ла-
жечникова подвергся и отвратный образ императрицы,  которую автор  нарядил  в
ангельские одежды. По роману выходит, что Анна Иоанновна - добрейшая душа, но
она,  бедняжка,  постоянно болеет от забот государственных и только потому не
может замечать вандализмов своего фаворита.  Но вот нашелся такой герой,  как
Волынский, принес к престолу правдуматку, царица от этого еще больше занемог-
ла,  а Бирон воспользовался ее хворобой, и, пока она там болела, Волынского с
конфидентами уже казнили. Как говорится, императрица отсутствует в злодействе
"по уважительным причинам".
   Имена конфидентов в романе сознательно  затемнены  анаграммами:  Щухров  -
Хрущев,  Перокин  - Еропкин,  СуминКупшин - Мусин-Пушкин,  Зуда - де ла Суда.
Можно встретить в романе и "пиковую  даму",  которая  явилась  к  Лажечникову
из...  повести Пушкина. А кто желает познакомиться с отцом А. И. Герцена, тот
пусть прочтет страницы,  посвященные Хрущеву - Щухрову,  -  здесь  Лажечников
отобразил Ивана Алексеевича Яковлева с его тремя польскими собачками, с хала-
том на мерлушке, с красной шапочкой на темени, помешивающего в камине дровиш-
ки...  Все  это  из александровской эпохи Лажечников опрокинул на сто лет на-
зад-в другую эпоху!
   Белинский отметил "Ледяной дом" обширной рецензией.  "Самым лучшим лицом в
романе" Белинский признал молдаванскую княжну Мариорипу,  любовницу Волынско-
го.  Белинский пропел ей восторженный дифирамб: "...дитя пламенного юга, дочь
цыганки, питомица гарема, дивный цветок востока, расцветший для неги, упоения
чувств и перенесенный на хладный север..." Конечно, все это было бы очень хо-
рошо,  если бы такая цыганская дочь когда-либо существовала!  Но дело в  том,
что никакой Мариорицы и в помине не бывало. Она, чтобы читателю не было скуч-
но,  поселилась в "Ледяном доме",  придя в Россию оттуда же,  откуда и многие
иные детали, - из Вальтера Скотта!
   Но особенно обидно за образ Тредиаковского... Жаль, если наш советский чи-
татель воспримет поэта таким, каким он изображен в романе. Пушкин ставил Тре-
диаковского в русской поэзии гораздо выше Ломоносова и Сумарокова, он был за-
чинателем  всей  русской  поэзии.  Это был замечательный человек своего века,
преданный забвению еще при жизни,  осмеянный при дворе и умерший в нищете, до
последнего вздоха трудясь на благо русской словесности...
   Вот как Лажечников описывал Тредиаковского:

         "О! По самодовольству, глубоко протоптавшему на
      лице слово "педант"! - по этой бандероле, развеваю-
      щейся на лбу каждого бездарного труженика учености,
      по бородавке на щеке вы угадали бы сейчас будущего
      профессора элоквенции Василия Кирилловича Тредиа-
      ковского. Он нес огромный фолиант под мышкой. И тут
      разгадать нетрудно, что он нес, - то, что составляло
      с ним: я и он, он и я Монтеня, свое имя, свою славу,
      шумящую   над вами  совиными крылами,  как скоро
      это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги
      для терпения, орудие насмешки  для всех возрастов,
      для глупца и умного. Одним словом, он нес "Тилема-
      хиду"..."

   Сразу же выбросим отсюда "Тилемахиду", которую поэт никак не мог нести под
мышкой, ибо эта поэма в ту пору еще не была им написана. Под пером Лажечнико-
ва поэт превратился в полуидиота, бездарного педанта, забитого и жалкого, ко-
торый заранее обречен на унижение и тумаки.  А между тем, как писал Н. И. Но-
виков, "сей муж был великого разума, многого учения, обширного знания и бесп-
римерного  трудолюбия...  Полезными  своими трудами приобрел себе славу бесс-
мертную!" И первым,  кто вступился за честь поэта,  был опятьтаки Пушкин: "За
Василия Тредиаковского,  признаюсь,  я готов с вами поспорить. Вы, - писал он
автору,  - оскорбляете человека,  достойного во многих отношениях уважения  и
благодарности  нашей.  В деле же Волынского играет он лицо мученика..." В тон
Пушкину позже вторил Белинский:  "Бедный Тредиаковский!  тебя до сих пор едят
писаки и не нарадуются досыта, что в твоем лице нещадно бито было оплеухами и
палками достоинство литератора, ученого и поэта!"
   Во время  работы над романом я-по долгу своего ремесла - обязан был вчиты-
ваться в стихи Тредиаковского.  Не скажу, чтобы это занятие было праздничным.
Иной  раз приходилось продираться через столкновение кратких взрывчатых слов,
не всегда понятных.  Но порою словно открылось чудесное ок