о сына",  посвященную трагической судьбе этого русского "лет-
чика".
   <11> Князь А.  А.  Долгорукий (1717-1782) после вырывания ноздрей и ссылки
был помилован и проживал в Москве,  известный в обществе под прозвищем "князь
с пороным брюхом"; пользовался всеобщим презрением родни и москвичей.
   <12> Малодушие лежать,  когда можешь подняться.  Ум двигает массу  (иначе:
мысль приводит материю в движение).
   <13> Достойно примечания, что в 1920 г., ковда надо было сокрушить послед-
ний оплот белой армии - армию Врангеля в Крыму,  красные командиры перед нас-
туплением прослушали курс исторических лекций о походах Миниха и Ласси в Крым
с его форсированием Сиваша, что и помогло им в проведении сложнейшей операции
Красной Армии. Так история иновда служит современности.
                             Летопись четвертая
                                 КОНФИДЕНТЫ

                                                   О! Гибели день близок вам;
                                                  И быть чему, стоит уж там -
                                                  Тем движете, его вы сами...

                                                        Василий Тредиаковский

                                                      Меня объял чужой народ,
                                                В пучине я погряз глубокой...
                                                    Избавь меня от хищных рук
                                                   И от чужих народов власти,
                                              Их речь полна тщеты, напасти...
                                                            Михаила Ломоносов

                                ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Недавно в целях фискальных,  как это повелось  с  татароионгольского  ига,
провели на Руси перепись населения. В стране проживали тогда 10 893 188 чело-
век, из числа коих 8 миллионов были крестьянами или бобылями. Мужчин насчита-
ли на четверть миллиона больше женщин,  отчего,  надо полагать, жениться в те
времени было не так-то легко!
   Чем дальше от столицы, тем оживленнее и шумливее были города русские. Про-
винция,  подалече от властей,  жила бойкой и деловой жизнью.  Здесь и свадьбы
играли повеселее.
   Какие же города были самыми населенными в царствование "царицы престрашно-
го зраку"? Москва или... Петербург?
   Даже сравнивать их нельзя с Рязанью или Ярославлем,  площади которых кишмя
кишели  народом.  А первопрестольная по числу жителей занимала лишь четвертое
место в ряду иных городов России.
   Петербург... Ну что такое Петербург?
   Козявка!
   Зато вот Клин,  Великие Луки,  Алатырь,  Нерехта, Козельск, Вязьма, Перес-
лавль-Залесский,  Муром и Суздаль-вот это города!  Каждый из них имел гораздо
больше  населения,  нежели чиновная столица империи,  где жизнь была во много
раз дороже жизни в провинции. И уж, конечно, унылому СанктПетербургу было ни-
как не угнаться за полнокровной, многодетной и лихой красавицей Вологдой...
   Из 11 миллионов россиян, как показала та перепись, дворян было всего около
полумиллиона. Лишь немногие из них кое-как сводили концы с концами, остальные
едва пробивались службою, и высший гнет над собою шляхетство перекладывало на
плечи  своих крепостных...  Будто египетская пирамида,  вырастала над Россией
храмина подневольного рабства для всех россиян, а на самом верху ее посверки-
вала корона императрицы, вступавшей в кризис своей жизни.

   Забрезжил над Россией год 1739-й,  в котором Анне Иоанновне исполнилось 46
лет.  Сколько было у нее любовников - Михаил Бестужев-Рюмин, принц Мориц Сак-
сонский,  Густав  Левенвольде,  князь  Василий Лукич Долгорукий и прочие,  но
только Бирон сумел властно и до конца заполонить ее сердце.  С возрастом  еще
сильнее привязалась она к герцогу и детям его.
   Зимний дворец был только резиденцией для нее,  а любила обитать в  Летнем,
куда  и  Бирона с семейством перетащила.  Теперь два герба украшали фронтон -
империи Российской и герцогства  Курляндского.  Бирон,  слабость  императрицы
подметив,  усилил к ней ласки и внимание.  Благодарная за это, Анна Иоанновна
любила его со всем пылом женщины,  почуявшей канун старости.  Привыкла она за
стол с семьей герцога садиться, вникала в мелкие заботы о детях. Вне престола
Анна Иоанновна становилась хлопотливой матерью и рачительной хозяйкой.  Бирон
теперь одну ее почти не оставлял.  Если же приходилось отлучаться, он поручал
императрицу наблюдению шпионов своих.  А самым главным шпионом была его жена-
герцогиня; горбатая уродина понимала, что все величие и все злато проистекает
от благоволения Анны Иоанновны к ее мужу. Потому Биронша эти отношения берег-
ла...
   И часто бухалась царица перед киотами в молитвах:
   - Господи, не прогневайся на мя, грешную. Узри тягости мои и дай послабле-
ния... обнадежь... вразуми... не брось мя!
   В спальне царицы - шкатулка,  а в ней, как священная реликвия государства,
лежала борода  Тимофея  Архипыча;  еще  не  забылись  выкрики  его  истошные:
"Дин-дон, дин-дон... царь Иван Василич!" Умный был мужик Архипыч и по косточ-
кам царицу раскладывал.  Всю жизнь между  благовестом  церковным  и  лютостью
Иоанна Грозного она проводила.  От матери своей,  вечно пьяной садистки Прас-
ковьи Салтыковой, унаследовала Анна Иоанновна любовь к мучениям людским. А от
деда, царя Алексея Михайловича, перешла к ней страсть к одеждам пышным, к бе-
седам с шутами и монахами;  от него же возлюбила и охоту  со  стрельбой,  как
средство к убийству чужой, беззащитной жизни...
   Средь умных людей Анна Иоанновна скучала. Зато всегда ей было хорошо среди
конюхов,  судомоек,  калмычек,  сказочниц,  юродивых, потрясуний, скоморохов,
портных и ювелиров. Скворцы ученые и попугаи говорящие дополняли ее компанию.
А  двор царицы был роскошен,  страшный двор и сладкий двор,  от него сыпались
казни,  но проливались и милости. Анна Иоанновна уронила во мнении народа Се-
нат и коллегии, но зато подняла Двор, который ошеломлял даже тех, кто бывал в
Версале.  И чтобы хоть прикоснуться к лукавому сиянию двора,  вельможи шли на
любую  подлость...  За стенами дворца царского - грабежи и правежи,  разбои и
пьянство, темнота и болезни повальные; там бушуют во мраке суеверия самозван-
цы,  пророки,  колдуны, лжесвидетели, "бабы потворенные" (то есть доступные),
нищета и стенания. Но зато вот здесь - ах, благодать, и стоны наружные заглу-
шались в хоре скрипок музыкой Франческо Арайя!
   Через расходы на содержание двора Анна Иоанновна разоряла страну  и  народ
русский.  А дворяне, ко двору попав, начинали себя расточать, вгоняя крепост-
ных в полное оскудение.  Еще в недавние времена бояре завещали одежду свою  в
наследство сыну, от сына" она к внуку переходила, служа поколениям. В сговор-
ных бумагах к свадьбе не гнушались дворяне перечислять порты хлопчатые, поло-
тенца холстинные,  ложки оловянные; огарок свечной не выкидывали; чистый лис-
точек бумажки берегли свято.  При дворе же Анны Иоанновны даже платье  нельзя
было во второй раз надеть - его выбрасывали, заводили новое; свечи палили не-
щадно, так что и печек не надо; портные и парикмахеры, поработав в Петербурге
полгода, увозили за границу целые состояния...
   Миних  однажды при дворе воскликнул:
   - Расширьте ворота дворцовые, ибо в них дамы застряли и не могут через них
деревни свои протащить!
   Прав он был:  убор иногда стоил сорока деревень.  А Биронша несла на своих
одеждах драгоценностей сразу на несколько миллионов экю. При дворе Анны Иоан-
новны  русский дворянин впервые прослышал,  что есть такая зверюга страшная -
мода.  В жестокой схватке боролись во дворце две моды. Первая исходила от са-
мого Бирона, который обожал нежно-пастельные тона - от розового до небесного,
а Рейнгольд Левенвольде стоял на том,  что одежда мужчины должна быть  обшита
чистым золотом...  В любом случае, какой ты моде ни следуй, все равно уплывут
твои денежки к французам!
    Но иностранцев, попавших ко двору Анны Иоанновны, внешним блеском было не
обмануть.  Они замечали,  что на пальцах женщин много бриллиантов,  зато  под
ногтями у них черно от грязи.  Если роскошно платье статс-дамы,  то шея у нее
давно не мыта.  Покрой одежд был уродлив.  Бывало платье и хорошо, но в танце
обнажались  из-под  него голые ноги (на чулки денег уже не хватило).  Правила
омовений суточных женщинами не соблюдались,  а дурные запахи от тел своих они
заглушали обилием крепких духов. Почти все люди тогда переболели оспой, и ко-
рявины на лицах красавицы густо шпаклевали румянами. Золота и серебра на сто-
лах было очень много,  но руки иностранцев прилипали к посуде, плохо отмытой.
Однако вся эта грязь обильно покрывалась алмазами,  яхонтами, рубинами, бирю-
зою,  сапфирами;  все  неустройство  жизни русской застилали при дворе парчой
хрустящей,  шелками и муаром,  поверх драгоценностей дивно сверкали сибирские
меха...
   А надо всем этим показным величием,  всем повелевая,  всех устрашая,  гос-
подствовал владыка истинный - кнут!

   Кнут на Руси - издавна предмет государственный,  в законности он - показа-
тель вины наиглавнейший...
   Молодых  палачей брали на выучку палачи старые:
   - Слушь! Поначалу ты кнут между двумя кирпичами прокатай. Затем дегтем его
промасли. На улицу с кнутом выбеги и как следует в пыли дорожной его обваляй.
Концы треххвостки завей барашком.  В молоке стельной коровы кнут размочи.  На
солнце  высуши.  Тогда концы,  на ветерке усохнув,  станут - что когти звери-
ные... Осознал?
   -  Благодарю за науку... осознал. В самый это раз!
   Учеба палаческая трудная.  Мастерство пытошное немало секретов имеет. Сна-
чала учатся без участия человека.  Возьмут курицу, на лапах ее следки намелят
и по избе курицу гулять пустят. Курица наследит мелом - каждый шаг в три чер-
точки.  Палач  должен  так ударить об пол,  чтобы тройное охвостье плетки его
легло точно в тройной следок курицы.
   - Собери все следки на плеть!  - учат старые палачи,  и ученик, взмыленный
от усердия,  достигает такого опыта,  что после ударов его плети пол  в  избе
становится чистым...
   Тогда старый палач ухмыльнется и велит ученику поймать муху.  А мухе  пой-
манной крылья обрывают.  И кладут ее на лавку, по которой она, уже бескрылая,
очумело ползает зигзагами скорыми.
   -  Стебай муху вмах, но так, чтобы жива осталась!
   Это трудно.  Ударить по мухе надо вроде бы очень сильно.  А на самом  деле
удар обязан быть нежен,  как дуновение ветерка. Чтобы муха, жива и невредима,
дальше по лавке ползала.  Когда и это совершенство достигнуто,  старый  палач
говорит молодому:
   - А ныне задача тебе самая простецкая.  Вот кладу перед тобой доску,  и ты
ее с единого удара переломи пополам.
   И доска с треском ломается (так учатся ломать  человеку  кнутом  позвоноч-
ник).  Есть еще тайны в мастерстве этом. Можно так выстебать жертву, что весь
эшафот кровью зальет,  а сама жертва - хоть бы что:  встанет из-под  кнута  и
возликует.  Это удары легкие,  только кожу трогающие. А можно и столь усердно
бить,  что мясо со спины кусками полетит от эшафота в толпу зрителей, а через
рваное тело будут розово просвечивать кости людские.
   Велика та наука кнутобойская - древнейшая на Руси!
   Палачи даже  спят,  с кнутом не расставаясь.  Ибо они суеверны,  а колдуны
способны кнут их заворожить, чтобы он потерял свою страшную силу. Мудрые ста-
рики  на Руси знают:  если кнут всю ночь подряд парить на печи в отрубях пше-
ничных,  тогда он становится шелковым.  Но палачи спят чутко - у них кнута не
скрадешь!
   И твердо стоят они на эшафотах империи Российской,  красуясь рубахами алы-
ми,  пошитыми  для них из казны царской.  По давней традиции палачи не держат
кнут в руке,  а зажимают его между ног. Вот уже ведут к ним преступника. Кнут
выдвигается  между ног все дальше и дальше,  подталкиваемый рукою палача сза-
ди... Преступник возведен на эшафот и разложен.
   Взмах! Только ахнул народ в ужасе...
   И видно,  как разомкнулись в полете хвосты кнута.  Удар  стремителен,  как
молнии, и в мгновение ока все три хвоста собрались воедино - в морковку. Сле-
дует выкрик:
   -  Берегись - ожгу!
   Так начинается истязание.
   Государство кнутом  начинает  доказывать  людям,  что человек постоянно не
прав, а власть неизменно права будет...
   Кнуты же,  которые  ныне в музеях хранятся,  давно уже не страшны.  За два
столетия усохли они,  превратились в мумии - это не кнуты, а жалкие хлястики.
Таким кнутом даже кошки не высечь.

                                ГЛАВА ВТОРАЯ

    Андрей Федорович  Хрущев  недавно в столицу из Сибири приехал,  где он по
горным делам при Татищеве состоял. Рода он был старинного, искусству инженер-
ному учился в Голландии, был офицером флота, а в Сибири за рудными плавильня-
ми наблюдал...  Человек знающий! Приехал в Петербург, овдовев, с четырьмя ма-
лыми детишками на руках.  Кабинет-министр встретил знакомца душевно,  на дому
его побывал; сам вдовец, Волынский по себе знал, как тяжело детишек малых тя-
нуть  без матери.  За сиротами приглядывала сестра Хрущова - Марфа Федоровна,
девица-перестарок, баба добрая. А над крыльцом дома хрущевского висел родовой
герб  "Саламандра"  ("свиреп зверок с простертыми крылилми,  во огне бо живет
несгораема Саламандра").
   - Может,  и сгорю, - говорил Хрущев Волынскому. - Покуда Нюта моя жива бы-
ла, я собою дорожился. А теперь ради дел высших готов и пострадать... Вижу! -
говорил Хрущов.  - Всю злость времени нашего вижу.  Не по себе, так по другим
чую...  Шатает Россию,  будто пьяную.  То хмель дурной - кровавый! Быть бедам
еще, но уже бесстрашен я к ним... Саламандра сама во огонь кидается!
   Были они дальними свойственниками по Нарышкиным,  и оттого приязнь  дружбы
родством  умножалась.  Волынский в доме конфидента много книг видел...  фран-
цузские, немецкие, голландские.
   - Счастлив ты, - позавидовал он Хрущеву, - что языки иные ведаешь. А я вот
только по-русски читать способен. По секрету скажу, что ныне я занят писанием
"Генерального  проекта"  о благоустройстве русском...  О благе народа есть ли
что давнее у тебя?
   Хрущов стал  перед  ним сундуки открывать,  а там - полно бумаг старинных.
Немало там летописей и прадедовских хроник.
   - Но есть одна книга, - сообщил, - которой днем с огнем не сыщешь. А знать
бы ее тебе,  Петрович, надобно... Не ты первый герой на Руси, который проекты
разные пишет!
   Посадил он Волынского в свои санки,  повез прогуливать. Лошади бодро моло-
тили копытами в наезженный наст.  Через заброшенный сад Итальянский завернули
к арсеналам части Литейной, от цехов пронесло жаром - там пушки отливали. Ло-
шади  вывернули  санки  на Выборгекую сторону - к госпиталям воинским.  Ехали
дальше, а бубенцы названивали к стуже морозной. Красное солнце медленно оплы-
вало над затихшими к вечеру окраинами.
   - Федорыч, куда везешь меня? Не повернуть ли нам?
   - Повернуть всегда успеем... Ты погоди, - отвечал Хрущов.
   Слева, на берегу Малой Невки,  остался  заводик  сахарный.  Завиднелось  и
Волчье  поле,  что тянулось аж до самой чухонской деревушки Охты;  оттого оно
Волчье, что при Петре I тут строителей Петербурга неглубоко закапывали; волки
это  пронюхали  и ходили сюда стаями кормиться покойниками безродными...  Вы-
боргская сторона для человека вообще опасна:  вкусив человечины,  волки и  на
живых  тут кидаются.  Не доезжая до слободы батальона Синявина,  Хрущов велел
кучеру остановиться.  Здесь под снегом одиноко стыл  небогатый  храм  Сампсо-
на-странноприимца.
   - На што ты завез меня в эку глушь?
   - Молчи, Петрович, сейчас все узнаешь...
   Церковка затихла, пустынная. Вокруг безмолвие, только от слободы казармен-
ной  побрехивали  псы.  Возле  ограды стоял крест,  уже надломленный ветрами,
из-под снега торчала одна его верхушка.
   - Это здесь,  - сказал Хрущов,  начав молиться. - Покоится тут Иван Посош-
ков, а по батюшке - Тихоныч... Молись и ты за претерпения его немалые!
   Рука Волынского, поднятая ко лбу, вдруг замерла:
   - Посошков... А кто он такой?
   - Мужик  из Новгорода. Торговал на Москве кожами.
   - Так зачем мне за помин души его маливаться?
   - Молись крепче,  Петрович, ибо Иван Тихоныч крепкий был россиянин. Правды
всенародной желатель,  начертал он от разума большую книжищу,  "О скудости  и
богатстве" названную.
    - Впервые слышу о книге такой.
    - То-то!  - сказал Хрущов.  - И вся Россия не знает.  Вот ты сейчас гене-
ральное рассуждение сочиняешь о реформах системы нашей.  А Посошков-то раньше
тебя постиг, что экономика есть главнейшая вещь в государстве. Хотел он древ-
нюю неправду Руси искоренить... Вот и лежит под нами, неправдою сам побежден-
ный!
    Волынский снег на могиле разгреб, приник к кресту:
    - А недавно умер... Что же с ним приключилось?
    - Не умер,  а замучен в темницах Тайной канцелярии.  Ты проекты, конечно,
пописывай, но вокруг поглядывай: как бы не пропасть...
    Дал он прочесть Волынскому книгу "О скудости и богатстве", кем-то от руки
тайно  переписанную.  Посошков смело бросал упрек царю Петру I за то,  что не
дал тот народу четкого закона,  а завалил Россию пудами своих указов, которые
и так и эдак прочесть можно. Пораженный, думал над книгою: "Не за то ли и су-
дили Посошкова,  что он государей поучать стал?  Но вот странно мне:  ведь об
этом  же  и я хочу в Кабинете толковать - закон един для всех,  вот такой ну-
жен..." И еще увлекло министра одно мнение Посошкова:  как бы ни был  умен  и
деятелен царь,  все равно монархия по природе своей малоспособна для управле-
ния государством - в работе государственной  необходимы  все  сословия,  даже
хлебопашцы!
   - Смел ты, Иван Тихоныч! - призадумался Волынский. - Не с того ли ты и лег
раньше времени на погосте Сампсоньевском?..
   Не знал он тогда, что эта поездка к Сампсонию была пророческой. Волынскому
суждено  лежать  по соседству с Посошковым под красным солнцем на стороне Вы-
боргской, издалека будут лаять псы из слободы батальона Синявина.
   ...Сейчас этих мест не узнать.

   Мало-помалу обрастал  Волынский семьей своих конфидентов По вечерам многие
навещали министра... Вхож стал математик Ададуров, механик Ладыженский, архи-
тектор Иван Бланк, захаживали на огонек асессоры по разным коллегиям, врачи и
садовники,  офицеры армейские и флотские.  Правда, не все гости министра были
искренни в беседах - иные липли к Волынскому, как к персоне могучей, ласки от
него фаворной и выгод прихлебных себе жаждуя.
   Артемий Петрович  и  сам  сознавал,  что такие конфиденты,  как Соймонов и
Еропкин,  Ададуров и Хрущев,  умнее его и чище помыслами;  люди бескорыстные,
они имели таланты,  а он имел только фортуну завидную... Кубанцу честно приз-
навался Волынский:
   - Я ведь только мутовка, что масло попышнее взбивает. Придет срок, мутовку
оближут и выбросят.  А масло-то от меня останется и,  дай бог,  еще  принесет
пользу великую...
   Скоро из Сибири нагрянул в Петербург и Василий Никитич Татищев,  тоже зая-
вился на дом к Волынскому, жаловался:
   - Меня под суд отдают за воровство якобы. А я не воровал... только кормил-
ся!  Говорят люди злые, будто я взятки брал, Оренбург перетащил на худое мес-
то. Герцог на меня злобится... Чтобы время проходило не зря, я теперь историю
российскую сочиняю.
   В кружке близких Волынского читал Татищев историю.  Но от  времен  прошлых
конфиденты в день сегодняшний обращались.
   - Муки народа, - говорил Соймонов, - столь глубоко в тело вошли, что нужен
хирург  с ножиком,  дабы вредную грыжу отрезал.  Имеющий уши да слышит!  Одно
чаю: велик гнев в простонародье русском. Ударь клич - и полетят головы... Ох,
покатятся!
   Английский врач Белль д'Антермони, давний приятель Волынского, сосал труб-
ку; закрыв глаза,  слушал русских.  Секретари Остермановы,  Иван де ла Суда и
Иогашка Эйхлер, оба холеные, в еде брезгливые, вилками в тарелках ковырялись,
помалкивали;  шпионы  Волынского  в Кабинете и по делам коллег