марк...
   - В цепи его! -  велел  Бирен.  -  В  крепость..,  на  хлеб  и  на  воду.
Растерзать! Он обесчестил славный род Тратта фон Трейден.
   Андрей Иванович Ушаков сам занимался этим делом.
   - Ну, полковник, - сказал он Бисмарку, - ты в темноте дворца царского  на
всю жизнь ошибся... Белено мне тебя на сто кусков  порвать  и  каждый  кусок
отдельно собакам бросить.
   - За что такая лютость?  -  ужаснулся  Бисмарк.  -  Эта  девка  постоянно
крутилась при кухнях, снимая с котлов жирные пенки, и я принял ее за простую
кухарку.
   - Увы, - ответил Ушаков, - это не кухарка,  а  родная  сестра  сиятельной
графини Бирен.., вот тебе и пенки! Молись богу, полковник. Пастора  завтрева
сыщем и приведем для покаяния...
   Потом навалился на  Бисмарка,  заколотил  в  рот  ему  "испанский  кляп".
Щелкнула потаенная пружина, и груша кляпа механически  раздвинулась  во  рту
Бисмарка, даже глаза на лоб полезли, столь широк был кляп этот.
   - Лежи тихо, - сказал Ушаков, а  сам  из  крепости  в  Тайную  канцелярию
отправился. Было уже совсем поздно. Ушаков по опыту знал, что  время  ночное
всегда способствует слабости человеческой:  днем  с  огня  человек  того  не
покажет, что ночью выдаст. Ночью его удобнее на слове проговорном уловить.
   Шинель, до пят длинную,  Андрей  Иванович  в  сенях  Канцелярии  на  руки
Топильского (секретаря своего) сбросил, пожаловался:
   - Старею... Вот и мерзнуть стал, Ванюшка.
   - В пытошную пройдите, - отвечал Топильский. - Там как раз  палачи  огонь
разводят... Тепло там - прямо сласть!
   Пытошная - словно кузница, горят горны, а в них медленно  зреют  докрасна
клещи, фукают мехи, нагнетая в жаровни воздух.
   - Какие дела-то у нас на сей день? - спросил Ушаков.
   - Парсунных дел мастера, живописцы - братья Никитины...
   Инквизитор империи на бревне попрыгал,  упругость  дыбы  проверяя.  Велел
палачам огонь держать - на случай, ежели запираться станут, и готовить  пока
плети... Очки нацепил и сказал:
   - Учнем с божией милостию... Ввести первого пациента! Но тут ввалился,  с
ног падая, Ванька Топильский:
   - Погоди с пациентом.., гости жалуют!
   А за ним, прямо в смрад пытошный, шагнула придворная  дама.  Ушаков  даже
ахнул... Это была сама Фекла Тротта фон Трейден!
   - Если вы, - сказала она шепотом зловещим, - тронете полковника  Бисмарка
хоть пальцем, я найду способ, чтобы вас...
   - Голубушка! - расцвел Ушаков. - Да с чего мне  трепать-то  его?  Рази  я
молод не был? Все понимаю...
   Проводив нежданную гостью, он Топильскому наказал:
   - Ванька! Езжай скоряе в крепость да кляп гишпанский из  глотки  Бисмарка
выдерни. И что ни попросит - давать. Вина не  жалеть.  Пусть  жрет  и  пьет,
каналья. Видать, судьба его иная...
   Топильский кляп изо рта Бисмарка выдернул:
   - Ну, полковник, в темноте дворца царского ошибся ты здорово и для судьбы
своей полезно... Теперь, чую, быть тебе в  фаворе  великом.  Ты  и  меня  не
забудь, в случае чего. Топильский я! Меня  здесь  кажинная  собака  знает...
Ванька я!

***

   Мчался по снегам русским  роскошный  поезд  в  сорок  лакированных  карет
венских, на полозья от Киева ставленных. Сверкали зеркала  и  гербы  пышные,
скакали трубачи, оглашая печальным  ревом  леса  и  долины,  впереди  поезда
гайдуки сшибали шапки с мужиков проезжих.
   Словно  сон,   будто   сказка,   несся   кортеж   по   дорогам,   гонимый
злодейкой-политикой в сторону столицы России. А позади  поезда  ехал  офицер
замыкающий и часто водку на "ямах" пил.
   -  Везем  его  высочество,  -  рассказывал,  -  принца   Антона   Ульриха
Брауншвейгского, высоконареченного жениха принцессы нашей Анны  Леопольдовны
Мекленбургской. Дай-то  бог,  чтобы  зачала  принцесса  нам  царя  хорошего,
доброго и неглупого! Прощайте, люди, за хлеб-водку спасибо... Спешим  мы  от
Вены самой, как бы не опоздать в Питер  ко  дню  рождения  императрицы  Анны
Иоанновны!..
   Навзрыд рыдала в Петербурге, жениха поджидая, принцесса Анна Леопольдовна
- девочка.
   - Не хочу прынца, как  кота  в  мешке,  -  говорила  она  тетке.  -  Граф
Вратислав посулов надавал, а сам уехал...  Где  же  парсуна  прынца?  Только
дерево родословное Остерман тут  нашивал  да  всем  показывал.  На  што  мне
дерево? Может, урод какой едет?..
   - Уймись, - утешала ее Анна Иоанновна. -  Не  только  ларсуну,  но  скоро
самого суженого зреть будешь в доме моем...
   Бледный отрок, почти мальчик, сидел внутри большого шлафвагена. Перед ним
- на ремнях - качалась походная печка. От раскаленной трубы часто  загорался
войлок на крыше, его тушили снегом  и  гнали  лошадей  дальше.  Принц  Антон
сильно мерз, ничего не ел и был подавлен. Все случилось так неожиданно!  Кто
бы мог предугадать? А за окнами шлафвагена  неслись  -  в  свисте  и  вое  -
русские снега:  бело,  бело,  бело...  И  так  без  конца!  "Где  страна?  -
раздумывал принц. - Где же сама Россия? Неужели вот этот  безлюдный  снег  и
есть то приданое, которое мне дают русские?.."
   Петербург уже был готов Антона встретить. В январский морозный день еще с
утра  кареты  придворных  и  дипломатов  стали  съезжаться  к  заставе.   За
Фонтанкой-рекой синели леса, уходили в лесную  чащу  следы  мужицких  саней,
каркали  вороны.  Мадам  Адеркас  привезла  и  свою  воспитанницу   -   Анну
Леопольдовну, - Дитя мое, - наставляла она, - не кидайтесь  принцу  на  шею.
Сразу покажите ему свою холодность... Вот, кажется, едут!
   Вывели жениха под руки из шлафвагена, совсем ослабевшего  после  дорожной
качки. Глянула на него девочка и отвернулась:
   - Обманули! Урод какой-то...
   - Ваше высочество, - ответила ей Адеркас, - к чему расстраиваться?  Принц
Антон - не единственный мужчина на свете...
   Свели их. Стоял перед Анной Леопольдовной сугорбый и нескладный тихоня. И
носом шмыгал. А нос - красный. И глаза - красные.
   - Скажите ему что-либо, - подсказала Адеркас.
   - Каково доехали, прынц? - спросила девочка.
   - Ва.., ва.., ва...  -  ответил  принц  и  замолчал.  Граф  Бирен  строго
посмотрел на Остермана.
   - Это твои конъюнктуры? - гаркнул и пошел к карете.
   - Ничего, - сказал Остерман, оправдываясь. - Это пройдет...  Смолоду  кто
из нас, господа, не заикался? Тем  более  любовное  волнение  свойственно  в
столь нежном возрасте. Мне  думается,  лучше  оставить  принца  и  принцессу
наедине. А еще лучше завтра же посадить их  за  один  стол,  чтобы  в  учебе
совместной родились чувства страстные...
   Анна Иоанновна приняла жениха и  невесту  в  полном  парадном  уборе,  на
престоле сидя, в руках - скипетр и держава.
   - Ну, дети мои, - сказала радостно, - сегодня у  меня  праздник  великий:
вижу грядущее счастье России в единенье вашем... Будьте же дружны и ласковы,
стремитесь войти в лет совершенство, дабы, в брачный возраст  придя,  навеки
супружески сопрягтись!
   А день был как раз днем ее рождения. По закону негласному,  в  этот  день
трезвых быть не должно. При дворе так пили, так пили,  так  пили...  Кто  не
пьет - тот врагом  государства  считался!  Заводилой  же  в  пьянстве  князь
Александр Куракин бывал: первым под стол валился. Анна  Иоанновна  молодость
вспомнила: так же вот приехал к  ней  женихом  герцог  Курляндский,  и  люди
русские тут же насмерть его споили. А потому сейчас Анна  посматривала:  как
бы принц Антон Ульрих не впал в пьянство жестокое... Жених  оказался  тих  и
скромен, очень вежлив с людьми и совсем не глуп (скорее, даже умен). Но граф
Бирен уже взялся подвергать его  издевательствам  разным.  Очень  уж  обидно
Бирену было, что сопляк из Вены, а не его сын Петр  станет  мужем  маленькой
принцессы...
   Рано утром Феофан Прокопович усадил за стол обоих  -  жениха  и  невесту.
Почтительно, лоб  напрягая,  принц  Антон  слушал  витию  русского.  Он  все
понимал, но догматы эти были ему  ни  к  чему.  Православие  -  по  брачному
трактату -  примет  только  принцесса,  принц  же,  отец  будущего  русского
императора, оставался в прежней вере.
   В это утро, после "служения Бахусова", поздно проснулась Анна  Иоанновна:
ее разбудил грохот вязанки  дров,  сваленной  у  печей  ее  спальни.  Пришел
истопник Алексей Милютин, человек верный. Анна Иоанновна его не стыдилась  и
Бирена под одеялом не прятала. Свалив вязанку, Милютин каждый раз к  постели
подходил, целовал в пятку сначала царицу, а потом  и  Бирена;  при  Милютине
царица и сегодня одевалась...
   - Чай, не дворянин ты, Ляксей,  -  говорила,  смеясь.  -  Чего  мне  тебя
стыдиться? Верно ведь?
   Чулок натягивая, она заметила, что ногти отросли:
   - Ляксей, ну-ка,  покличь  Юшкову  с  ножнями...  Явилась  лейб-стригунья
коготочков царских:
   - Матушка, кормилица ты наша сдобная! - И рассказала,  между  делом,  что
граф Алешка Апраксин с Москвы приехал, шумлив больно, всех задирает, в  шуты
просится, чтобы на флоте ему не служить...
   - Зови, - сказала Анна, - мне молодые шуты нужны.
   - А тестенек евонный, - умильно напевала Юшкова, - князь Михаила  Голицын
из стран заморских явился. Шибко ученый, слых идет, и будто, сказывали  мне,
от дука Флоренского привез девку рыжую. И живет с ней любовно, но не глазно.
А девка та флоренская естество свое женское под мужними одеждами  прячет.  А
поженились они в землях польских по обрядам не нашим, а вредительским...
   - Ой, не врешь ли ты? - спросила Анна.
   - За што купила, матушка, за то и продаю... Свят-свят!
   - Андрея Иваныча! - потребовала царица  Ушакова  к  себе.  -  Завелись  в
государстве моем люди недобрые. Девке в штанах мужских  ходить  от  бога  не
завещано. То есть умысел нехороший, на соблазны всякие наводящий... Да князь
Михаилу Голицына ко мне звать! Того самого, что из папежской Италии вернулся
недавно...

***

   Михаила Алексеевич Голицын об одном лишь просил:
   - Что угодно, любую пытку вынесу, токмо святыми угодниками заклинаю -  не
разрывайте меня с женою... Милости прошу!
   Офицеры  утащили  его  Бьянку,  распались  из-под  шляпы  волосы  красоты
венецианской, торчала возле узкого  бедра  беспомощная  шпажонка...  Прощай,
прощай! Все, что было, и все, что еще будет, - тоже прощай вместе с тобою. А
было много всего: ссылка в Пинегу, умные речи деда - Великого, штык солдата,
весло галерное, фратры-капутиняне да лекции иезуитов в Сорбонне... "Боже!  -
ужаснулся князь. - Да видишь ли ты? Да слышишь ли ты? Нешто люди с людьми  -
звери?.."
   - Не пойду! - уперся он ногами в дверные притолоки.
   А сам здоров - как бык, ноги толстые. Тыр-пыр, не могли пропихнуть его  в
храм. Подскочил Ванька Топильский и заверещал:
   - От веры православной отвращаешься ли? Почто в церковь божию чинно войти
не желаешь?
   - Да не в храм вы гоните меня, - с мукою отвечал  Голицын.  -  Чую  позор
великий и посрамление всей фамилии моей знатной...
   - Дурак! - крикнули князю и в спину так  треснули,  что  он  в  церковный
придел влетел и - головой прямо в пол...
   От боли, от страха потерял князь разум.
   - Верните жену мне! - взывал исступленно.  -  Верните,  а  потом  уж  что
угодно со мной творите... Она не  поддана  ея  величеству,  а  есть  вольная
гражданка республики Флоренской... Пощадите!
   А в ухо князю кто-то нашептал - сострадательно:
   - Не пытай судьбу далее словами дерзкими. Упала на грудь седая голова,  и
тогда сказал он:
   - Делайте...
   Переступил ногами, словно конь в путах, и штаны с  него  сняли.  Потянули
потом исподнее - тоже прочь. Тогда (еще  разумно)  он  понял,  что  с  голым
срамом шпага не годится. И сорвал ее с пояса. Втащили его в придел храма.  А
в церкви служба шла. Придворные певчие хорошо  пели,  возносясь  голосами  к
небу. И стало князю так больно за весь род людской, что заплакал он  и  тоже
молитву запел... А его уже сажали.
   - Куда вы пихаете меня? - спросил. И его посадили: голым задом в  лукошко
с сырыми яйцами.
   Сел... Сжался от стыда на лукошке.
   - Сие есть, - объявил над ним Топильский, -  наказание  тебе  знатное  за
веры отступничество, а женка твоя, коя тож папежского духу, выслана будет, и
ты про нее сразу забудь...
   Сумрачно было и холодно в пределе храма. Текли  из  лукошка  раздавленные
яйца. Сгорая со стыда, поднял Голицын голову.
   - Эй, кто тут еще? - спросил, приглядываясь.
   - Это мы, - ответили из потемок. - Шуты ея величества...
   Верно: сидели, тоже на яйцах, все с задницами  голыми,  у  входа  в  храм
дряхлый князь Никита Волконский, "король самоедский" Лакоста и еще кто-то  -
не разглядеть было...
   - Кто? - спросил Голицын.
   - Я, папенька, - ответили. - Твой зятек, граф Алешка Апраксин... Оно бы и
ничего все, мне даже нравится служба легкая. Да при ея величестве,  говорят,
кудахтать надобно,  дабы  развеселить  государыню  нашу.  Вот  и  скорблю  -
справлюсь ли по-петушиному?
   Открыли приворот - брызнуло светом из церкви,  и  вдоль  сеней  пробежала
востроносая  собачонка.  Значит,  императрица  где-то  поблизости..,  сейчас
явится. Михаила Алексеевич голову понурил, чтобы его никто не узнал.  А  над
ним прошуршало платье и сверху полилось на него ято-то кислое и  холодное...
Квас!
   И раздался хохот - это смеялись над ним придворные:
   - Вот ты и квасу из царских ручек отпил... Тут  все  шуты  встрепенулись,
руками  стали  махать.  И  все  на  разные  голоса  закудахтали,  на   яйцах
подпрыгивая:
   - Куд-куды-кудах! Куд-куд-куд-кудах!
   Словно череп раскололи  Голицыну,  и  это  было  началом  его  безумия...
Михаила Алексеевич тоже руками взмахнул, подпрыгнул и запел  курицей.  Лучше
всех запел. А за то, что на голову ему опитки кваса были излиты, за это  его
Квасником прозвали, по титулу более величать не стали... Голицын Квасник!
   - Куд-куды-кудах.., куда-как-кудах! - хлопал руками Михаила Алексеевич, и
в эти дни Анна Иоанновна писала на Москву своему  дядюшке  графу  Салтыкову,
который там губернаторствовал:

   "...благодарна за присылку Голицына, коей всех лучше и здесь всех дураков
победил. Ежели еще такой же дурак в его пору сыщется, то немедленно уведомь,
и пребываю вам неотменно в моей высокой милости...
   Анна".

ЭПИЛОГ

   "Слово и дело!" - по площадям. "Слово и дело!" - по  кораблям.  "Слово  и
дело!" - по кабакам... Бойся, человек  русский.  Возьмут  тебя  -  и  навеки
пропал ты. Запись имени твоего в прах изведут, даже не узнать - куда сослан.
Впредь только так и делали.  Чтобы  никто  не  нашел  сосланного.  Чтобы  от
человека и следа не осталось. Будто его никогда и не было на белом свете.
   Иногда же в мешок зашьют - и в воду. Или  на  болоте  ногами  затопчут  -
вглубь. Коли жена у тебя была - ее в  одну  сторону.  Детишек  -  в  другую.
Раскидают семью по разным углам.  Сколько  их  было  -  Иванов,  родства  не
помнящих! Сколько детей, от голода мутноглазых, бродило по околицам.
   - Подайте Христа ради, - пели они страдальчески.
   - Да кто ты таков, чтобы нам тебе подавать? И не знало дите - чье оно? От
кого уродилось? Пройдет еще лет пять... Ноздри рваны, спина бита,  -  "дите"
уже потащилось в  железах  на  каторгу.  В  рудные  промыслы,  на  солеварни
сибирские... Но теперь "дите" знало, что отвечать:
   - Я - Иван, а корню своего не помню... Отцепись! Когда хас на мае,  то  и
дульяс погас.

ЛЕТОПИСЬ ПЯТАЯ

ПОД БОЙ БАРАБАНОВ

   Ах! Гданск, ах! на что ты дерзаешь?
   Видишь, что Алциды готовы;
   Жителей зришь беды суровы;
   Гневну слышишь Анну самую...
   Вас. Тредиаковский

   Верхи Петрополя златые
   Как бы колеблются средь снов,
   Там стонут птицы роковые,
   Сидя на высоте крестов...
   Семен Бобров

Глава 1

   Ночь, ночь. Всегда ночь... И не проглянет свет.  Только  изредка,  святых
празднуя, спустят в "мешок" свечечку. И -  трапезу  скудную.  А  коли  поест
Василий Лукич, то свечку обратно воздымут. Да иной день склонится  лицо  над
колодцем.
   - Веруешь ли? - спросит, бывало.
   - Верую, - заплачет князь Долгорукий.
   - Ну и будь свят, коли так...
   "А сны-то.., сны какие! О, люди, почто вы меня породили?"
   Версаль ему снился -  в  жасмине  и  резеде,  где  он  выступал  маркизом
великолепным. Ах, как пахли те вечера! И в муфте шуршали записки  от  дам  -
любовные, горячительные. Был он молод тогда, посол российский. А Русь-то  на
гребень вздымалась, яростная. Уже тогда в Европе ее побаивались...  А  потом
пошли города, словно бревна в частоколе. Даже стерлись в памяти, но вставали
в снах - явные. Дания да Стокгольм - трактаменты подписывал. Войны вызывал и
негоциации заключал. Россия крепла! А вот и дом  на  стороне  Коллонтаев,  в
Варшаве. Где же ныне полячка та, синеглазая? Вот  уж  любился  он  с  нею  -
немолод. Оттого и жаден был до нее, до глаз этих, изменчивых. Убежала она от
него...
   "Ах, сны мои эти! На что вы мне снитесь?"
   - Веруешь ли? - спросили его однажды.
   - Верую, - ответил Василий Лукич.
   - Ну тогда выходи...
   И лестницу в яму спустили.
   Помогли князю вылезти. Тут - при свете - он себя и  разглядел.  Борода  -
совсем седая, волосы колтуном ниже плеч сбегают. Патлатые! Вша густо  ползет
по телу...
   - Держите меня, - сказал, и монахи его подхватили. Повели  в  баню.  Даже
дух заняло: вот жар! Князь Долгорукий двинуться не мог - все плакал.  Служки
сами его раздели, стали мыть князя, парить. И квасу ледяного давали.  Волосы
сзади обкорнали, а бороды ножницами не тронули.
   - Того тебе не надобно, - было сказано. Василий Лукич взмок,  пот  дурной
из него вышел. Грязь колодца отлипла. Исподнее ему чистое дали.
   - К оконцу, - попросил, - можно мне? - У оконца стоял  долго,  на  звезды
глядел, радуясь. - Чистенькие, - говорил, - звездочки.
   И кончик носа хватал морозец. Северный, соловецкий!
   - Иди тихо, - сказали служки. -  Братия  уже  спит...  Повели  коридорами
узкими. Светили Лукичу, чтобы не споткнулся  на  лестницах.  И  вдруг  опала
тьма, вышел он в зал - светло, и никого  нету.  Ни  души!  Лампады  горят...
Служки двери за  ним  притворили  и  оставили  тут  одного.  Посреди  палаты
каменной стоял стол, полный яств. В  кувшине  розовело  вино.  Дыня  лежала,
сочно разломанная. Мякоть ее была как тело  женское  -  такая  сытая,  такая
дразнящая... Чу! Шорох за спиной. Оглянулся князь. Стоял  перед  ним  старец
согбенный. Белели на одеждах его черепа да кости. Сам он невелик,  годы  еще
больше пригнули его. Глядел черносхимник на князя с улыбкой грустной:
   - Аль не узнал ты меня, князь Василий Лукич?
   - Ей-ей, не признаю...
   - Вестимо, трудненько! Ныне я смиренный старец Нафанаил, а был в  миру...
Неужто так и не вспомнишь? Нет, не мог вспомнить Долгорукий, и опять плакал:
   - Год-то ныне какой? Сколь долго томлюсь я? Ответил ему старец  Нафанаил,
как по писаному:
   - Ныне, князь, от сотворения мира лето 7241,  а  от  рождества  спасителя
Христа нашего наступил год 1733...
   - Господи! - ужаснулся  Долгорукий.  -  Неужли  всего  три  года  прошло?
Мнилось мне из тьмы, будто вся вечность уже протянулась.
   Тут схимник его ладошкой теплой погладил:
   - Взбодрись, князь. Времена худые пошли. Может, оно и есть спасение  твое
- в яме нашей? Иным-то, кои в миру жить остались, еще постыднее крест  нести
свой... - Посадив узника за стол, начал потчевать:
   - Согреши винцом, князь, да кусни дыньки-то. Эка вкуснятина!  У  нас  все
есть... Соловки - богаты!
   Пламя  свечей  качнулось  от  сквозняка,  рыжие  отблески  осветили   лик
черносхимника, и закричал вдруг Лукич:
   - Вспомнил я  тебя!  Помню,  помню...  Мы  с  тобой  вместе  при  Великом
посольстве состояли. А ты был...
   Но костяшки монашеских пальцев рот ему заткнули:
   - Тиха-а... Бывал и я, князь, когда-то высок. В больших чинах хаживал. То
верно: состоял при посольстве Великом и при дворах служил  разных.  А  ныне,
вишь, от мира подлого и стыдного я здеся, в тиши да смирении, прячусь. И  ты
- прячься... Тиха-а!
   - Доколе же? - со стоном спросил Василий Лукич.
   - Все ходим под богом, и Анна Иоанновна тоже...
   - При дворе-то - что ныне? - спросил Лу