а? - спросил генерал.
   - Ни капли, - отвечал прасол.
   - Сколько отсюда до Перекопи? - спросил генерал.
   - Ден десять,  а то и боле того, - отвечал прасол...
   Близ Каменного  Затона держали военный совет.  В шатер бился ветер,  снегу
намело на целый фут.  Черными комками лежали на снегу солдаты. Выстелив шеи и
ноги выпрямив,  умирали лошади.  Встав злыми мордами против метели, покорно и
неприступно высились над степью воинские верблюды...  Из шатра прокричал  Ле-
онтьев:
   - Играй поход:  идем обратно - на зимние квартиры!  9000 человек  навсегда
остались в степи,  так и не увидев Крыма, где их так страстно ждали толпы не-
вольников.  Никакой Гегельсберг не мог сравниться с этим бессмысленным  похо-
дом...  Леонтьева отдали под суд.  Но он был племянником царицы Натальи Кири-
ловны (матери Петра I),  а таких людей судить неудобно.  Всю вину за  неудачи
свалили на покойника фон Вейсбаха: мертвый, он уже не мог оправдаться...
   С большим  запозданием  прибыл  в Петербург курьер от Миниха.  Увы,  Азова
фельдмаршал не взял.  Остерман с этим письмом (почти ликующий) предстал перед
императрицей:
   - Ну вот,  матушка, как по писаному: в Крыму нам не бывать, а хваленый Ми-
них болтуном оказался... Что мы скажем Европе?
   Анна Иоанновна долго молчала.
   - Объяви во всех Европах, что мы войны и не начинали. Была лишь экспедиция
воинская, дабы наказать ногаев, кои наши украинские рубежи набегами беспокои-
ли...
   Европа почтительно выслушала эту басню - и не поверила. Так начиналась эта
война, очень нужная для России. Быть нам в Крыму или не бывать?.. По деревням
и городам срочно вербовали рекрут.  Самых здоровых.  Чтобы в пальцах  подковы
гнули.  Чтобы в зубах у них изъяну не было. Чтобы честны они были - беспороч-
ны. А летами - от пятнадцати до тридцати... Такие вот годны!


                              ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Барон Иоганн Альбрехт Корф, обозленный на весь двор вольнодумец, ныне пре-
бывал на посту "главного командира" императорской Академии наук. Близ его ка-
бинета - спальня, за спальней - лаборатория, где пахнет всякой чертовщиной от
порошков загадочных и смесей алхимических. В раскаленных колбах он жаждет зо-
лото открыть или... А вдруг, вне чрева материнского, возникнет за стеклом ре-
торты гомункул человека?  Барон кафтан скинул, рукава сорочки повыше закатал,
в руках его, больших и волосатых, ощущалась сила (но ленивая сила). Он ругал-
ся,  выискивая мудрость в книгах древних - из "Драгоценной жемчужины" Лациния
Калабрского,  из "Последнего завещания" Луллия,  из потаенных рукописей черно
книжников...  Впрочем, Корф был настолько богат, что в получении золота через
огонь и не нуждался.  Детей он не любил,  и, появись гомункул из колбы, барон
вышвырнул бы его на помойку. Просто он был любопытен...
   Ему помешал лакей, появясь на пороге:
   - Педрилло  прибыл...  Вот карточка его,  барон,  в которой он представлен
так: "Слабоумный любитель гданской водки, друг Тосканского герцога, Тотчаский
комендант Гохланда,  экс-пектант зодиального Козерога,  русский первый дурак,
скрипач известный и славный трус ордена святого Бенедикта"...  Что  делать  с
ним? Прикажете впустить? Иль гнать в три шеи?
   - Изо всего,  что мы прочли, - ответил Корф, - мне важно лишь одно: "скри-
пач известный". Шута Педрилло знать я не желаю, а вот синьора Пиетро Мира до-
пустить...  Синьор,  - сказал барон входящему шуту,  - как хорошо,  что вы со
скрипкой.  Рассейте меня муыкой.  Но без гримас, пожалуйста, и без кривлянья.
Здесь вам не двор, а я не дурак придворный...
   Педрилло, сморщенный и старый, играл ему на скрипке.
   - А вы прекрасный музыкант. К чему вам это шутовство?
   - Ах, сударь мой, - ответил шут. - Одною композицией ведь не будешь сыт. А
у меня семья в Венеции осталась.  И старость,  если не близка, то близится...
Пора подумать и о детях.  Что я оставлю им?  Вот эту только скрипку? - усмех-
нулся он.
   - А кстати, дайте-ка мне ее сюда. Какая ей цена?
   - Четыре луидора, барон почтенный.
   - Когда и где платили? Она звучит чудесно...
   - Есть мастер удивительный в Кремоне.  Когда я покидал отечество, ему было
лет уже за девяносто. Но он трудился попрежнему. И никогда не брал за скрипку
иль виолы дороже четырех луидоров.
   Вспыхнув лаком, скрипка шута взлетела к жирному плечу Корфа. Смычок в руке
барона вдруг с нежностью коснулся струн.
   - Ото, черт побери... Я в этом деле смыслю кое-что. А ваш старик из Кремо-
ны - отличный мастер. Кладу вам сорок!
   - Чего кладете? - удивился Педрилло.
   - Конечно, луидоров... Вы не забыли - как имя мастера?
   - Страдиварий.
   - А-а,  знаю,  знаю. Он ученик великого Амати... Хотите, я покажу вам свое
собранье?  - Корф провел шуга в отдельные покои, где в пламени свечей темнели
лебединые виолы,  ще скрипки тихо тосковали о смычках;  Корф хвастал:  -  Вот
скрипка из Бресчиа,  а эту,  сделанную Гранчиано,  пора ремонтировать...  Вот
Теклер,  вот Серафино!  Есть даже тирольские, хотя я их не люблю. Сам я играю
очень редко.  Я больше пью вино,  когда мне тошно от людского свинства. Итак,
уступите мне вашего Страдивария за сорок...
   После шута явился к Корфу поэт Василий Тредиаковский,  принес он "команди-
ру" свою новую книгу: "Новый способ российского стихосложения", и барон руко-
пись от поэта любезно принял.
   - Благодарю на вниманье к убожеству моему, - поклонился ему Тредиаковский.
- Если б не вы,  барон,  меня бы давно забодали быки здоровые...  Патрон мой,
князь Куракин, хотя и кормит-поит, но в награду требует, чтоб я пасквили сти-
хотворные на Артемья Волынского слагал.  И отказаться я не смею, а... страшно
мне! Коща дверей сходятся две половинки, то палец между ними лучше не совать.
А меня,  пиита бедного, вельможи меж дверей своих и головой совать готовы без
жалости... Что им мой писк!
   - Я вас не дам в обиду, - утешал его Корф. - Что этот князь Куракин? Я его
чаще вижу под столом,  где его, пьяного, ногами попирают. А- вы? Кто вы?.. Вы
- Прометей, и ваше имя принадлежит истории. Поэта будет помнить вся Россия. А
остальные люди,  кто не способен к творчеству, все это гниль... Увы, - вздох-
нул вдруг Корф, - вот и архивный червь,  глотая смрад бумаг  старинных,  может,
протрызет и мое жалкое имя...
   Он вызвал академического типографа Кетрипа.  Вошел тот - важный гусь, весь
в бархате,  весь в кружевах.  Барон Корф свернул  рукопись  Тредиаковского  в
трубку потуже и сразу треснул "гуся" по башке, чтоб спеси поубавить:
   - Болван!  Печатай  это поскорее.  Пусть шлепают твои машины неустанно.  И
помни, что поэты ждать не любят...
   Барон Корф в пику всем оборонял и  поддерживал  русского  поэта  (человека
робкого, но талантливого). Барона занимало положение поэта при дворе. Тредиа-
ковского держали в черном теле. Анна Иоанновна - по глупости своей - видела в
Тредиаковском лишь развлекателя (вроде шута).  Поэты, живописцы, музыканты -
они,  да, состоят при дворе, ибо более им кормиться негде. Но Тредиаковский -
не развлекатель, это ученый языковед. И барон помышлял дерзостно: Тредиаковс-
кого полностью за Академией укрепить... При чем здесь двор? При чем здесь пь-
яный меценат Куракин? Поэты - суть служители государственные.
   Корф был ворчун,  всем недовольный.  Анне Иоанновне он свое неудовольствие
показывал. Бирену в лицо дерзил. Иногда он выражался при дворе так, что, будь
он русским,  его бы уж давно вороны по кускам растащили.  Но у него - заслуги
перед престолом,  за ним - надменное рыцарство Курляндии, и трогать его опас-
но. Оттого-то Корф - безбожник, книголюб, алхимик - мог делать все, что в го-
лову взбредет, и не любил советников иметь.
   Сейчас он нежно влюбился во фрейлину Вильдеман,  которая приходилась  пле-
мянницей  фельдмаршалу  Миниху.  Но дорогу Корфу переступал камергер Менгден,
вице-президент Коммерц-коллегии. Корф предложил ему бороться за руку и сердце
Вильдеман:
   - Назовите мне ваше любимое оружие.
   - Яд! - засмеялся Менгден вызывающе.
   - Что ж,  - согласился Корф,  - дуэлироваться можно и этим оружием подлос-
ти...  Давайте так: вы мне дадите яд, а я вам свой подсыплю. Кто из нас быст-
рее  приготовит  противоядие,  тот выживет и станет обладателем руки и сердца
юной Вильдеман...
   - Я пошутил,  - отрекся Менгден. - Нет, мне с вами в химии не соперничать.
Уж лучше шпага! И чтобы... поменьше свидетелей.
   - Согласен и на то.  Драться уедем на родину,  в Курляндию.
   Любовная тоска  перебивалась  размышлениями о запущенности дел академичес-
ких.  В этом году Корф образовал "Русское собрание" при Академии, где русские
занимались толкованием русского языка,  - это хорошо: пусть возникнет "Толко-
вый словарь" языка российского.  Корф видел явное:  ученые - все иноземцы,  и
коли кто понадобится,  то зовут опять из Европы.  Но... до каких же пор? Бер-
нулли взялся обучать Ададурова, и опыт сей показателен: Ададуров стал велико-
лепным математиком... Россия сама должна поставлять ученых, подобно рекрутам;
таковые сыщутся,  только искать их никто еще не пробовал. Как раз в это время
опустела академическая гимназия, и Шумахер вошел с докладом к барону.
   - Вот и хорошо, - решил Корф. - Наберем школяров из русских, дабы в России
имелись свои ученые.
   - Их нету, русских ученых, - ответил Шумахер.
   - Нету  потому,  что не озаботились их создавать.  Из юношей ума здравого,
способных и к трезвости склонных, выйдут незаурядные славянские Ньютоны.
   Шумахер рассмеялся - так, словно доску сырую распилил.
   - Русские, - сказал он, - к тому неспособны, барон.
   - Можно подумать, вы это проверяли уже на русских?
   - Все они - воры и пьяницы! - бодро откликнулся Шумахер.
   Корф отцепил от обшлагов кафтана пышные кружевные манжеты, небрежно бросил
их на стол, словно перед дракой.
   - Послушайте вы...  невежа!  - сказал барон с презрением. - Я ведь не пос-
мотрю,  что ваш тесть Фельтен супы ея величеству  варит.  Для  меня  кухонное
родство с русской императрицей не имеет никакого значения. И я достаточно си-
лен физически,  чтобы одной рукой вышвырнуть вас из Академии - прямо в Неву -
вместе с вашими дурацкими убеждениями...
   Шумахер тут склонился перед ним и показал при этом барону Корфу свои отто-
пыренные уши с их тыльной стороны,  гце они были розового цвета,  как у поро-
сенка.
   При дворе  продолжали спорить:  "А все-таки любопытно знать:  кто же умнее
всех на Митаве - Корф или Кейзерлинг?"
   - Напрасен этот спор,  - вмешивался Корф. - Вы, живущие хитростью, спорите
не об уме.  Вы спорите о том,  кто из нас хитрее. Так я вам скажу, что хитрее
всех наш лошадник Волынский.  Граф Бирен прав: когда имеешь дело с этим чело-
веком,  держи при себе камень, чтобы ударить Волынского в зубы прежде, чем он
вцепится тебе в глотку...
   Обер-егермейстеру до всего было дело - совал свой  нос  Артемий  Волынский
даже в дела коннозаводства, хлеб у своего врага, князя Куракина, отбивая. Со
стола своего Волынский не убирал книг по гиппологии научной: "Королевский ма-
неж"  Антуана Плювиля,  "Гиппика або наука о конях" поляка Доро-гостайского и
"Книга лекарственная о конских болестях" Петра Шафирова...  Лошадей он любил,
и  когда жил в Персии,  то много полезного о лошадях на Востоке узнал и домой
хозяйственно вывез... Впрочем, любимым делом долго не пришлось заниматься Во-
лынскому,  оторвали его от лошадей - велели судить Жолобова, из Сибири приве-
зенного.
   - Вот этого мне еще не хватало!  - огорчился Волынский.  - Но против рожна
царского не попрешь, коли карьер надо делать...
   Поначалу допросы шли в подвалах Летнего дворца.  Плыл по Неве лед осенний,
река долго не вставала, и никак было крамольников в канцелярию Тайную (в кре-
пость, за Неву) не переправить. Целых два месяца дали Жолобову и Столетову на
поправку здоровья, кормили их на убой с царской кухни. Даже лекарями обихажи-
вали. Это признак нехороший: значит, к мучениям адским готовят.
   Волынский знал Жолобова раньше и - уважал его.
   - За что тебя тиранят, Петрович? - спросил он Жолобова.
   - За тридцатый год, за кондиции, я тогда орал много.
   - А тут иное писано: будто воровал от казны!
   - Все мы воры,  - отвечал Жолобов. - А таких, как ты, еще поискать на Руси
надобно. От твоих грабительств на Казани людишки по ею пору плачутся...
   Такая честность не по нутру пришлась Волынскому.
   - Эй-эй! - нахмурился он. - Вроде бы не меня, а тебя судят. Где бы милости
моей  тебе поискать,  а ты судью своего же вором кличешь...  Да знаешь ли ты,
что я тебя под топор засуну?
   - Нашел чем удивить человека русского! И это про тебя-то, дурака, говорят,
что ты умный?..
   Понял тут Волынский, что Жолобов на жизни своей давно крест поставил - ему
теперь ничего не страшно.  А по вечерам, после допросов и очных ставок, утом-
ленный, Волынский говорил Кубанцу:
   - Ежели когда-либо,  не дай-то бог,  меня судить станут, об одном буду мо-
литься:  иметь дух столь высок,  какой Жолобов ныне перед смертью имеет... На
плаху его подтаю, а уважать буду!
   - Хотите, я развеселю вас анекдотом галантным? - отвечал ему дворецкий Ку-
банец. - Наталья Лопухина дочку породила вчера.
   - Во,  кошка немецкая! А ведь от света не уйдешь. Теперь мне Наташку позд-
равлять надо ехать... Ладно, не сломаюсь.
   Памятуя о  высоком положении Натальи Лопухиной при дворе,  иноземные послы
спешили поздравить статс-даму с разрешением от бремени. Все поздравления при-
нимал мрачный,  как сатана,  муж Наташки - Степан Лопухин, который сказал Во-
лынскому:
   - А ты разве дипломат?  Или не знаешь, куда с поздравкою надо ехать? Езжай
прямо на Мойку - в дом Рейнгольда Левенвольде, который уже не первый раз мою
Наташку брюхатит.
   - Ах, Степан Васильич, - отвечал ему Волынский, - взял бы ты арапник подю-
жее,  каким лакеев своих порешь,  да устроил бы Наташке хорошие посеканции...
Нешто так можно, чтобы все над тобой смеялись?
   - Один-то мой,  - усмехнулся Лопухин. - Я это знаю. Остальные все в Левен-
вольде удались. Давить мне их, што ли?
   Наталья Лопухина - самая красивая женщина при дворе Анны Иоанновны. Красо-
ты и живости не теряя,  даже талию сохранив тончайшую,  она (при здоровье от-
менном)  уже  на  другой день после родов в свете являлась...  Всех ослепляя!
Всех затмевая!
   Сейчас она была в ссоре с Рейнгольдом, который ни разу не навестил ее, по-
ка она ребенка рожала.  От злости на любовника статсдама переходила к нежнос-
ти, и камень перстня ее (подарок от Левенвольде) то вспыхивал розово, то ста-
новился голубым, как небо, - в зависимости от настроения женщины.
   - Отравить?  - рассуждала она. - Или к себе приблизить?
   В эти дни Остерман расщедрился, устроил прием в доме своем. Анна Иоанновна
наказала ему: "Нехорошо, Андрей Иваныч, первый ты человек в. осударстве моем,
а на гостей еще копеечки ломаной не истратил.  Уж ты не поскупись..." В пала-
тах вице-канцлера ревели трубы. Меж деревьев, что росли в кадках, похаживала,
губы поджав,  Марфа Ивановна Остерман и глазами по сторонам стреляла - как бы
чего не украли,  как бы лишнего чего не съели...  Лопухина от нее даже веером
загородилась.  Бриллианты  вице-канцлерши  вселили в ее душу зависть.  "Ежели
продать Сивушное да Макарихи,  - думала Наталья,  на весь мир негодуя,  - то,
чай, и у меня будут такие..."
   Кто-то шепнул ей сзади на ушко, сладострастно и нежно:
   - Ах, вот ты где... счастье мое.
   Это был он! Лопухина, даже не обернувшись, отвечала:
   - Я вас ненавижу,  сударь,  не подходите ко мне...
   Рейнгольд Левенвольде встал прямо перед нею - беспощадно соблазнительный и
яркий, как петух в брачном оперении.
   - Ты сердишься? - спросил он, хохоча. - За что?
   - Вы неумелый любитель,  - отвечала ему Наталья, трепеща тонкими ноздрями.
- И более махаться<3> с вами я не стану. Найдутся махатели и другие - поопыт-
нее вас, невежа!
   - Дитя мое ненаглядное,  - сказал ей Левенвольде, - ну стоит ли огорчаться
глупостями? Разве не я выказал тебе знаки признательности Даже когда обручал-
ся с дурою Черкасской ради того лишь, чтобы из ее шкатулки осыпать тебя брил-
лиантами.
   - Все послы до меня наведывались, о тужениях моих справлялись. Один вы из-
волили где-то отлучаться...  Даже супруг мой Степан Васильич  (боже,  золотой
человек!) и тот не раз меня спрашивал: "Чего же отец не едет?"
   - Я  ездил  на свои Ряппинские фабрики,  - пояснил ей Левенвольде.  - Я не
последний фабрикант бумажный,  и я...  поверь, близок к отчаянию! Ах, если бы
не тряпки...  нище нет тряпок!  Полно отрепьев на Руси,  но тряпок для бумаги
нет. Никто из русских не желает с обносками своими расставаться. Мне говорят:
им нечего носить. Хоть раздевайся сам, весь гардероб пусти на тряпки...
   Тут стал он хвастать произведениями фабрики своей.  Бумажный пудермантель,
чтобы в час куаферный, когда столбом взлетает над прической пудра, тем манте-
лем красавица могла укрыться.  А вот бумажные картузы, в которых удобно жаре-
ных гусей или индюшек хранить в дороге длительной.  А разве плох стаканчик из
картона? Удобный и дешевый, попил из него и выбрасывай - его ведь не жалко...
Наталья разодрала пудермантель в клочья,  рванула с треском картуз  бумажный,
стаканчик растоптала каблуком туфли.
   - Другие-то мужчины,  - прослезилась она, - когда к ним женщина пылает, ей
бриллианты дарят,  а вы... Как вам не стыдно бумагой соблазнять меня? Вы пог-
лядите только на эту Остерманшу... Какая наглость! Так блистать...
   - Ах,  вот в чем дело, - догадался Левенвольде. - Вот отчего твои прекрас-
ные глаза наполнены слезами...  Меня ты любишь,  это я знаю.  Но хочешь,  как
всегда, лишь камушков блестящих.
   - Хочу! Но только не от вас, мужчина подлый и неверный.
   - Согласен и на это,  - ответил ей Рейнгольд.  - Ты их получишь в этот раз
не от меня, а... от самого князя Черкасского.
   - Нельзя же,  - вспыхнула Наталья, - чтоб вы еще и маха-телей для меня из-
бирали. Я сама изберу их для себя.
   - Мы избираем не любовника тебе,  а только...  бриллианты! - тихонько про-
шептал ей Левенвольде.
   Лопухина окликнула лакея с подносом.  Взяла от него бокал с лимонатисом...
Левенвольде отпрянул в сторону.
   - Оставь эти шутки! - крикнул он, бледнея. Лопухина со смехом показала ему
перстень - розовый.
   - Не бойся,  дурачок. Уж если я тебя и отравлю, то сделаю так, что ты и не
узнаешь, отчего помер...
   Наутро после  бурной любовной ночи Наталья Лопухина проснулась и заметила,
что на пальце нет заветного перстня.
   - Верни сейчас же...  это мой!  Ты подарил мне его... Верни, верни, верни.
Прошу тебя, Рейнгольд: я так к нему привыкла...
   Левенвольде дал ей пощечину - она забилась в рыданиях.
   - Тот перстень больше не получишь.  Смотри сюда...
   Он раскрыл шкатулку и выбрал из нее старинный перстень в древнем  серебре,
и был в нем камень - черный, как кусок угля.
   - Теперь носи вот этот.  И помни:  в цвете он не меняется.  Заклинаю всеми
святыми - будь осторожна, Наталья, этот яд опаснее всех других. От него чело-
век умирает в страшной тоске.  А русские вельможи,  поверь,  будут тебе  лишь
благодарны. Остерманша позеленеет от зависти, когда увидит твои бриллианты.
   Лопухина примерила черный перстень на свой палец.
   - Ты не сказал мне главного - кто этот человек?
   - Он очень вредный. Его боятся все. Со своими проектами он забирается даже
в наши дела - дела Курляндии,  чего простить ему  нельзя...  Черкасский-князь
будет тебе особенно благодарен!
   - А-а-а,  - догадалась Лопухина,  - так это обер...
Рейнгольд захлопнул ей рот.
   - Не надо говорить,  - сказал он ей. - Будь счастлива, дитя. И, что ни де-
лаешь,  все делай с улыбкою очаровательной.  Кто же поверит,  что ты,  Венера
русская,  способна яд просыпать в бокал соседу?  Никто и никогда... И даже я,
любовник твой, не верю в это... О, как ты хороша! О, как прекрасна ты!
   Был холодный и ясный день. Анисим Александрович Мас-лов проснулся дома, на
своей постели.  Вчера было много пито у Платона Мус