- Высокородные дворяне, вот повезло вам.., правда? Вы едете на Москву,  я
слышал, а бедный Либман остается здесь. И все, что вы набрали в долг у меня,
теперь.., пропадет? Правда?
   - О подлый фактор! - оскорбились рыцари. - За  нами  не  пропадет...  Дай
только добраться до Москвы!
   - Э-э-э, - засмеялся Либман, - так не годится. Уж лучше я поеду вместе  с
вами. И получу, что мне полагается с вас, из рук в руки - уже на Москве...
   Из-за леса - от рубежей - примчались верховые, возвестив:
   - Едут.., московиты едут!
   Курляндцы перестарались. Василий Лукич вошел в  тронную  и  сразу  понял:
здесь кто-то уже был.., предупредили! Вдоль стен охорашивались  фрейлины.  В
затылок Бирену, по немецкому ранжиру, равнялись камер-юнкеры.  А  сама  Анна
Иоанновна - в лучшем, что было,  -  стояла  под  балдахином,  и  в  прическе
герцогини жиденько посверкивали нищенские бриллиантики короны Кетлеров.
   Лукич через плечо шепнул Голицыну и Леонтьеву:
   - Кто-то был.., до  нас.  Уже  приготовились!  И  упал  на  колени  перед
престолом курляндским. Перед ним высилась баба - ея величество.  "Прилягу..,
ей-ей, прилягу!"

***

   Паж Брискорн продел меж пальцев собачьи поводки, и визжащая от нетерпения
свора легавых сильными рывками потащила его в сад.
   - Эй, мальчик! - вдруг окликнули Брискорна по-немецки.
   Возле ограды Вирцау  стоял  человек  в  русском  тулупчике,  из-под  меха
бараньего торчал ворот мундира. Измученная  лошадь  склонила  на  плечо  ему
голову, висла с удил белая кислая пена.
   - Ты, мальчик, служишь при здешней герцогине?
   - Да, сударь... А что вам нужно?
   - Я имею важное письмо до твоей герцогини. А коли гости к ней  из  Москвы
прибыли, так ты не возвещай обо мне  громко.  Шепни  обо  мне  герцогине  на
ухо... Я человек секретный!
   Мальчик  очень  любил  секреты  и  скоро  вернулся,  перехватил  из   рук
Сумарокова (это был он) поводья.
   -  Я  передал  о  вас.  Коня  я  спрячу.  Пойдемте,  сударь...  Сумароков
протиснулся в двери. Ступени вели куда-то вниз. Коридоры, витые лестницы.  И
очутился в погребе, под землей.
   - Здесь и ведено ждать,  -  сообщил  Брискорн.  Паж  оставил  ему  свечу.
Сумароков томился долго: казалось, вот сейчас войдет сюда Анна  Иоанновна  и
улыбнется ласково... Но перед ним уже  стоял  изящный  господин  в  шелку  и
бархатах. Нос с горбинкой, а губы незнакомца приятные и глаза светятся.
   - Я камергер герцогини...  Иоганн  Эрнст  Бирен,  и  поручение  имею  вас
выслушать и в точности донести до госпожи своей.
   - Того исполнить не могу, - ответил Сумароков. - Дело, с коим  я  прибыл,
весьма важное, только самой государыне могу сказать о нем.  А  вас,  сударь,
как слышано, до русских дел пускать не ведено... Неужто  Анна  Иоанновна  не
знает об этом?
   Глаза Бирена засветились еще ярче, он стройно выпрямился.
   - Хорошо, -  кивнул  челюстью,  -  но  герцогиня  вряд  ли  будет  вскоре
свободна. Побудьте здесь... Распоряжусь прислать обед.
   Бирен вышел, грохнули на дверях засовы. Сумароков поднял над собой свечу:
качались над ним пытошные цепи, решетка покрывала люк, а  оттуда,  из  мрака
преисподни замка Вирцау, разило падалью.
   - Эй, люди-и-и... - позвал он в робости.
   Вошел маленький человек с умным взглядом, до пояса заросший волосами.  На
подносе в его руках качались чашки и тарелки.
   - Вы, сударь, кто? - спросил его Сумароков.
   - Я шут герцогини, по прозванью - Авессалом.
   - А я русский дворянин, -  вспылил  Сумароков,  -  и  камер-юнкер  принца
Голштинского... И мне обед подает какой-то шут?
   Авессалом откинул волосы со лба, рассмеялся скрипуче:
   - Вам подает обед  не  шут,  а  польский  шляхтич  Лисневич,  который  по
бедности служит в шутах. А разве в России нет шутов из дворян? Ого!  Я  ведь
знаю их - Балакирева, Тургенева, Васикова!
   Петр Слиридонович поел, и снова явился Бирен - с запиской: Анна Иоанновна
просила доверять Бирену, как самой себе. Сумароков передал письмо  от  графа
Ягужинского.
   150 - Ея величество, моя госпожа, сумеет отблагодарить вас...
   И снова громыхнули засовы на дверях. Тюрьма!
   - Эй, люди-и-и... - Но голос замер, сдавленный камнем.
   Курляндские рыцари умели строить. На крови рабов стоит тяжкий  фундамент.
Миллионы свежих яиц раскокали рыцари в  Вирцау:  желток  выбросят,  а  белок
яичный в замес опустят. И тем  замесом  на  белках  скрепят  кладку.  Веками
оттого нерушимо стоят курляндские замки. В одной зале пируют  рыцари,  а  за
стеной человека огнем жгут. И пирующие не слышат стонов его,  а  мученик  не
слышит звона кубков и голосов веселых...

***

   Настала минута, для России ответственная, как никогда. Анна Иоанновна еще
раз перечла кондиции. Лицо замкнулось, посерело - не угадать, что  в  сердце
ее бушует. На голове герцогини, словно шапка на  подгулявшей  бабе,  съехала
набок курляндская корона.  Тяжело  сопели  над  нею  генералы  -  Голицын  с
Леонтьевым.
   - Перо мне! - велела, а глазами косить стала. Анна  Иоанновна  локтем  по
столу поерзала, примериваясь. И вдруг одним махом она те кондиции подписала:

   "По сему обещаюсь все безъ всякаго изъятия содержать. Анна".

   Раздался вой - это зарыдал Бирен: теперь Анна уедет,  а  рыцари  залягают
его здесь, как собаку, своими острыми шпорами...
   Кондиции подписаны! И Василий Лукич уже со смелой наглостью  пошел  прямо
на Бирена.
   - Сударь, - сказал, - дела здесь вершатся русские, а посему прошу вас сие
высокое собрание покинуть и более не возвращаться.
   Бирена он выталкивал, а сам за Анной следил: мол, как она? Анна Иоанновна
- хоть бы что: по углам глазами побегала, щеки раздула и  осталась  любезна,
как будто не друга ее выгнали:
   - Гости мои радостные, милости прошу откушать со мною!
   За столом Василий Лукич пытать ее начал:
   - Благо, матушка, люди здесь не чужие собрались, так поведай  от  чистого
сердца: кто донес тебе об избрании ранее нас?
   - Да будет тебе, Лукич! От тебя первого радость познала...
   А князь Михаила Голицын локтем в салат заехал, дышал хрипло:
   -  Тому  не  бывать,  чтобы  немцы  тебе  в  ухо  дудели...  Не  забывай,
государыня, что ты русская, и оглядки в немецкий огород не имей!
   После обеда  депутаты,  вина  для  себя  не  пожалев,  раскисли  и  пошли
отсыпаться после качки в шлафвагене. А герцогиня, руки потирая, вся в испуге
и страхах ужасных, Бирена позвала:
   - Что делать-то нам теперь? Подозревают нас... Бирен в ответ  показал  ей
ключ от погребов, шепнул на ухо:
   - Гонец от Ягужинского.., вот его и выдадим!
   - Ладно ль это? Ведь он с добром прибыл...
   - Не забывайте, -  ответил  Бирен,  -  что  Сумароков  камер-юнкер  двора
голштинского. А голштинцы имеют претендента на престол русский -  "кильского
ребенка"... Чего жалеть?
   - Да ведь забьют его, коли выдать.
   - А тогда,  -  поклонился  Бирен,  -  вам  придется  выдать  Левенвольде,
Рейнгольд не щепетилен в вопросах чести: он выдаст русским  Остермана.  А..,
что вы будете делать без Остермана?
   Под вечер в замке Вирцау все неприлично зевали. Анна Иоанновна задремала.
Послышались шаги. Но это был не Бирен,  а  Василий  Лукич  Долгорукий,  друг
старый, любитель опытный.
   - Лукич, в уме ли ты? - отбивалась Анна. - Я и  старый-то  грех  с  тобой
едва замолила, а ты в новый меня искушаешь...
   И казалось Лукичу, что всходила звезда - звезда его "фамилии"!

***

   Паж  Брискорн  вчера  подслушал  разговор  герцогини   с   камергером   о
Сумарокове. "Какая низость... Но я же - рыцарь!" -  сказал  себе  мальчик  и
разбудил волосатого шута Авессалома:
   - Послушай, что я узнал... Ведь мы с тобой -  самые  благородные  люди  в
этом проклятом замке Вирцау!
   Снова грохнули тюремные засовы - Сумароков встал.
   - Сударь, - сказал ему Авессалом, - вам  грозит  опасность.  Но  мы  ваши
друзья: шут и паж... Добрый Брискорн уже приготовил вам  лошадь,  я  проведу
вас через замок, чтобы никто не видел...
   Паж Брискорн вручил Сумарокову поводья скакуна:
   - А в саквы я  положил  ветчины  и  хлеба.  Прощайте!  Петр  Спиридонович
нагнулся и поцеловал пажа в висок:
   - Прощай, мой мальчик.  Ты  -  настоящий  рыцарь!  Анна  Иоанновна  снова
позвала к себе Бирена:
   -  Силушек  моих  нет  больше.  Измучили  депутаты:   велят   признаться.
Голштинского выкормыша отдать придется. А то худо нам будет.
   Бирен навестил депутатов, взмахнул перед ними шляпой:
   - Высокопоставленные  и  важные  депутаты!  Я  терплю  от  вас  множество
неудобств. И - видит бог - напрасно терплю. Вы и  сами  сейчас  убедитесь  в
этом. Моя госпожа, по слабости женской и простительной, не  желала  огорчать
вас в радости. Но... (Бирен достал ключ от погребов) прошу вас, - сказал,  -
за мной следовать, и вы получите агента тайного.
   Открыли погреб - пусто: Сумарокова не было.
   - Ты еще дурачить нас смеешь? - закричали депутаты. Бирен пошатнулся,  но
тут же пришел в себя:
   - Он не мог отъехать далеко. А мои конюшни славятся на всю Митаву, хотя я
и беден... Скачите!
   -  Лейб-регимент  -  в  седло!  -  приказал  Леонтьев.  Погоня   настигла
Сумарокова на тридцатой версте от Митавы. Впереди лейб-регимента  скакал  на
красавице кобыле с короткой челкой дружок  Сумарокова  -  прапорщик  Артемий
Макшеев.
   - Замри, Петька! - кричал издали. - Не хочу греха на душу  брать,  а  мне
стрелять тебя ведено... Уж ты прости меня. Служба!
   Вернулись в замок. Сумарокова били - и Леонтьев, и Голицын.
   - Я позже вас прибыл на Митаву, - клялся гонец  Ягужинского.  -  От  кого
герцогиня обо всем сведала - того я не знаю.
   - Врешь! Говори, вор худой, кто тебя послал на Митаву?
   Петр Спиридонович выплюнул в ладонь зубы:
   - Ягужинский, - сознался. - От него ехал... Допытчики переглянулись: ого,
пожива-то крупная!
   - А кто тебя выпустил отсель, шут ты гороховый?
   - Я не шут. Но меня выпустил.., шут!

***

   Авессалом не хотел умирать - цеплялся за края люка.
   - Не надо, - молил он, - сжальтесь надо мною...
   - Падай, падай! - Бирен стучал и стучал каблуком башмака  по  красным  от
крови пальцам шута. - Подыхай же, ясновельможный  пан!  -  И  размозжил  ему
череп...
   Вопль Авессалома замер в скважине старинного колодца.  Бирен  заглянул  в
мрачную глубину - там было тихо и черно. Посветил  фонарем:  еле-еле  белели
кости внизу. Захлопнул люк крышкой...
   Анна Иоанновна по лицу Бирена догадалась обо всем.
   - Что ты сделал с ним? - спросила тихо.
   Бирен оглядел себя - не запачкался ли? И ответил:
   - Он слишком много знал  такого,  что  можно  простить  шуту  Курляндской
герцогини. Но зато нельзя простить шуту императрицы всероссийской.

Глава 5

   На Аксинью-полузимницу приехали в Казань, проездом  из  Москвы,  воеводы:
свияжский -  Федор  Козлов  и  саранский  -  Исайка  Шафиров.  Волынский  (в
похвальбе и гордыне) давал им мозоли свои щупать.
   - Вишь, воеводы? -  хвастал.  -  В  драках  волдыри  выросли.  Сколь  бью
людишек, а все толку мало... Ну а на Москве-то что?
   - Теперь у нас, - сказывал Козлов, у стола сидя, -  порядочное  правление
государством сделалось. Какого никогда и не  было!  Только  бы  у  верховных
господ согласие дружное было.
   Шафиров от медовухи покраснел, ударила кровь в голову.
   - Об Анне Иоанновне, - злорадствовал, - таково ныне  положено:  по  губам
мазнут ее патокой. А коли рыпнется, то с барахлом  ейным  обратно  в  Митаву
высвистнут. Табакерочки липовой - и той без спроса в казне не  возьмет...  А
чего ты, Петрович ясный, - спросил Исайка, - молчишь, нас, воевод, слушая?
   - Ты на мой хвост не оглядывайся, - отвечал Волынский. - За своим хвостом
посматривай... Пей, воеводы, да харкай далее!
   Исайка Шафиров немало знал. Он был братом младшим  барона  Шафирова,  что
дипломатом известным в подканцлерах бывал. Исайка мосол обсосал и  браниться
начал: . - А по мне, так и никого не надобно!  Эвон,  читывал  я,  живут  на
островах разных дикие, себя кормят, а царей при себе  не  держат.  Кой  хрен
цари эти? На што они нам? И без них ладно бы...
   - Это к чему ты сказал ругательски? - огляделся Волынский.
   - А все к тому, - орал хмельной воевода. - В кои веки Руси счастье выпало
- не стало царевых наследников, так  на  што  Анну-то  курляндскую  выбрали?
Могли бы и сами справиться...
   "Ишь  ты..,  демократы  лыковы"  -  подумал  Артемий  Петрович,  но   сам
отмолчался - щипцами слова не вытянешь.
   - Хитер ты, Петрович, - обиделись сопитухи. -  Не  трепля  губы,  видать,
бережешь зубы.
   - Непрост я, верно, - согласился Волынский. - Я ныне как тот слепой,  что
смотрел, как пляшет хромой...
   Утром Волынский воеводам своих лошадей  дал.  Приголубил  их.  Но  мыслей
своих так и не выдал. Хотя вино пили наравне, под  хмелем  крепок  Волынский
был. Однако же дяде Семену Андреевичу Салтыкову на Москву отписал  искренне:
мол, говорят, что вы, дяденька, решпект потеряли. А хороша ли Анна - того не
ведаю: то у Василия Лукича  спрашивать  надо...  Волынский  силен  был  умом
задним:  из  далека  казанского  высматривал  зорко,  чем  закончатся   дела
московские - дела опасные!

***

   Первый день февраля-бокогрея, вот и солнышко... Ухнув  через  сугробы,  в
ворота Кремля вкатился возок, крытый старенькой кожей: это генерал  Леонтьев
привез из Митавы кондиции, Анной подписанные. А сторожа  вытянули  из  возка
Сумарокова, потащили его в застенок. С рук и ног гонца Ягужинского  свисали,
бряцая, тяжелые курляндские цепи.
   Кондиции привезенные князь Дмитрий Голицын целовал при всех:
   - Ай да почин! Велик и славен... Зовите персон повестками! Но иноземцев -
ни-ни! Дело сугубо российское, их не касаемо...
   Степанов (дел правитель) посмотрел на свет перышко:
   - Остерман-то немец, но вице-канцлер... Без него-то как?
   - Его звать, - рассудил Голицын. - Все едино  не  приплетется,  комедиант
старый. И без него хорошо обсудим... Получив повестку, Остерман  показал  ее
барону Корфу.
   - Мы, немцы, - сказал он, - знаем России" лучше русских.  Мы  никогда  не
поступили бы столь опрометчиво. Ну разве можно  вызывать  русского  бумагой?
Голицын сам спешит в пропасть...
   И правда: русская знать на повестки те косоротилась.
   - От верховных тиранов,  -  говорили  родовитые  люди,  -  много  ли  еще
злодейств нам иметь? Прислали вот бумажку... А может, у меня нога вспухла  и
обуться не могу? Рази можно дворянина  бумагой  вызвать?  Нет,  ты  человека
пришли, да чтобы поклонился он мне. Тогда я подумаю - идти или погодить...
   Великий канцлер империи, граф Гаврила Головкин,  подкатил  цугом  к  дому
Ягужинского, своего зятя.
   - Супостат ты, Пашка, - сказал. - Тишком  надо,  тишком.  Рази  так  дела
делаются?.. Сумарокова твоего в железах привезли! Он язык-то распустит -  до
самой шеи твоей. Да и  сама  герцогиня,  вестимо,  не  защита  тебе.  Сейчас
государыня за соломинку хватается - как  бы  престол  обратно  не  отняли...
Выдала она тебя со всеми потрохами и  письмами  твоими...  Ты  ныне,  Пашка,
всего бойся. Самобытство свое оставь - пропадешь, самобытничая!
   Ягужинский  долго  стоял  молча.  Скреблась  в  двери  кошка,  чтобы   ее
выпустили. Разбежался вдруг Пашка, в ярости ногой поддал, и  вылетела  кошка
вместе с дверями на лестницы.
   - Кафтан да шпагу! - закричал челяди. - Со двора отъеду!

***

   В остериях московских - полным народу:  середняки-люди  -  шляхетство  да
служивые, гуляки-помещики, что приехали на  свадьбу  царя;  теперь  они,  до
гульбы охочие, вместо свадьбы похорон ждали... Алексей Жолобов  (человек  на
Руси не завалящий) двери остерии бочком толкнул -  ему  выпить  с  утра  еще
хотелось. Оглядел дымный зал, выискивая компанию поумнее. Такую, чтобы не до
смерти упиться: человек уже в летах, себя поберечь надобно...
   - Петрович! - позвали его из клубов дыма табачного.
   - О-о, Никитич! - обрадовался Жолобов; сидели в уголку Татищев - советник
Двора монетного, и Генрих Фик - из  людей  камеральных.  Примостился  к  ним
Жолобов, и  в  согласии  душевном  умники  выкушали  для  начала  полведерка
анисовой...
   - Чудные дела творятся, - заговорил Жолобов. - Живу  и  сердцем  радуюсь.
Верховные хороший блин из-под хвоста своего выложили, а  Анна-то  в  него  и
вляпалась... Давно пора обуздать царей. Теперь нам хорошо будет. Хочу в знак
того еще анисовой выкушать!
   - И с тем согласую, - поддержал его Фик с носом просивушенным. - Когда  я
при Петре заводил камералии на  Руси,  тогда  народ  о  гражданстве  еще  не
рассуждал... А - пора, пора уже!
   Татищев трубку пососал, сплюнул меж колен желтой слюной.
   - Не путайте гражданство с олигархией, -  осерчал  сразу.  -  И  тому  не
бывать, чтобы Анне-душечке, и без того вдовством своим обиженной, в  тирании
верховной пребывать. Без самодержавия Россия погибнет! А восемь тиранов - не
один: на всех не угодишь.
   - Можно сменить восемь, - отвечал Фик. - Можно хоть десять раз по восемь.
Людей на посты не назначать - избирать надо!
   Татищев осатанел от таких слов (он был горяч на гнев):
   - А ты моего Ваську-лакея изберешь,  нешто  ему  спину  мне  гнуть?  Нет,
господин Фик, лучше уж пинки получать  от  царей  сверху,  словно  от  бога,
нежели снизу нас шпынять будут!
   Обиделся, кружку взял, повернулся к кавалергардам, которые тоже  исправно
анисовую кушали.
   - Виват Анна! - провозгласил Татищев.
   - Виват гражданство! - заорал Жолобов, противничая. Подбежал граф  Федька
Матвеев - дал Жолобову в глаз. А кавалергарды, в  поношение  заслуг,  еще  и
пивом его облили.
   - Я не только вас, шелудяков, - сказал Жолобов, - я самого Бирена  топтал
на Митаве, и вас тоже топтать стану...
   Но тут захлопали двери  -  вошел  Ягужинский,  и  дочки  хозяина  остерии
выскочили из боковушки, стали приседать чинно.
   - Налей! - велел Ягужинский и выпил... В руке он держал краги  громадные,
а шляпу - под локтем.
   - Шляхетство, - заговорил зычно, - погоди водочку кушать,  я  скажу  вам,
что знаю... Верховники Россию под себя подмяли.  Долгорукие,  сами  ведаете,
мертвого императора со своей Катькой венчали, чтобы на шею нам посадить...
   - В окно ее! - ревели кавалергарды.
   - В окно всех! - орал граф Федька Матвеев и плакал:
   К бывшему генерал-прокурору подошел старенький  капитан.  Мундирчик  худ,
сам беззуб, лицо в оспе, в шрамах, простоват с виду. Дышал капитан чесноком,
и Ягужинский тростью его приудержал:
   - Не воняй, мерин старый... Ты кто таков будешь?
   - Иванов я, капитан, Иван сам, а по батюшке Иваныч. И вышел я,  граф,  из
крепостных мужиков тестя твоего, канцлера Головкина... Кровью своей  в  чины
вышел! Нарву, Полтаву и Нижние походы  отломал  с  честью,  теперь,  видишь,
каков? Приходи, кума, и любуйся!
   - Хорош гусь, - загрохотала остерия.
   - А ныне, - продолжал капитан, - я ко  шляхетству  причислен,  и  блевать
пакостно на кондиции не позволю. Тебе, граф, окол престолов всегда и сыто  и
пьяно будет. А нам, служивым?
   Татищев рванул старого ветерана за седые космы, поволок его по  грязному,
заплеванному полу. "Убивай!" - ревели кавалергарды. Со звоном выпали стекла,
и ветеран, кувыркаясь, полетел в окно: так и остался, в корчах,  умирать  на
улице... Жолобов вступился было за вояку, но палка  Ягужинского  разлетелась
на два куска - столь сильно он ударил Жолобова. Алексей Петрович тогда графа
шибанул об стойку с закусками. И видел  краем  глаза,  как  метелят  в  углу
Генриха  Фика,  камералиста  известного.  Бьет  его  Татищев,  ученый  лупит
ученого...
   - Виват Анна, - ревела остерия, - самодержавная!
   Из-под столов, от дверей, затоптанные, кричали в ответ иное:
   - Самодержавству не быть!
   Примчался обер-комендант  Еропкин,  солдаты  вязали  веревками  правых  и
виноватых. Долее всех не могли Жолобова унять.
   - Я вас всех, - грозился, - вместе с Анной вашей, так-растак и разэдак...
Я самого Бирена лупил на Митаве! Так и знайте!

***

   Князь   Алексей   Михайлович   Черкасский   дв