ов разных.
   Остерман спать не мог от зависти (обдумывал уничтожение)...
   Но Миних собаку главную дразнить не  желал  и  быстро  сошелся  с  графом
Биреном; их  дружбу  подогревала  обоюдная  страсть  к  древним  монетам.  В
"минцкабинете" Миниха граф Бирен обнаружил монеты, каких у него не было.  Но
зато они были в коллекции у Кристодемуса (врача и философа из Риги).
   ...Двор постепенно перебирался в Петербург.

Глава 5

   Родила царица в ночь
   Не то сына, не то дочь;
   Не мышонка, не лягушку,
   А неведому зверюшку.
   А. Пушкин

   Выло в трубах всю ночь, словно в Кремль забежали волки.
   Не спали... Караулы были сдвоены. На лестницах - строены.
   Анна Иоанновна надела под робу себе кирасу. Бронзовую.
   Наступал момент - исторический.
   Россия съежилась  за  окнами  Кремля  -  застуженная.  Обвытая  метелями,
занесенная снегами... Тишина над Москвой, тишина.
   Анна Иоанновна выпила для храбрости большую чару вина.
   - Зачнем? - спросила. - Дай-то, боже, управиться!
   Дикая герцогиня Мекленбургская кинулась в опочивальню, где спала дочь  ее
- маленькая принцесса Елизавета Христина, лютеранка (так  и  не  удосужились
еще перекрестить ее). Екатерина Иоанновна  выдернула  дочь  из  постели.  Та
проснулась,  захныкала.  Русского  языка  не  ведая,  говорила   с   матерью
по-немецки.
   - Куда меня? - терла глаза девочка. - Я спать хочу...
   - Вставай, хвороба! - отвечала  ей  мать  по-русски.  -  Коли  не  привел
господь бог мне на престол восстать, так теперь ты, моя поросль, сядешь!
   - Не хочу на престол.., я спать хочу...
   Принцессе дали хорошего подзадника, чтоб не ревела, и одели ее  потеплее.
Мать грохнула перед ней ларец с изюмом персидским:
   - Грызи, несчастье мое! - И вышла, как солдат,  руками  размахивая,  сама
толстая, как бочка... Близок момент исторический.

***

   В кордегардии - двое: майор Волков и  Ванька  Булгаков,  секретарь  полка
Преображенского. Обоим скушно, а спать нельзя.
   Булгаков зевнул наисладчайше - аж скула хрустнула.
   - Слышь, - сказал, - майор Альбрехт.., тот  самый,  что  за  Фика  именье
Котлы получил от государыни под Ямбургом...
   - Ну? - спросил Волков, и кость бросил: пять зерен.
   - Ныне он доимочную дирекцию на Воронеже справил...
   - Правежничал, сволочь? У моей тетеньки, - припомнил Волков, - деревенька
как раз там.., уж така она разнесчастна!
   - А дело прибыльное, - досказал Булгаков.
   - Рази? - Волков спросил, и - бац кость: три зерна.
   - Оно так и есть, - продолжал Булгаков. -  Потому  как  ныне  с  помещика
дерут так же, как с мужика. Не дал мужик -  трясут  дворянина,  дворянин  не
смог доимки справить - воевод в железа куют, голодом их морят.  И  тое  дело
для дирекции недоимочной выгодно... Ты про таку гниду Лейбу  Либмана  слыхал
ли?
   - Кто о нем не слыхивал, - ответил Волков.
   - Вот! А ныне к нему так не пройдешь. Офицеры к нему стоят в  очередь  по
списку. И на руку ему кладут...
   - За што кладут-то? - смигнул Волков.
   - Экий ты дурень, майор! Да ведь каждому на  правеж  попасть  желательно.
Что с мужиков, что с усадебки, что с воеводы... Глядь, и  богатым  вернулся!
Вот той дирекции и добиваются. А фактор Лейба Либман за то  деньги  берет...
Осознал?
   - А-а-а, - протянул Волков и опять бросил кость; - Пять зерен!  На  кухни
сходить, што ли? - размечтался. - Да ковшик водочки царской задарма  выпить?
Или уж завтра?.. Не, схожу...
   Только Волков поднялся, как вошел лакей дворцовый:
   - Сударь, вас наверх просят идти. В чем стоите - сразу!
   - Непорядок, видать, - сказал Волков и побледнел... Темны  углы.  Страшны
повороты. Дворец - словно гроб, и столь  гулок,  что  берет  оторопь.  Лакей
впереди шел со свечой, офицеру путь освещал. Из мрака блестели белые зубы да
чалмы белели - это два негра у дверей стояли. Двери - настежь, и вот..,  сам
граф Бирен.
   - Маеор фон Фолкоф, - сказал по-немецки, дружески за локоть офицера беря.
- В четыре часа полки регимента и генералитет должны  быть  здесь...  Пушки!
Чтобы все улицы имели по пушке. И чтобы все было исключительно тихо.
   Волков кивнул согласно. "Видать, мунстр?"
   - Стойте, - задержал его Бирен. - Я  догадываюсь,  что  вы  меня  не  так
поняли... В четыре часа ночи! Ночи, а - не дня!
   Тут Волкова затрясло:
   - Ваше сиятельство, какова причина тому? Полки - не дети  малые:  их  так
просто не подымешь!
   Бирен загородил Волкову дорогу, которая - через покои его жены-горбуньи -
вела прямо в спальни императрицы.
   - Куда вы? - спросил настороженно.
   - Я должен видеть ея величество, - ответил Волков.
   - Не советую... Я сам не знаю причины  сбора  полков;  но  ея  величество
тревожить не смейте... Итак, в четыре! Ночи...
   И по Москве пошли  войска,  батареи  расставили  пушки  на  перекрестках.
Преображенцы, семеновцы и преторианцы  полка  Измайловского  были  построены
перед дворцом. Заиндевели усы, застыли ноги, всю ночь не отпускали.
   Говорить не давали. Слово сказал - тебя палкой: бац!
   Однако же - говорили.
   - Пошто стоим-то? - шепотом.
   - Заваруха, видать, какая-то...
   - Ша! Как бы не обвели нас, братцы.
   - Да уж куда еще обводить-то? И без того  обведены...  Бац  -  палкой!  -
Снова - тишина, стужа, ночь, звезды. И вот  -  рассвет...  Старших  офицеров
регимента стали звать в апартаменты, а  младшие  так  и  остались  на  дворе
мерзнуть. И были тут  собраны  люди  кабинетные;  духовенство;  генералитет;
вельможи первых трех  классов.  Бирен  стоял  за  спиной  императрицы,  косо
посматривал... Все видели, как он подтолкнул вперед  Анну  Иоанновну,  и  та
шагнула вбок - словно пьяная.
   - Россия-то, поди, едва не погибла? - начала императрица. - А все отчего?
Сами ведаете:  не  было  престолунаследствия  порядка  дано  законного...  О
конституциях по углам посвистывали!
   Склонились тут выи придворные; свисали пудреные парики до колен и ниже, в
трехрядку собрались тупые тевтонские затылки,  тряслись  жирные  брыли  щек,
плохо выбритых.
   - Мудрость-то! - плакал  фельдмаршал  Трубецкой.  -  Какова  мудрость-то,
матушка... Так и светишься ты вся! И медленно все выпрямились (один Бирен не
кланялся).
   - Вспомните, - продолжала Анна, - сколь Россия настрадалась  от  злодеев,
когда Петр передо мною  помер  милостию  божией...  То-то!  Не  тогда  ли  и
кондиции те задумали? Ныне же тому не  бывать,  чтобы  заветы  предков  моих
рушить. А дабы Русь от злодейств в будущем предотвратить, полагаю наследника
престолу еще при жизни моей назначить...
   Маленькая принцесса Мекленбургская выступила из дверей, и Анна  Иоанновна
взяла ее на руки.
   - Вот племянница моя! - сказала, подняв ребенка  над  собой.  -  Да  будь
благословенно чрево ее, которое породит в возрасте. И то,  что  породит  она
чревом  своим,  тому  и   быть   на   престоле   прародительском,   престоле
Российском... Такова воля моя, самодержавная!
   И заставили присягать. Тут же, пока не одумались.
   Великое смущение было.., кому присягать?
   Тому присягать, что родится.
   Когда родится? - Родится, когда родится.
   А что родится? - Тому и быть на русском престоле.
   Высшие чины империи присягали неведомо кому...
   На штыках! Пока не рассвело. Во мраке.
   Впрочем, никто не осмелился возразить.

***

   Этим беззаконным актом  о  престолонаследовании  Анна  Иоанновна  открыла
дорогу для тронных переворотов,  и  они  пойдут  теперь  своей  исторической
чередой: Анна Леопольдовна умрет в Холмогорах, сын  Иоанн,  порожденный  ею,
будет зарезан в Шлиссельбурге,  Петра  III  проткнет  вилкой  бравый  Алешка
Орлов, а Павла I задушат в спальне офицерским шарфом,  снятым  с  шеи  поэта
Сергея Марина...
   Эта ночь не пройдет даром для династии Романовых!

Глава 6

   С утра  на  Дворе  монетном  залили  металлом  расплавленным  горло  трем
фальшивомонетчикам. Двое сразу умерли,  а  третьему  металл,  дымясь,  через
горло прошел насквозь и в землю вытек...
   - А все отчего? - сказал Татищев. - Все оттого,  что  деньгу  нашу  легко
подделать. Надобно деньги выпускать не лепешками,  а  шариками,  как  горох.
Тогда фальшивых менее станется, ибо круглую  монету  подделать  трудней  без
ущербу ей в качестве фабричном...
   В деньгах Татищев докой был - недаром при Монетном дворе состоял.  Вот  и
сегодня  пришли  скупщики  серебра,  ударили  перед  ним  в  четыре   тысячи
червонцев. Да еще руку Татищева поцеловали:
   - Уж ты прими, кормилец наш, на зубок  себе.  Да  зато  не  волокитничай,
когда серебришко в монеты перестукаешь...
   Татищев взятку захапал, а себя извинил  словами  из  писания  священного:
"...делающему мзда не по благодати, а по делу!" Мол, беру за  труды  свои...
Василий Никитич был казнокрадец удивительный, из особой воровской  породы  -
ученой! При Петре Первом он даже составил особый регламент, по каким статьям
можно брать взятки: "1) Ежели  за  просителя  работал  после  полудня,  чего
делать по службе не обязан, ибо в жалованье не ставится; 2)  Ежели  дело  не
тянул справками и придирками и 3) Ежели решил дело тяжебное не в очередь,  а
скоро и честно, в выгоду просителя и отечеству не в убыток"...
   - Разумная любовь к самому себе, - утверждал Татищев, -  уже  есмь  самая
великая добродетель, и филозофия сии слова утверждает...
   Монетное же дело, которым он ведал,  расхлябалось:  шатко  время  было  -
оттого и деньга в народе шатка.
   Теперь новое дело выдумали: рублевики чеканить.
   - Оно бы и неплохо, - доказывал Татищев  канцлеру  Головкину,  -  да  вот
беда: мужику нашему рублевик и во сне не приснится.  А  коли  мелкие  деньги
изъять в расходе, так мужик наш завсе из финансов  государственных  выпадет.
Ведь на рубль только богатый человек торговать может, а простолюдинам мелкая
деньга необходима... Копейка там, осьмушка опять же - мелочь по рукам ходит,
рубли собирая!
   Мудрому совету Татищева  не  вняли:  решили  чеканить  серебро  крупно  -
богатым это удобнее (копить легче), а мужику совсем гибель. Так-то вот сидел
Василий Никитич и рассуждал о деньгах, когда навестил  его  обер-гофкомиссар
Лейба Либман и удивил вопросом подозрительным:
   - На лигатуре монетной большой ли доход себе имеете?
   - Проба разная, - уклонился Татищев. - Была всякая, да и  весы  плохие...
Ныне семьдесят седьмую желательно.
   - О! - сказал Либман. - Это много... А кто учтет?
   - Я и учту, - скромно отвечал Василий Никитич.
   - А кто проверит?
   - Я и проверю...
   - Хм, - призадумался Либман. - Между  прочим,  -  сказал,  -  одна  некая
особа, при дворе известная, плутни монетные достаточно знает. Не  угодно  ли
вам с особой этой в кумпанство войти?
   - Я сам себе кумпанство! - обозлился Татищев.
   - Вот оно и плохо... Без друзей вам будет трудно жить.
   Василий Никитич неладное почуял: "Вот и под меня копать стали!" Ключи  он
взял (а ключи - словно пистолеты, громадные). Этими  бы  ключами,  да  -  по
морде, по морде... Однако себя сдержал.
   - Извольте, - предложил учтиво,  -  за  мною  следовать.  Интерес  некоей
особы, при дворе известной, могу уважить серебром, еще  от  князя  Меншикова
оставшимся... Ныне же мы тем серебром горло  фальшивым  монетчикам  заливаем
публично!
   - И - как? - полюбопытствовал Лейба Либман.
   - На себе еще не пробовал, - отвечал Татищев...  Проследовали  они  через
плющильню. Мужики-бойцы давили проволоку. Глухо  роптали  водяные  мельницы,
вздымая наверх печатные "бабы". Потом "бабы" враз падали, чеканя  деньги,  и
стены гудели. А мальчишки-ученики, словно котята  лапками,  быстро  выбирали
готовую деньгу (еще горячую). "Баба" ухала  с  высоты  -  почти  по  пальцам
детей. Но - ловкие - они убористо справлялись.
   - Забирай, - крикнул мастер, и мимо Либмана протянули ящики, полные новых
серебристых рублевиков...
   Татищев ключами-пистолетами отворил замки на дверях потаенных.  Открылась
камора - полутемная. Под ногами фактора зачавкало что-то - грязь  вроде?  Но
та грязь и слякоть текла из-под груды серебра, что лежало  здесь,  химически
разлагаясь, словно труп.
   - Не такова ли участь всех князей земных? - изрек Татищев, подняв с  полу
черную несуразную глыбу. -  Вот,  сударь,  и  все,  что  осталось  от  князя
Меншикова, и сим добром могу войти в кумпанство с особой некоей...
   Эта "некая особа" с утра была в настроении поссориться, а  тут  и  фактор
пришел. Поставил Лейба перед графом тарелку. В тарелке же - нечто  страшное,
бугреватое, словно гнилое мясо. И течет по столу слизь зловонная.
   - Что за мерзость ты притащил? - заорал Бирен на Лейбу.
   - Не мерзость, граф. Это серебро в сплаве с мышьяком, из коего всемогущий
Меншиков монету свою чеканил...
   - Вор! - крикнул Бирен в досаде. Либман подумал: "Кто вор?.. Я?  Татищев?
Или сам граф?"
   - Меншиков и поплатился за воровство, - ответил Либман, заплетая слова  в
хитрую канву. - Но господин  Татищев  сие  серебро  шлет  вам  в  презент...
Каково? Может, сразу в окошко выкинем?
   Бирен осатанел от ярости: ему и.., эту грязь?
   - Татищева давно надо судить, - сказал.
   - Он умный господин... За что судить? За ум?
   - Был бы человек, - ответил Бирен. - А вина  за  ним  всегда  сыщется.  И
замолчи про ум: что-то больно уж много развелось умников!
   Либман взял со стола тарелку с серебром.
   - И это.., все? - спросил, прищурясь. - Не может быть, чтобы после  князя
Меншикова, такого богача, ничего не осталось!
   Лицо Бирена напряглось, челюсть дрогнула плотоядно:
   - Да... Ты прав: куда все делось после Меншикова?
   - В самом деле, - просветлел Либман, - разве мы  не  сможем  узнать,  где
хранятся миллионы Меншикова?..
   Татищева скоро притянули к суду, и он понял: мстят ему, что не  поделился
барышами с Биреном... Ушакова он спросил напрямки:
   - Невдомек мне и тужуся - в чем вина моя?
   - Ах, Никитич, неужто сам своих вин не ведаешь?.. К  монетным  делам  уже
подбирался Миних, жадный до всего на свете, и Василий Никитич махнул  рукой,
стал умолять Ушакова:
   - Да на што я вам? На што инквизиция? Коли неугоден стал, так, не  мучая,
сразу сошлите в Сибирь к делам горным...
   - Сибири тебе не миновать, - утешал его Ушаков. - Но погоди, не  суетись.
Сначала ты нам душу открой: каковы помыслы твои были в году тридцатом, когда
кондиции писались и ты крамольно о женском правлении изрекал?..

***

   Городок сибирский Березов - место гиблое, ссыльное.
   Смотрела Наташа в оконце - в кругляк тот  самый,  что  был  в  стене  еще
Меншиковым  прорублен.  Синел  вдалеке  лесок,  пролетали,  как  в   сказке,
гуси-лебеди да курились  над  "чарусами"  трясин  синие  колдовские  туманы.
Тишина да снег... Горько!
   И никто Наташу не любит. Вот свекровь, Прасковья Григорьевна,  та  -  да,
жаловала; но она умерла, бедная, как в Березов приехали. А прочие Долгорукие
- звери лютые, глаза бы их не видели. Алексей Григорьевич  шпыняет,  золовки
щиплют, князь Иван жену в небрежении держит. "Эх, Иванушко!  -  думалось.  -
Душенька твоя слабенькая... Когда ходил по Москве в золоте да  парче,  когда
при царе состоял, так был ты высок и статен! А ныне - грошик цена тебе: пьян
с утра до ночи, соплив да слезлив..."
   Не раз брала Наташа Ивана за голову, к груди прижимала.
   - О чем плачешь, друг мой?  -  спрашивала.  -  В  Сибири-то,  под  штыком
сидючи, апелляции нету. Ну сослали... Ну обидели. Так не мы едины  в  печали
своей: вся Русь таково жить стала.  Погоди,  друг  любезный,  цари  тоже  не
вечны, а мы еще молоды... Гляди на меня - я ничего не  боюсь!  Все  выживем,
все переборем!
   А выжить было ей трудно: Долгорукие сами дом острожный заняли, а Наташу с
Иваном в сарай выкинули. Когда первенец  родился,  молоко  в  чашке  мерзло.
Второй родился (Борисом нарекли), от холода посинел и  умер.  А  старшенький
рос - его Михаилом назвали, - вот одна радость Наташе: мальчик!
   Она его своей грудью вскормила и так ему пела:

   У кота, у кота
   Колыбелька золота,
   А у Мишеньки мово
   И получше тово.
   Потягушечки, потягунушки!
   Ножки-то - ходунушки,
   А в роток - говорок,
   А в головку - разумов...

   Вечером позвали в дом острожный - ужинать. Пошла. Сидела там под  иконами
порушенная невеста царская - Катька! Пыжилась и манерничала. Того  не  хочу,
этого не желаю. Окол нее восседал на лавке глава  семейства,  князь  Алексей
Григорьевич - худ, страшен, бородат. За ними рядком теснились  прочие  чада:
Николка, Алешка, Санька да дщерицы - Анька с Аленкой. Наташа поклонилась,  с
уголка присела. Ей, как собаке худой, пустили миску с кашей по столу - вжик!
Глаза она опустила и стала есть...
   Алексей Григорьевич потом сказал - на весь стол:
   - А князь Иван-то где?
   - Заутре еще уволокся, тятеньки,  -  отвечала  Наташа  свекру.  -  И  где
запропал - того неведомо мне.
   - Хороша ты сыну моему супружница, что даже не ведаешь, где муж пропал, -
буркнул старый Долгорукий. - Кажись, не на  Москве,  а  во  Березове-городке
живем: домов тута не шибко выросло, могла бы и вызнать, в  коем  князь  Иван
пропадает... Может, покудова ты тут кашу с маслом трескаешь, он  с  казачкой
местной слюбился!
   И стали все,  на  лавках  от  удовольствия  прыгая,  изгиляться  в  смехе
гыгыкающем. А Катька (гадюка сладострастная) добавила яду:
   - Шереметевы испокон веку таково живали: муж от жены,  а  жена  от  мужа.
Разве не знаете, тятенька, что и матка еенная спилась на  винах  сладких  да
мужа-фельдмаршала до сроку в гроб вогнала?..
   Наташа ложку на стол брякнула. И - в  двери;  вышла  на  острожный  двор,
посреди которого копанец был, вроде ставка, где по  весне  лебеди  купались.
Стоял в воротах солдат - старенький, ружьецо обнимал, словно палку.  Наташа,
щеками пылая, прямо на него шла, слезами давясь. А солдат был ветеран  -  он
фельдмаршала Шереметева помнил и чтил. Ну как тут дочку его не выпустить?..
   - Иди, иди, касатушка, - сказал ветеран. - Погуляй. И выпустил из острога
в город. А городок Березов дик и печален: осели в сугробах избенки, сверкают
льдины в окошках (стекол тут и не знали). Лают собаки, плывет дым, и  ничего
здесь не купишь, даже калачика. А за  пуд  сахару  кенарского  плати  девять
рублев с полтинкой, - в России  на  такие  деньги  мужика  с  бабой  обрести
можно... Слезы пряча, шла Наташа через весь город.
   Вот и дом, где живет отец  Федор  Кузнецов  -  поп  березовский.  Попадья
Наташу в горницу провела, а на лавке спал пьяный поп Федор (человек  он  был
добрый и очень хороший).
   - Гляди! - сказала попадья, на мужа указывая. - Во,  драгоценный  адамант
да яхонт мой валяется..." Насилу до дому его доперла. А и твой  брильянтовый
тоже Тамотко - у Тишина гуляет!
   Через весь Березов, постылый и окаянный, побрела Наташа к подьячему Осипу
Тишину.  А  там  -  будто  кабак  скверный:  чадно,  пьяно,  угарно.   Сидят
рядком-ладком пьяницы березовские: сам  Тишин,  дьякон  Какоулин,  обыватель
Кашперов да Лихачев Яшка; посередке же - Иван ее, князь  Долгорукий,  супруг
сладостный.
   Тишин сразу княгине стаканчик оловянный с винцом стал в губы тыкать:  пей
да пей, госпожа наша! И плясали  вокруг  молодухи  дьякон  с  обывателем.  И
соловьем разливался атаман Яшка Лихачев - вор (из детей боярских), за разбой
кровавый в Сибирь сосланный:

   Ты изюминка, наша ягодка,
   Наливной сладкой яблочек,
   Он по блюдцу катается,
   Сахарком рассыпается.

   Наташа рвала Ивана от сопитух, тащила прочь:
   - Пойдем, Иванушко, ты уже пьян и весел...  Куды  больше-то  тебе?  Нешто
меня тебе не жаль? С утра раннего пьешь...
   В сенцах кое-как шапку на Ивана нахлобучила. Потащила домой -  в  острог!
Шел Иван, бывший обер-камергер и гвардии полковник, - подло шел,  пьяно,  на
плече жены вихляясь. Тяжело Наташе мужа тащить - через сугробы, через кочки.
Запыхалась... А дома - новая пытка: все  Долгорукие,  забаве  рады,  в  окна
распялились, хихи да хахи строят.  И  Катька,  пиявица  царская,  на  братца
пьяного так глядит, будто Наташа не