вестр.
   - Убивалась она,  что  причт-то  ваш  пьянствует.  В  наказание,  мол,  и
молельня татарская поставлена с  храмом  рядом.  Сильвестр  руки  на  животе
сложил, намек раскусил.
   - Ну и ладно, коли так... Нам, убогим, с богородицей-то и совладать бы, а
вот с губернатором спорить трудно!
   Обедали постненько. Но винцом грешили. Сильвестр обиды  не  таил  противу
синодальных особ - так чистосердечно и высказался:
   - Феофан Прокопович ныне высоко залетел. От него  поруганий  много  идет.
Феофану волю дай - стоять нам в крови по колено... Ох и лют!
   - Лют, да умен, - отозвался Волынский.
   - А был бы  умен,  так  за  умом  к  Остерману  не  бегал  бы!  Волынский
отмахнулся - с неба на землю сошел:
   - Ныне вот Долгорукие  повыскакивали.  И  патриаршеству,  коли  быть  ему
снова, в патриархи князя Якова Долгорукого прочат.
   Сильвестр вкусно обсосал стерляжью косточку:
   - Слыхал я, какой-то нонеча латинянский писатель на  Москве  объявился...
Жюббе-Лакур, кажись, эдак кличется. Вот от сего  писателя  дух  папежский  и
прядает. По ночам, сказывают, куда-то ездит, советы тайные с  верховными  да
духовными особами имеет...
   В разговоре митрополит вдруг по лбу себя хлопнул:
   - Артемий Петрович, чуть было  не  забыл...  Ты  уж  стихарь-то  верни  в
монастырь!
   - Какой, ваше преосвященство? - удивился Волынский.
   - Да тот.., уборчатый... Для супруги брал. Чтобы  узоры  для  шитья  трав
дивных за образец взять.
   - Так я же вернул его вам!
   - Вернул, сие правда. А потом дворецкого Кубанца присылал.  И  тот  опять
взял. Дабы рисунок поправить. А стихарь-то, сам знаешь, много богат.  Одного
жемчугу с пуд на нем!
   - Нет, - построжал Волынский, вставая, - не брал мой дворецкий стихаря  у
вас. Вы сами пропили его всей братией, а теперь на меня клепаете...
   Сильвестр побледнел. Стихарь-то еще от Иоанна Грозного, ему цены нет,  по
великим службам им требы духовные пользовали.
   - Едем! - гаркнул митрополит. - Едем к тебе, и пусть  калмык  твой,  рожа
его маслена, скажет: брал он стихарь или не брал?

***

   Кубанец посмотрел на митрополита, потом на губернатора:
   - Нет, не брал. И не видывал... На што он мне?
   - Ты крещен или в погани живешь? - спросил Сильвестр.
   Дворецкий вытянул из-под кафтана французского крест:
   - Господине мой крестили меня - еще в Астрахани...
   - Так бога-то побойся, - умолял митрополит. - Не бери  греха  на  душу...
Где стихарь, такой-сякой-немазаный?
   - Розог! - распорядился Волынский, вечно скорый на руку.
   Но и под розгами орал калмык, что  не  брал  второй  раз  стихаря.  И  не
видывал  его!  Кровь  забрызгала  лавку,   отупело   глядел   Сильвестр   на
исполосованную спину раба, потом встал:
   - Пропал стихарь... Отныне, губернатор, ты враг мне первый!
   Волынский к ночи навестил драного дворецкого. Сунул  под  голову  Кубанца
кисет с деньгами:
   - Вот и ты дран, Базиль... Да ништо! Теперь я в  тебя  верю.  Крепок  раб
мой, буду и я к рабу моему крепок...
   Жемчуга да камни драгоценные от стихаря отпорол, пришел к жене и  обсыпал
ими всю постель жены, умирающей без врачей и лекарств. Приник к ней,  плача,
весь трясясь:
   - Не оставь меня, Санюшка, с детками малыми...

***

   Артемий Волынский давно принадлежит истории - как патриот, как гражданин.
Но образ этого человека слишком сложен и противоречив.  "Дитя  осьмнадцатого
века", он жил законами своего времени - трудного и жестокого. Дурное  в  нем
отлично уживалось с добром. Он был достаточно образован, чтобы не  верить  в
колдовские чары, но, спасая бабу от пытки,  Волынский  пыткой  же  доказывал
палачу, что колдовства не существует. Волынскому ничего не стоило украсть из
церкви стихарь, чтобы утешить слабеющие  взоры  умирающей  жены...  Пытошный
огонь, никогда не страшивший его, позже и очистит нам образ Волынского, и он
предстанет пред нами в истинном своем свете - как патриот, как гражданин!
   Именно Волынский и станет нашим главным героем..

Глава 9

   Из дома отчего переехала  невеста  царская  во  дворец  Головинский  -  к
престолу поближе. Своих подружек во фрейлины приблизила. И повсюду  -  гербы
орляные  (хищно-головые,  коронованные).  Сорочки  исподние,  кои  из   дома
вывезла, и те отдала Катька белошвеям-монашенкам с таким наказом:
   - Всупоньте в кружева орлов царских. Отныне я ничего простого нашивать не
стану...
   Закинула подбородок  еще  выше.  Целая  копнища  темных  волос  сверкала,
убранная камнями и перлами гурмыжского жемчуга. Похорошела княжна изрядно  -
стать-то какова! Даже батька ее, князь  Алексей  Григорьевич,  и  тот  робел
перед нею.
   С ножом к горлу лезла Катька на брата Ивана:
   - Где бриллианты царевны  Натальи?  Доколе  мне  ходить  только  в  одних
фамильных? Дашь или не дашь?
   - Не дам, - отвечал Иван. - И без них ты хороша, ведьма...
   В день великомученицы  Екатерины  царская  невеста  получила  титул:  "Ея
высочество". Катили к подъезду Головинского дворца кареты: сановные  старцы,
дипломаты, сенаторы, генералы - всяк спешил поздравить ее. И  гремели  перед
Катькой пышные роброны,  склонялись  перед  нею  плечи  статс-дам,  сверкали
эполеты, сыпалась  с  париков  розовая  пудра,  взлетали  шляпы  иностранных
послов.
   А над улицей возводили триумфальную  арку,  под  которой  будущая  царица
должна в день обручения под венец проехать.
   Свадебная та арка. Для куражу она!
   Народ называл ее "трухмальной"...

***

   Еще  с  вечера  сорок  карликов,  попискивая,  раскатали  тяжелину  ковра
персидского. Во  всю  ширь  палаты  Лефортовского  дворца  раскрылись  цветы
восточные - цветы нездешние. Был ставлен стол, закинули его парчою. А поверх
водрузили ковчег чистого золота; в ковчеге -  крест.  По  бокам  от  него  -
тарелки "уборные": в каждой по  кольцу  обручальному,  а  в  кольцах  тех  -
диаманты чистые.
   - Эй, косой! - позвал Иван Долгорукий. Старик преображенец князь  Юсупов,
вояка матерый, рубленый, подбежал к фавориту и подставил ему тугое ухо:
   - Говори, князь Иванушко, чегось надобно?
   - Дело таково, татарин... Батальон гвардии Преображенской тишком вводи во
дворец Лефортовский. Да в палате обручальной ставь в ряд. Остальные пусть  в
покоях вахтируют.
   Торжественный кортеж уже отъезжал от дворца Головинского. Посреди золотой
кареты, в шестерню цугом впряженной, сидела прибранная невеста.  Тучу  волос
стянули ей в четыре косы, к темени прикрепили корону. Маленькую - с  яблоко.
Платье на Катьке серебряное, с фалбалами, чешуей отсверкивает. Будто  рыбка,
поплывет сейчас княжна навстречь счастью своему (или несчастью?)...
   Иван отодвинул дверцу кареты, шевельнул губами:
   - Готова ль ты, сестрица моя?
   - Вели ехать, брат. Но в остатний раз пытаю тебя по родству: дашь ты  мне
бриллианты царевны Натальи?
   - Отстань, язва персицка! - отвечал  князь  Иван...  На  крышу  кареты  с
невестой водрузили - честь честью - большую корону, крикнули на козлы:
   - Езжай с  опаской  и  бережением...  Не  сковырни  корону!  Тронулись...
Первыми - камергеры, за ними князь  Иван  -  отдельно  (как  обер-камергер).
Бежали скороходы в ливреях, трясли  в  колокольчики.  Скакали  почтальоны  и
трубили в рога. Ехал сердитый шталмейстер Кошелев и мрачно махал жезлом...
   Вот опала снежная пыль на дороге, и ахнула толпа:
   - Гляди-ка - еще следом прутся!
   - А кто же это таки будут?
   - Долгорукие, бабка, едут.., кланяйся!
   - Охти, спина моя. Согнусь аль не согнусь? С  лицом  без  кровинки,  губу
закусив, величаво проплыла в стеклах кареты невеста. Катила за ней  маменька
с сестрицами. Плясали вокруг жеребцы гайдуков, пестрели одежды пажей.  Ехали
и дамы-кавалерши в лентах: Чернышева, Ягужинская, Черкасская  да  Остерманша
(Марфутченок). Бежал следом за ними народ. Московский  народ  -  любопытный.
Иные через всю Москву лапти трепали - и недаром, как выяснилось.  Под  конец
шествия случилось такое, что было потом о чем вспомнить.
   Высокая карета с невестой на въезде в ворота дворца Лефортова  зацепилась
верхом  своим  за  перекладину.  И  грохнулась  корона  наземь.  Покатилась,
громыхая, будто ведро пустое.
   - Стой!.. Ах, ах... Осади назад.., езжай далее!  Растерялись  провожатые.
Катька звон услышала, выглянула из кареты. А там, разбитая в  куски,  лежала
под копытами лошадей ее царская корона... Еще не ношенная!
   - Не бывать свадьбе! - кричал народ московский. - Примета больно  худа...
Слезай, невеста, приехала! Грешна, видать, ты...
   Дернули лошади - осколки звякнули. Тоненько, словно плача.
   "Не танцевать мне в Вене, не веселиться..."
   - Тпрррру-у...
   И заиграла музыка - начались любовные канты.

***

   Славный боевой фельдмаршал, Василий Владимирович  (тоже  из  Долгоруких),
прибыл к свадьбе с самого Низу - из корпуса Низового <Низ,  Низовой  корпус.
Низовая служба - в областях, отвоеванных Петром I  у  Персии  на  Каспийском
море, находились русские война, которые спускались к месту  службы  вниз  по
Волге (отсюда происходит и название).>, над коим держал команду в землях,  у
Персии отвоеванных.
   Желтое бельмо заливало глаз ветерана. Удивленно озирал старик  мундиры  в
карауле.
   - Робяты, - спросил у солдат, - вы ж какого полка?
   - Твоего, князь.
   - Но я вас, мать  вашу  так,  сюды  разве  ставил?..  Алексей  Долгорукий
оттянул ветерана в уголок.
   - Василь Владимирыч, - зашептал на ухо, - коли сам  ты  есть  Долгорукий,
так на што рыпаешься? Это мы преображенцев сюды расставили. Шипят на Москве,
противу фамилии нашей козни строят. Как бы чего не вышло! А на штык гвардии,
чаю, не полезут...
   Под музыку любовных кантов невеста уже вышла из кареты.
   Вахта ей салют учинила, но без боя барабанного (дабы старух придворных не
испугать). Внизу дворца Катьку встретила и приголубила бывшая царица Евдокия
Лопухина, а ныне старица-монахиня.
   - Касатинька..,  невестушка,  -  шептала  старая  добрая  Евдокия,  а  по
иконному лику ее - кап-кап - слезы, мутные;  может,  вспомянула  старая  сны
молодые в кельях да казематы шлиссельбургские?
   Только три кресла, зеленым бархатом крытые, стояли в обручальной  палате:
для царя, для невесты и для бабки-царицы Евдокии, чтобы старость ее уважить.
Принцессы крови (сестры Иоанновны и цесаревна Елизавета) да еще Долгорукие -
те сидели на простых стульях. А более никто сиживать права не имел...
   Невеста поглядывала на всех с презрением явным.
   Петра (во  всем  светлом,  серебром  шитом)  вывели  господа  верховники.
Пасмурно посматривал император вокруг себя.  К  невесте  подошел,  в  кресло
опустился. С минуту сидели жених и невеста, друг на  друга  глядя.  Глаза  в
глаза, зрачки в зрачки.
   Затихло все. Только дипломаты: шу-шу-шу-шу...
   - Я готов! - вскочил император, и на  запястье  Екатерины  надел  тяжелый
браслет со своим портретом. Тогда шесть генералов  (из  коих  два  иноземца)
взялись за штанги и растянули  над  аналоем  покров  балдахина,  как  шатер.
Заплескались  алые  шелка,  в  палатах  повеселело.  И   запели   голоса   -
высоко-высоко...
   Воздев руки, Феофан Прокопович встал под балдахином.  Евангелие  протянул
для поцелуя  царю  сначала,  потом  Долгорукой.  После  чего  жених  невесте
поклонился, а невеста жениху. В бороде Феофана затаилась усмешка - коварная.
"Коротко царствование сие, но второй раз обручаю царя... Что-то бог  даст  и
этой?.."
   Краткую речь произнес фельдмаршал Долгорукий (бельмастый).
   - Твоя фамилия, - сказал невесте, - слава всевышнему, богата  и  занимает
посты высокие. А ежели тебя, по прихлебству  известному,  станут  просить  о
милостях кому-либо, ты хлопочи не в пользу имени, но лишь в воздаяние заслуг
подлинных...
   Эта прямая речь мало кому понравилась. А окна  уже  тряслись  от  грохота
пушек. Старцы стали прихорашиваться, как петушки. Петр держал руку Екатерины
в своей, давая ее для поцелуя каждому, кто подходил по порядку очереди.  Все
шло чинно и благопристойно...  Глаза  у  невесты  были  опущены  -  даже  не
глядела, кто там прикладывается. И вдруг побледнела, а  руку  свою  из  руки
царя вырвала - заметила Миллезимо. Нет, любила она его, любила, любила...  И
руку свою сама венцу красивому протянула.
   - Прощайте, граф, - произнесла в боли сердечной... В боковых апартаментах
дворца толпились дипломаты, и они видели,  как  граф  Вратислав  вышибал  на
улицу Миллезимо.
   - Болея апоплексически, - оправдался посол, - не углядел я, как он проник
в палату обручальную... Еще один такой амур, и меня отвезут в Вену,  но  уже
залитым воском... В Вену его!
   Впрочем, дипломатов занимало сейчас совсем другое Обручение русского царя
с Долгорукой спутало многие карты в европейской игре: одним выгодно,  другим
- ужасно... Посол Пруссии, барон Вестфален, скупой и вечно голодный, тут  же
вспомнил инструкцию из Берлина: помалкивать и более других слушать.
   - Моему королю этот брак кажется весьма странным, - сказал  он  вскользь,
скривив рот, и больше он уже ничего не скажет.
   Зато посол Дании в пику Голштинии (что  Дании  была  враждебна)  высказал
большую радость от имени своего короля:
   - И эта радость будет всемерно расти с каждым наследником,  рожденным  от
Долгорукой, чтобы никогда  иноземный  род  не  имел  притязаний  на  престол
Российской империи!
   Это полетела палка в голштинский огород, где уже созревал, словно огурец,
один наследник, и в посольских рядах заволновались.
   - А вот это уже свинство! - выразился посланник Бонде. - Наша  прекрасная
Голштиния имеет права на престол русский.  Сын  Анны  Петровны,  принц  Петр
Ульрих <Впоследствии император Петр III (1728 - 1762), женатый на  Екатерине
II.>, растет не по дням, а по часам. Господа! Смею вас  заверить:  слезая  с
горшка, он уже сам застегивает на себе гульфик. И мы, голштинцы,  не  жалеем
масла и розог, чтобы он вырастал сильным и мудрым...
   Барон Габихсталь  представлял  Мекленбург,  иначе  -  Дикую  герцогиню  с
дочерью и ее мужа, сумасшедшего палача - герцога Мекленбургского.
   - Но, - сказал Габихсталь, - герцогиня  Екатерина  Иоанновна  привезла  в
Россию свою дочь Христину... <Впоследствии Анна Леопольдовна (1718 -  1746),
правительница Российской Империи, умерла в заточении в Холмогорах.> И,  если
ее сочетать браком со  здоровым  немцем,  она  родит  кучу  наследников  для
России... Господа, я удивлен вашим невежеством: как можно забыть про великий
Мекленбург?
   Посланник Курляндии, граф Рейнгольд Левенвольде, понял, что молчать далее
ему никак нельзя. И он сказал - обиженно:
   - Напрасно здешний двор не поддержал  наших  мудрых  предложений.  Герцог
Фердинанд Курляндский <Фердинанд (ум,  в  1737  г.,  герцог  Курляндский)  -
приходился родным дядей герцогу Фридриху (ум, в 1711 г.), который был  женат
на русской царевне Анне Иоанновне. Герцог Фердинанд находился  во  вражде  с
курляндским дворянством и постоянно проживал вдали от Митавы  -  в  Данциге,
управляя Курляндией  лишь  номинально.>  хотя  и  сварливого  характера,  но
мужчина еще в соку и к супружеству способен. Он уже предлагал  свою  руку  и
сердце цесаревне Елизавете Петровне, и напрасно цесаревна отказала ему. Этим
браком породнились бы две ветви Романовых - Ивановны и Петровны!
   Над париками вдруг раздался чей-то жесткий смешок.
   Дипломаты обернулись, дабы взглядом уничтожить дерзкого.  А  это  смеялся
аббат Жюббе, невозмутимо перебиравший четки.
   - Синьоры! - сказал он. - Почему я  не  слышу  здесь  голоса  еще  одного
посланника? А именно  -  цыганского,  ибо,  мне  думается,  цыгане  тоже  не
откажутся от прав на престол России...
   Рядом с аббатом замерла пышнотелая красавица  с  низко  вырезанным  лифом
платья. И была она столь  обворожительна  в  греховной  красоте  своей,  что
дипломаты разом притихли. Это была духовная  дочь  аббата  Жюббе  -  княгиня
Ирина Долгорукая, урожденная княжна Голицына. Аббат Жюббе, тайный  посол  от
Сорбонны, тоже имел  строгую  инструкцию:  "Следовать  во  всем  откровению,
которое угодно богу будет ниспослать вам  в  Московии  для  соединения  этой
великой церкви с латинскою ." А  княгиня  Ирина,  думалось  аббату,  сомкнет
рознь двух великих фамилий - Голицыных и Долгоруких...
   Целование руки закончилось, но еще долго стреляли пушки.

***

   Здесь пушки не стреляли, но пел хор рязанских ямщиков, а  Иогашка  Эйхлер
усердно дул во флейту. Был день сочельник, роскошные палаты  Шереметевых  на
Воздвиженке ломились от гостей, "свадебные комиссары" покрикивали:
   - Господа, не стой посередке. Лучше к стенкам жмись, а то как бы полы  не
рухнули...
   Темнело уже, полыхали со двора смоляные бочки. Били на улице два  фонтана
- винный и водочный. От жареного быка шел пар.
   Наташа стояла - рука в руку - с князем Иваном,  а  перед  нею  складывали
дары свадебные: родовые кубки  с  гербами,  фляши  золотые,  часы  разные  с
музыкой немецкой, квасники и поставцы, бочата порцелена саксонского, зеркала
венецианские и канарские, серьги, перстни, табакерки... Брат Петя  Шереметев
- словно откупился от сестры: подошел, шесть пудов серебра в слитках  сложил
к ногам Наташи и, ничего  не  сказав,  откланялся.  И  вдруг  глаза  невесты
загорелись - обрадовалась она.
   - А вот и готовальню голландскую дарят, - шепнула Ивану...
   Впустили дворню с кормилицей. Мужики в чистых онучах,  бабы  в  лапотках,
рты платами закрыв, в ноги кланялись.  И  поднесли  тоже  невесте:  пирог  с
рябиною, варежки домодязаные да пеленки детские, искусно шитые.
   По отцу-фельдмаршалу, что мужиков  не  обижал,  чтил  народ  и  дочь  его
Наталью Борисовну. Долгорукий смотрел на свою невесту  сбоку:  "Совсем  дите
малое..." - думал.
   А ночь застала жениха в доме Трубецких, где шумствовали.  У  князя  Ивана
давно грех был с Анастасией Гавриловной, дочерью канцлера. И, опьянев,  стал
он водить ее от гостей в комнаты дальние для блуда. А муженек  -  "Трубецкой
хотя и зять канцлера, но фавориту царя не смел  перечить:  пусть  водит,  от
жены не убудет. Только единожды, когда Ванька стал  на  гостях  уже  "рвать"
Настасью, он робко и тишайше вступился:
   - Князь Иванушко, у вас теперича и своя утеха есть. Почто княгинюшку  мою
безжалостно треплете?
   За такие дерзкие слова Долгорукий стал  Трубецкого  в  окно  выбрасывать.
Несчастный супруг гузном стекла выдавил, взывал к Алексею Григорьевичу:
   - Уйми сына своего.., не дай в сраме погибнуть!
   - Мой сын, - отвечал отец, - молодечество свое показывает.  Покажи  и  ты
свое молодечество!
   Легко сказать - покажи, когда уже над улицей виснешь.
   - Гости мои дорогие, будьте хоть вы заступниками хозяину!
   Тут сбоку Иогащка Эйхлер подвернулся, князя спас, а  Ивана  домой  отвез.
Наташа плакала утром, корила:
   - И дня не миновало... Где же твои слова,  князь  Иван,  что  все  хорошо
будет? Не рушь чужих семей - и своя не порушится!
   Долгорукий виноват был - встал перед ней на колени:
   - Наташенька, ангел мой, скажи: чего ты желаешь?
   - Уедем в деревню с тобой. Близ царей - близ смерти...
   Вскоре вся фамилия Долгоруких собралась на семейный совет.
   - Дела неустойчивы, - затужил князь Василий  Лукич.  -  Народ-то  простой
вроде бы  и  рад,  что  царь  не  на  немецкой  принцессе  женится.  Да  вот
шляхетство-то служивое ропщет.
   Мутно слезилось бельмо в глазу фельдмаршала.
   -  Нет,  не  напрасно  роптает  Москва!   -   заговорил   князь   Василий
Владимирович. - Двенадцать тыщ холопьих дворов получил ты, князь Алексей, от
царя... А за што? Может, трактамент выгодный заключил? Или в войнах  ироикой
упражнялся? Или доходы  государства  нашего  бедного  ты  преумножил?  Какую
пользу принес ты?
   Брат фельдмаршала - Михаил Долгорукий (губернатор Сибири), что прибыл  из
Тобольска свадьбу играть, кулаком по столу рубанул в гневе:
   - И княжество Козельское, что в Силезии от Меншикова бесхозным  осталось,
- на кой ляд оно тебе? Даже в Горенках своих порядка не умыслишь,  а  уже  в
Силезию