раздался голос - властный, строжайший:
   - Брось палку, Петрович... Твой кучер виноват более моего!
   У Волынского даже руки повисли - трость выронил.
   Из окошка взирал на него генерал-прокурор империи Ягужинский.
   Долго молчали  заклятые враги,  один в карете сидя,  другой посреди дороги
стоя.  Мотали лошади головами,  грызли удила,  а два дышла торчали  над  ними
крестом,  словно распятие. Затем граф Ягужинский не спеша из кареты выбрался,
и Волынский сразу заметил,  что берлинское пиво не впрок пошло ему.  постарел
Пашка, сугорбился, в пальцах трясучка, ногу волочил, след на песке оставляя.
   - Вот уж не ожидал, - сказал генерал-прокурор, - что первого тебя встречу,
Петрович... Что скажешь утешного?
   Отошли они подалее от людей челядных. А вот слов не было.
   - Кто же замест тебя в Берлине послом русским остался?
   - Посадили курляндца фон Браккеля,  будто русского не нашли...  Говорят, -
прищурился  Ягужинский,  -  ты после смерти Головкина уцепился на его место в
кабинет-министры попасть.  А назначили-то меня... Верь, что чести этой не ис-
кал.  Конъюнктур здешних, петербургских, из Берлина было не разгадать. Может,
подскажешь?
   - Охотно!  - прорвало Волынского на искренность.  - В  берлоге  кабинетной
один  медведь - Остерман,  и то графу Бирену неугодно.  Вот и везут второго -
тебя!  Бирен надежду возымел,  что ты зубы Остерману все выломаешь.  Остерман
же,  напротив, уверен, что ты на Бирена ринешься с кулаками, как прежде быва-
ло...  Уж ты прости,  что правда с языка сорвалась!  Но, по примеру римскому,
скоро мы все,  яко Нероны, станем побоище гладиаторов наблюдать издали... Кто
кого свалит и жив останется?
   Высоко над ними, в дыму, свиристел крохотный жаворонок.
   Ягужинский травинку сорвал, куснул ее губами бескровными.
   - Худ боец из меня ныне...  состарился. Коли на мне конъюнктуры строят, то
битвы потешной не бывать. Умру я скоро, Петрович...
   И так он это сказал, что Волынского даже передернуло.
   - Не умирай ты,  господи! - отвечал с надрывом (даже ласково). - Коли ты в
Кабинете,  так хоть двое русских противу одного немца.  Умрешь ты, граф, и...
не меня! Не меня изберут! Нет, станет два немца противу одного русского, да и
тот русский - князь Черепаха - Черкасский, слова доброго не стоит.
   Ягужинский на это смолчал. Похромал к своей карете.
   - Петрович!  - окликнул издали.  - А это ведь ладно получилось, что я тебя
раньше  не  повесил...  Теперь тебе шумы устраивать!  Тебе Остермана и Бирена
сваливать!
   Два дышла разъехались,  распятие поломав, конюшие распугали упряжь, насте-
гивая лошадей.  Поехали. Один - в столицу, другой - на дачу... Кубанец искоса
на господина своего посматривал:
   - Чего сказал-то враг этот? Грозил? Али как?
   - И не поймешь.  Какой он теперь враг!  Вроде бы и Пашка, а вроде бы и нет
Пашки.  Случилось ему в старости расслабиться духом... Самобытство свое поте-
рял Ягужинский,  и,  чую,  драки уже не будет. Базиль, мыслю я так, что Пашка
долго  не протянет.  И место его в Кабинете ея величества опять будет упалое.
Нешто же и в этот раз не меня туда посадят?
   Кучер нахлестнул лошадей.  Волынский откинулся на валики  пышных  диванов,
простеганных фиолетовым лионским бархатом.
   - Я-то еще самобытен! - выкрикнул. - Мне теперича шумы устраивать! Я любо-
му, кто на пути встанет, глотку зубами вырву...
   Обер-прокурор Маслов теперь неслыханного требовал: персонам знатным указы-
вать стал, каково им мужика беречь надобно. Пуще всего Маслов нападал на кня-
зя Черкасского, как на самого богатого помещика, и за это кабинет-министр ды-
шал на Маслова злобой яростной, неистребимой...
   - Да не грози мне, князь, - отвечал ему Маслов. - Я своей суровости к алч-
ности вельможной не отменю. Мужик русский за рубеж утекает. Еще десяток таких
лет,  и Россия вовек потом не оправится. Мало вам, што ли, своих нищих? А вы,
министры высокие, еще из Польши наших беглых крестьян воротить желаете...
     Стоном выла земля русская, земля богатейшая, земля плодоносная. Два го-
да подряд, будто в наказание какое, побивало Русь по веснам заморозом нечаян-
ным, потом жаром опалило нужду мужичью. Сгорало все на корню! И нужда подпер-
ла уже под кадык самый:  на пасху святую,  когда бы жизни радоваться, маковой
росинки в рот не попало.  Вновь,  словно саранча серая,  нахлынули  нищие  на
Москву и Петербург, от христорадцев не стало в городах спасения...
   - В  чем  дело?  - удивлялся Остерман в Кабинете.  - Когда немец встречает
добропорядочного нищего,  он дает ему работу.  Когда русский  встречает  лен-
тяя-нищего, он дает ему милостыню... Отсюда и явилось изобилие попрошаек - от
безделья!
   А что мог сделать Маслов? Манна небесная на русский народ еще никогда са-
ма не просыпалась. Единое дело провел он - указ! Дабы земля дворянская впусте
не лежала, пускай мужик на ней сеется, в свои закрома зерно сгребет. И указно
повелел  обер-прокурор  помещикам исполнить все это "под страхом жесточайшего
истязания и конечного разорения..."
   - Как они с мужиками,  так и я с ними буду...
   Дунька, умница его рябая, на колени пред мужем пала.
   - Батька мой родный,  - заплакала, трясясь, - отступись ты с миром... Экие
персоны противу тебя стенкою встали!  Неужто, себя и меня не жалея, проломишь
ты их слабым мненьем своим?
   - Лоб себе расшибу, - отвечал Маслов, - но не отступлюсь...
   На этот  раз свидание его с императрицей было долгим и мучительным.  Бирен
тоже при этом присутствовал, но больше помалкивал. Анна Иоанновна завела речь
о войне близкой,  войне разорительной,  ныне много денег понадобится.  Да еще
решила она чиновникам в столице, противу иных городов империи, в два раза де-
нег больше давать,  потому как Петербург - парадиз (что в переводе на русский
- рай означает).  Теперь Маслов для нее где хочешь достань, вынь да положь, -
чтобы из ада рай сделать.
   - Ваше величество, - отвечал Анисим Александрович, нижайше кланяясь, - ко-
рень зла в бессовестности помещиков состоит. Подати палкой выколотить - наука
невелика.  А  вот недоимки с народа за прошлые годы собрать - больно,  словно
зуб вытянуть. Нонеча уже вся Россия... вся, поверьте мне, состоит в должниках
вашего величества, и должники те разбегаются куда глаза глядят!
   - Не все же должны нам, - заметил Бирен озабоченно.
   Маслов на каблуках туфель,  сверкнувших стразовыми пряжками,  резко повер-
нулся в его сторону.  Он знал,  что Бирен к нему благоволит, и разговаривал с
графом всегда открыто, без утайки.
   - Верно,  ваше сиятельство, не все... Однако нам грозит оскудение полное и
безлюдье провинции - вот что страшно! Деревня скоро станет пуста: кто в горо-
да - милостыню просить, а иные - в лес, кистенем пропитание добывать. Из того
в печали горестной я пребываю, и прошу высочайшей милости...
   - Что умыслил-то, прокурор? - спросила его Анна подавленно.
   И тогда Маслов ударил ее, словно в лоб:
   - Вот  что!  Крепостное право надобно в законность привесть.  А для этого
сначала мужикам непременно воли прибавить...
   - Эва надумал! - удивилась Анна, поглядев на Бирена.
   - А я не понял его,  - ответил Бирен.  - Переведите мне...
   Анна Иоанновна повторила ему слова Маслова по-немецки.
   - Пусть он делает что хочет,  - засмеялся Бирен. - Я ведь не русский поме-
щик, а только обер-камергер двора русского.
   Но императрица поддернула рукава голубой кофты.  Красный платок на ухо  ей
сбился. Туфли царицы шлепали по паркетам.
   - Зато я,  - сказала,  побагровев от гнева,  - помещица российски!  И всей
России есть хозяйка... Думаешь ли, Анисим Ляксандрыч, что болтаешь тута?
   - Ваше величество, - снова поклонился ей Маслов, - не ваших прав ущемления
домогаюсь, а лишь ничтожно и покорнейше воли прошу для людей, ущемленных вся-
чески от рождения.
   Бирен тяжко вздохнул. Что он вспомнил сейчас? Может, свою бедную мать, со-
биравшую  шишки для герцогского камина?  Или острый запах конюшен - запах его
юности - вошел ему в ноздри, как память обо всех унижениях, пережитых им смо-
лоду? Он вздохнул...
   Анна Иоанновна в ответ заявила Маслову:
   - Моими дедами так уж заведено, чтобы воли мужикам не давать, а помещику о
довольстве их всемерно и отечески печься.
   Бирен куснул ноготь.  Анна Иоанновна взглядом, полным муторной тоски, выз-
вала на себя его ответный спокойный взгляд.
   - Я в русские дела не хочу вмешиваться... трутги-фрутти! А впрочем, я посо-
ветуюсь.  Хотя бы с моим гоффактором  Лейбой  Либманом...  он  имеет  верный
взгляд на дела финансовые...
   - Румянцев-то генерал,  - неожиданно сказала Анна,  - был прав: финансов в
России нету.  А есть только подати и недоимки.  Европа смеется над нами, а мы
плачем.  И те недоимки хоть из глотки, а надобно вырвать. У меня эвон война с
турками на носу виснет...  Что же я?  Возьму твоего Лейбу, граф, и с ним вое-
вать пойду? Много я с жиденком твоим навоюю.
   - Пожалуйста!  -  кивнул  Бирен.  -  Вот перед вами стоит господин Маслов:
честнее этого человека я никого больше не знаю.  Соблаговолите же ему все не-
доимки с народа и собрать для вас. Пусть он давит помещиков, а помещики пусть
прессуют крестьян...
   - Ты слышал,  что тебе сказано?  - спросила императрица.
   Маслова дома жена встретила,  сообщила, что приходил английский врач Белль
д'Антермони, целый час сидел.
   - Чудной он,  - рассказывала Дунька.  - Молол мне о разностях,  будто тебе
надобно отравы беречься. Про женщин сказывал, что есть у них перстни на паль-
цах.  Камни в перстнях у них - то голубые,  то розовые,  и следить надобно за
столом, чтобы цвет их не переменился: иначе - беда будет!
   Маслов выругался,  шпагу в угол комнат закинув. В эти дни граф Бирен полу-
чил от него письмо.  Маслов предупреждал Бирена,  что имеются люди, желающие
его,  Маслова, погубить... Тут как раз вернулся из Берлина и генерал-прокурор
- Пашка Ягужинский.
   Прежнего согласия между ними не получалось.  Обер-прокурор Маслов еще сра-
жался с несправедливостями.  А вот генерал-прокурор уже сник, и при дворе ви-
дели теперь Пашкину спину - согбенную.
   Покорность бывшего буяна сильно озаботила графа Бирена:
   - Что с ним случилось?  Я рассчитывал, что он, приехав домой, сразу расши-
бет  в куски Остермана.  А тут надо бояться,  как бы Остерман не загнал Пашку
под стол...
   А счастливчик Рейнгольд Левенвольде скоро позабыл Варьку и утешился в сво-
ем  потаенном  гареме,  составленном  из разнокожих женщин.  Миних приехал из
Польши в Петербург - громкогласный, звенящий амуницией, рыкающий на всех, бо-
гатый,  толстый...  Эти два обстоятельства отозвались в далеком Лондоне,  где
угасал посол русский - князь Антиох  Кантемир.  Он  вновь  обрел  надежды  на
счастье  с "тигрицей",  как величал поэт княжну Черкасскую;  он оценил приезд
Ми-ниха, как подготовку к войне, и-в случае победы Миниха - Кантемир мог пре-
тендовать на корону царя Валашского и господаря Молдавского...
   Впрочем, князю  Кантемиру вскоре предстоят некоторые неприятности.  Европа
готовит к печати книгу - о России и русских.

                           ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   Ветка! Вот она,  обитель беглых людей русских.  На реке Сож, в поймах ее и
на островах, по берегам приятным, белеют мазанки слобод раскольничьих - Марь-
ино,  Луг Дубовый, Крупец, Грибовка, Тарасовка, Миличи...<2> Брызжет ярью ма-
лина  над  частоколами,  несут  детишки грибы из леса,  над нехитрым мужицким
счастьем стоят в карауле на крышах аисты польские...
   С тех пор как Петр I разгромил скиты Керженца,  а  Питирим  нижегородский
(этот  волк в рясе) пожег на кострах 122 000 раскольников,  - с тех пор пор и
стала зарубежная Ветка райским местом для всех несчастных, воли ищущих. В ле-
сах Черниговщины, совсем недалеко от Ветки (но уже в России), лежало грозное,
тишайшее Стародубье - там тоже "гнезда" были.  А здесь,  по реке Сож,  словно
город большой и вольный,  цвела, шумела, пела, гуляла, сеяла, колосилась, жа-
ла, ела, пила и справляла свадьбы зарубежная непокоренная Русь!..
   По всей стране вышел запрет от царицы, чтобы простые люди серебра монетно-
го не имели. Ветка - напротив - имела серебра много. Епископа им своего захо-
телось.  Серебро - в ход.  Епифания Реуцкого, которого Феофан на Соловки ссы-
лал,  от солдат отбили,  привезли на Ветку:  священнодействуй! Земли в округе
Ветки пану Халецкому принадлежали;  пан на Ветку приедет - ему полный воз де-
нег насыплют,  за это пан своих смердов тиранит,  в русских не тронет.  Жизнь
тут вольная: царя нет, пыток нет, поборов нет, - цветет в зелени садов, хоро-
шеет и богатеет зарубежная Русь... По утрам гудит колокол церкви, и храм этот
- единый,  где за Анну Иоанновну крестьяне не молятся,  а на Синод палаческий
отсюда харкают, как на падаль поганую...
   Вот сюда-то, в этот мир, и попал гулящий Потап Сурядов.
   До Ветки следуя,  он сильно сомневался - не изгонят ли?
   Мерещилось, будто его тут станут пытать о правилах веры:  как крестишься -
двупало или трехперстно? Потапу все равно было - хоть кулаком крестись. Бояз-
но было поститься да молитвами себя утруждать,  - за годы эти  гулящие  отвык
Потап от набожности церковной.
   Однако опасался зря.  Живи,  трудись, не обижай других и сам обижен не бу-
дешь. Не было тут постников да молитвенников. Беглые солдаты и матросы галер-
ные,  мужики вконец разоренные, люди фабричные, но больше всего - крепостных!
И нигде Потап столько богохульства не наслушался,  как здесь, на Ветке, особо
в  дни  первые...  Ходил  по  деревням ветковским какой-то старый бомбардир с
ружьем ветхим за плечами.
   - Люди!  - взывал он.  - Заходите прямо в меня, будто в храм святой... Вот
престол храма!  - ударял себя в грудь.  - Вот врата царские! - и при этом рот
разевал. - А вот и притворы служебные! - на уши свои показывал...
   Всех таких, как Потап, "из Руси выбеглых", собрали гуртом, и монашек весе-
лый, руками маша, командовал:
   - Которые тута еще не мазались,  ходи за мной... Перемазаться греха нет! У
нас,  как и везде на Руси, молятся. Вот аллилуйя лишь сугубая, хождение посо-
ленное,  а  заместо  слова  "благодатная" употреблять следует "образованная".
Мирро у нас свое, сами вдосталь наварили. Вот и пошли дружно - перемажем вас!
   Кисточкой чиркнули Потапа по лбу,  запахло гвоздикой и ладаном.  Отшибли в
сторону.  За ним другой лоб подставил. Потом "перемазанных" отпустили на волю
вольную, и тут каждый должен был соображать - как жить далее. Потап - по силе
своей - в паромщики подался. Ветка очень большая, народ в ней никто не перес-
читывал,  но в иные времена,  говорят, до 100 000 скапливалось; на воде много
деревень стоит,  одному - туда,  другому - сюда ехать,  вот и крути громадным
веслом с утра до ночи.  Но еда была обильная, сон крепок и сладок в садах ду-
шистых, никто не гнался за тобой с воплем: "Карауул, держи яво!.." Чего же не
жить?
   Росла борода у Потапа - русая,  с рыжинкой огненной,  кольцами вилась.  По
ручьистым звонам, через темную глубину и русалочьи омуты, гонял он паром бре-
венчатый, ходуном ходило весло многопудовое, играла сила молодецкая. Иной раз
так разгонял паром,  что врезался он в берег с разлету: падали бабы, просыпая
ягоды из лукошек, визжали девки, а кони ставили уши в тонкую стрелку.
   В садах берсень и вишенье поспевали.  Иногда и грустно становилось. Отчего
- сам не знал, но вспоминался тревожно край отчий. И здесь тополя да вязы над
водой  никли,  и здесь курослеп желтый да щавель красненький - а все не то...
Будто не хватало чего-то!.. Речь поляков начал понимать. Украинскую - тоже. И
кричали петухи по утрам. Заливисто и бодряще, как кричали они на Руси:..
   - Ах ты жизнь моя! Не сходить ли мне на Русь в гости?
   Но его строго предупредили:
   - Того не смей. От нас едино лишь начетчики-грамотеи ходят, по Руси "гнез-
да" вьют,  они тропы заповедные знают. Тебя же ишо на Стародубье пымают. Есть
там полковник такой - Афанасий Прокофьев Радищев,  он людей толка нашего сви-
репым огнем палит.  Серебро возами у нас вымогает.  И ходить нельзя:  вызнают
что-либо - опять нам выгонка на Русь под ярмо станется...
   Через поляков  доходили  до  ветковцев слухи неясные.  Говорили за верное,
будто Миних уже отъехал на Украину,  готовясь противу турка воинствовать. Ар-
мия же русская из Польши домой тронулась, а впереди себя гонит толпы беглецов
русских. Всякого, кого увидят, обратно с собою уволакивают. Помещики же русс-
кие беглецов тех на границе ловят - кому какой достанется (тут уж не разбира-
ются), и опять в рабство вечное закабаляют...
   Но пан Халецкий однажды приехал, утешал ветковцев:
   - Не бойтесь, хлопы москальски! Миних покинул земли Речи Посполитой, а об-
ратно не вернется. Ваше государство иными заботами отягщено сейчас - поход на
Крым готовят...
   Кинуло цвет в завязь - твердую,  кислую. Старики сулили хороший урожай яб-
лок  и груш.  Крепко спал Потап на сеновале,  ноги и руки разбросав по травам
благоуханным.  Снился ему Колывань-городок,  где на Виру он калачи покупал...
потом с калачом в руках его пред полком явили. Костер развели, и забили бара-
баны... Сам граф Дуглас схватил Потапа за ногу и потащил его к профосам, что-
бы живьем его сварить в котле кипящем...
   - Вставай, дурень! - сказали в ухо ему. - Выгонка учалась!
   Вовсю стучали  солдатские барабаны.  Поздно было спасаться:  три полка ар-
мейских,  войско драгунское и казачье уже окружило слободы ветковские.  Ветка
горела,  полыхали по берегам деревни.  В огне корчились белые яблони, ревел в
хлевах запертый скот, мчались через сады, ломая изгороди, длинно-гривые кони.
Выскочил Потап на улицу да - к реке. Тут его ружьем по голове так ладно приг-
ладили,  что он покатился... Мужиков вязали накрепко. Баб отгоняли в сторону.
Детей по телегам кидали. Через всю слободу шла старуха и, приплясывая, твори-
ла злобное причитание:
"Не сдавайтесь вы,  мои светики,
Змию царскому - седмитлавому,
Вы бегите от него еще далее -
Во горы высокие, во вертепы..."
   Тем и кончилась райская жизнь.  Разлучив матерей с детьми,  мужей  от  жен
оторвав, гнали через рубеж, обратно в Россию, в рабство неизбытное... За ними
догорала Ветка, еще вчера отряхавшая белые цветы. Потап в страхе был: что от-
вечать допытчикам, ежели спросят - кто таков и откуда сам?
   Всех паромщиков  к труду приспособили.  Должны были они церковь,  на Ветке
бывшую,  за рубеж перетаскивать. На переправе же через Сож церковка опрокину-
лась - бревна ее далеко уплыли.  Решили хоть алтарь спасти. Артельно потащили
на Русь алтарь, и Потап свирепо налегал в лямку. Гроза была ночью. Молния как
фукнет с небес - будто, язва, из пушки прицелилась. От алтаря божиего - пырх!
- одни головешки остались.  Людей пожгло, Потапу бороду огнем опалило... Пол-
ковник  Радищев  разрешил ветковцам забрать с собою мощи нетленные от старцев
святой жизни.  Потал на себе тащил гроб старца какого-то Феодосия,  а в гробу
что-то подозрительно стукалось.  Напрасно он мучился:  когда на русской земле
гроб открыли, там - никаких мощей, одни косточки.
   Так-то вот приволоклись "выбеглые" в Стародубье. Афанасий Радищев тут объ-
явил, что сидеть надо тихо. А подушный налог теперь, яко с отступников, будут
с них двойной собирать. Годных же к службе воинской сейчас в рекруты запишут.
Потап ног под собой не чуял - спасаться надо. Тут сбоку от него объявился че-
ловек незнаемый, который совет дал.
   - Вишь,  вишь? - сказал, на Радищева указывая. - Вишь, как зоб у него рас-
пухает? Сейчас в гнев войдет и льва библейского собой явит... Коли спасаться,
так беги до города Глухова:  тамо,  слышал я от людей знающих, каждому дается
сразу по бабе,  по шапке,  по волу,  по сабле и по жупану...  Станешь казаком
вольным!
   И Потап бежал...
   В преддверии большой войны генерал Джеме Кейт объезжал украинские засеки и
магазины, где все припасы давно сгнили, еще со времен Петра I сваленные в ку-
чи.  Появился на Украине и Карл Бирен - инвалид,  брат фаворита. Начались его
дос