от моего имени, что у меня все  готово...
Сегодня же я буду иметь  важный  разговор  с  императрицей  -  о  Сенате!  о
Кабинете!

***

   Близился день коронации, а к нему - загодя - на колокольне Ивана Великого
ставили баки с вином, красным и  белым,  откуда  на  Красную  площадь  трубы
протянули к двум фонтанам. С такой страшной высоты напор вина будет силен  -
забрызжет вино ключом! Анна Иоанновна просила показать короны прежние  -  не
понравились они ей, и князю Одоевскому, хранителю палаты Оружейной, сказала:
   - Ты, князь Василь Юрьич,  обстарайся..,  утешь  меня,  вдовицу  горькую!
Желательно мне алмазов более, блеску бы! Уж порадуй...
   Всего собрали 2579 бриллиантов и  28  громадных  самоцветов,  -  не  было
короны богаче, чем корона  Анны  Иоанновны!  А  на  Дворе  монетном  Татищев
начеканил впрок несколько мешков с жетонами памятными - из серебра и золота,
дабы одаривать ими верноподданных. До коронации же Анна Иоанновна  по  такой
моде ходила: шлафрок на ней был ярко-голубой или  светло-зеленый,  а  голову
она красным платком повязывала, на манер бабы крестьянской.  Стирать  ничего
не давала: коли засалится - выбрасывала (охотники найдутся: подберут  живо).
В апартаментах были ковры и шкуры на полу разложены. Анна Иоанновна полежит,
бывало, помечтает и снова ходит... Двери она перед собой кулаками раскрывала
(так удобнее)...
   Разлетелись двери во фрейлинскую.
   - Ну, девки, - сказала, - молчать вам не след.., пойте!  Тоненько  завела
княжна Черкасская (невеста Кантемира), ладком подхватили чернавки Ягужинские
и прочие:

   Буду приносить жалобу на тех,
   Кто меня лишил веселостей тех...
   Выдали замуж, бедну, за того -
   Всегда не хотела слышать про него.
   Было бы с него счастие с того,
   Ежели б плевати мне всегда на него...

   Анна Иоанновна похаживала, подбоченясь,  табакеркой  в  руках  поигрывая,
когда сказали ей, что Остерман внизу топчется.
   - Андрея Иваныча допускать до моей особы всегда! Уже прослышано было, что
Бирен ничего черного не любит. Вице-канцлер решил угодить  императрице:  был
он сейчас в  кафтане  бледно-розовом,  скрипела  тонкая  парча,  переливаясь
муаром, а кривые ноги Остермана облегали чулки цвета фиолетового.
   - Будем говорить душевно,  открыто,  -  начала  Анна.  -  Ведаешь,  сколь
злодеев противу меня объявилось?  И  власть  монаршую,  будто  овцу  погану,
остричь желали...  Что  делать-то  с  ними  надо?  Кого  сначала  травить  -
Долгоруких или Голицыных?
   Остерман такого вопроса давно ждал:
   - Великая государыня, под Долгорукими яма не нами вырыта, с них и следует
начинать. Но вот Голицыных покамест возвысить надобно, дабы,  поднимая  одно
семейство, другое уронить способнее!
   - Дав уме ли ты? - всплеснула Анна  руками.  -  Дмитрий-то  Голицын  есть
злодей мой главный. Топор по шее его плачет!
   - Время топора не пришло.  По  коронации  вам,  государыня,  еще  милости
оказать следует. И сильны Голицыны в общенародье, как люди грамотные, за  то
их и Петр Великий жаловал, не любя...
   - А фамилия Долгоруких шатка, - поразмыслила Анна. - Кажись,  спихнуть-то
их нам и нетрудно станется?
   - Однако, - придержал ее Остерман, - невеста государя  покойного,  княжна
Екатерина Долгорукая, брюхата от царя ходит. Утроба пакостная носит  в  себе
претендента на престол российской...
   - Блументросту скажу! - зарычала Анна Иоанновна. - Пусть вытравит из  нее
семя Петрово, семя охальное.. Блудница она!
   - Но, - закончил Остерман тихо, - покуда Долгорукая плода не  произведет,
трогать ее фамилию неудобно... Выждем!
   Анна Иоанновна села на постель. Тяжко обдумывала.
   - Волю взяли, - заговорила, - бумаги писать. Эвон, все так и кинулись  на
перья, проектов всех теперь на возу не увезти... С Сенатом-то, - спросила, -
как быть? Просило меня шляхетство, чтобы сенаторство в двадцать одну персону
иметь... Куды их столько?
   - Ваше величество, Сенат непременно надобен.
   - А верховных министров - куды деть?
   - В Сенат! - отвечал Остерман...
   - Ой, не мудри, Андрей Иваныч! Выскажись, как на духу.
   Остерман чуточку улыбнулся - с лаской:
   - Сенату быть, но лучше бы.., не быть! Коллегиальное правление,  матушка,
тем и невыгодно, что при нем всегда противные и разные мнения бывают. А  для
власти  самодержавной  необходимо  лишь  одно  мнение  -  ваше!  Единоличная
сатрапия всего удобнее,  лишь  доверенные  персоны  должны  замыслы  монарха
своего ведать.
   - То дельно говоришь, Андрей Иваныч! А... Сенат?
   - Сенат можно создать, как и просило шляхетство. Но дел важных  сенаторам
не давать, дабы несогласий заранее избегнуть.
   - А кто же тогда Россией управлять будет? От чтения бумажного я временами
в меланхолию впадаю жестокую, справлюсь ли?
   И тогда Остерман, побледнев, разом облокотился на стол:
   - Кабинет вашего императорского величества, - сказал он.
   Анна с постели соскочила, разрыла пуховые подушки кулаками.
   -  Думаешь  ли?  -  спросила.  -  Кабинет  сей  опять  Верховным  советом
обернется! Опять кондиции каки-либо изобретут в пагубу мне!
   - Никогда этого не случится, ежели доверите Кабинет персоне, уже  не  раз
доказавшей вашему величеству свою нижайшую преданность...
   Остерман только пальцем на  себя  не  показал,  но  было  ясно,  чего  он
домогается, и царица его желания разгадала...
   - И ладно, коли так, - приободрилась Анна. -  Дела  сами  к  рукам  твоим
липнут, Андрей Иваныч... Ты уж не  дай  мне  пропасть.  А  есть  ли  у  тебя
человечишка верный, дабы он канцелярию мою тайную берег, яко глаз свой?
   - Ваше величество, - снова кланялся Остерман, переливаясь муаром одежд, -
коли человек к делам тайным цепью прикован, то поневоле становится верным. А
тайно содеянное - тайно и осудится! Велите лишь - и все исполнится  по  воле
вашей...
   - Постой, - спохватилась Анна. - А  может,  в  Кабинет  моего  величества
Ягужинского подсадить? Верен и пострадал за нас!
   - Шумлив больно, - поморщился Остерман.
   - Тогда его в генерал-прокуроры вывесть,  пущай  над  Сенатом  глаз  свой
острит... Око-то у него зрячее!
   - Воля ваша, - ответил Остерман. - Но самобытных людей  не  жалую  и  вам
советую их беречься. Сами ведаете, государыня, каково некрасиво, ежели  полк
солдат в ранжире одинаков, а  един  солдат  выше  всех  на  голову...  Зачем
благообразие нарушать?
   Остерман ушел, замолкли  за  стеной  фрейлины,  пением  утомленные.  Анна
Иоанновна вышла к ним и отвесила каждой по оплеухе.
   Заплакали тут девки ранга фрейлинского:
   - Да мы более кантов не знаем... Всю тетрадку вам спели!
   Тогда Анна Иоанновна распорядилась:
   - Теи песни, в которых про чувствия нежные поется,  разучить  вам  новые.
Чтобы пели вы неустанно! Да и рукам вашим работу дать надо. Эй, где  Юшкова?
Раздать  пряжу  девкам:  пусть  поют  и  прядут,  чтобы  хлеб  мой   недаром
трескали...

***

   Верховный тайный совет уничтожили, а Сенат - это маховое колесо империи -
со скрипом провернулось...
   Секретарем же в Сенате стал Иван Кирилович Кирилов,  грамотей  и  атласов
составитель, человек в дальние страны влюбленный, о путях в Индию мечтающий.
Водрузил он на столе "Зерцало", и в Грановитой палате воссели (не выбранные,
а назначенные) лютейшие враги: бойцы за самодержавие и ярые противники  его.
Сидели они сейчас, глазами к драке примериваясь, а на  них  из-под  зеленого
козырка зорко посматривал Остерман:  "Ну-ну!  Кто  кого?.."  Еще  и  дел  не
начали, как пошло поминание обид прежних, подковыки да  затыки,  шпынянье  и
ругань.
   Поднялся канцлер Головкин, долго крестился на киоты:
   - Учнем, господа высокий Сенат, с помощью божией. За первое  изволила  ея
величество указать  нам  о  благочестивом  содержании  православный  веры  и
прочая, что касается до церкви святой, и станем  мы  за  то  благодарить  ея
императорское величество...
   Старик Дмитрий Михайлович Голицын  глаза  ладонью  закрыл,  будто  молясь
безгласно, а про себя  думал:  "Вот  оно,  началось...  Усердствуя  в  делах
церковных, желает Анна глаза нам замазать, чтобы мы Бирена не замечали!" Тут
канцлер велел Кирилову часы песочные перевернуть, чтобы отсчитать  по  часам
время "для мысли". Голицын смотрел, как тихо и равнодушно сеется  песок  под
стеклом, и думал: "Страну экономически подъять  надобно,  а  дела  церковные
единым росчерком повершить можно... Неужто  мне,  мужу  зрелому,  баловством
этим заниматься?" И неожиданно встал.
   - Пойду, - сказал. - Домой съеду.., неможется мне! В спину ему дребезжаще
прозвучали слова Остермана:
   - Не желаешь ты, князь, государыне  услужить  нашей...  Уехал.  Остальные
сидели и думали. О делах молитвенных.  О  возобновлении  крестных  ходов  по
губерниям. О том, чтобы за колдовство людишек огнем жечь  и  прочее.  Прошло
полчаса...
   - Песок весь! - доложил Кирилов. -  Кончай  мыслить!  Явилась  однажды  в
Сенат и Анна Иоанновна, ей реестр дел зачитали вслух, а  она  прослушала.  И
велела тот реестр к себе  "наверх"  отнести,  и  тогда  рассмотрит.  За  что
сенаторы с мест своих  вставали  и  благодарили  покорнейше.  И  вдруг  Анна
Иоанновна воззрилась  на  Василия  Лукича  Долгорукого  зраком  престрашным.
Попался, дракон старый! Шагнула  вперед,  руку  вытянула  и  Лукича  за  нос
схватила (а нос у него большой был!).
   - А ну встань, Лукич, - велела Анна, и Лукич встал. Носа сенатора из руки
не выпуская, ея величество высочайше изволила  вокруг  палаты  всей  обойти.
Потом под портретом древним Ивана Грозного остановилась.
   - Небось знаешь, - спросила, - чья парсуна висит тут?
   - Ведаю, - заробел Лукич, дрожа. - То парсуна древняя царя  всея  Руси  -
Ивана Василича Грозного...
   - Ах, Грозного? - усмехнулась Анна. - Ну, так я грознее  самого  Грозного
буду... Хотя я и баба, - продолжала она, - но не ты меня, а я  тебя  за  нос
вожу. Вас семеро дураков верховных на мою  шею  собралось.  Но  я  вас  всех
провела, как и тебя сейчас.., за нос! Уйди, Лукич, теперь. Сиди дома тишайше
и моего приказа о службе жди... Я тебе новый пост уготовлю - высоко сядешь!
   Были перемены и при дворе.  Бенигна  Бирен  заступила  место  статс-дамы;
сестра ее, девица Фекла Тротта фон Трейден, во фрейлины определилась. Пальцы
сестер вдруг засверкали нестерпимо - Анна  щедро  одарила  их  бриллиантами.
Рейнгольд Левенвольде был  обер-гофмаршалом,  а  Густав  Левенвольде,  более
умный, стал обер-шталмейстером (лошадями и конюшнями двора ведал). Но  самое
главное место при дворе - место обер-камергера, которое ранее  занимал  Иван
Долгорукий, - оставалось пусто, и шептались люди придворные: "Для  кого  оно
бережется?" Не было езде занято и место  генерал-прокурора.  "Кто  сядет?  -
волновались вельможи. - Неужто опять горлопан Пашка Ягужинский?.. Ой,  беда,
беда!"
   А по Москве, тряся бородой и звеня веригами,  вшивый  и  грязный,  прыгал
босыми пятками по сугробам Тимофей Архипыч:
   - Дин-дон, дин-дон, царь  Иван  Василич...  Православные,  почто  хлеб-то
жрете? - спрашивал он, во дворец пробираясь. - Рази вам, русским людям, хлеб
надобен? Вы же,  яко  волки,  один  другого  сожираете  и  тем  всегда  сыты
бываете...
   Тимофея Архипыча никто не смел тронуть: он считался блаженненьким,  утром
раненько прибегал на Москву из села  Измайловского,  и  Анна  Иоанновна  его
чтила, сама - своими руками - бороду ему расчесывала. Вовсю гудели колокола,
сверкали ризы, императрица молилась истово... "Дин-дон, дин-дон,  царь  Иван
Василич!"
   Но однажды, отмолясь, с колен воспрянула - в рост, гневная.
   - Не желаю, - объявила, - корону возлагать на  себя,  пока  в  доме  моем
скверна водится - Долгорукие! Но  милосердна  я,  пусть  все  знают  о  том:
семейство князя Меншикова, от коего столь много зла претерпела я, из  ссылки
березовской вызволяю!

***

   Бирен выходил в русский  мир  осторожно  -  на  цыпочках.  Для  начала  в
передних показался. Шагнул в другие комнаты. Уже и до лестниц  добрался.  Но
улиц еще стерегся. Ходили там по морозцу люди совсем непонятные ему - мужики
да солдаты... И с разлету хлопали двери, в страхе опять затворенные.
   - Я знаю русских, - говорил. - Они ненавидят нас, немцев...
   Раскладывал пасьянсы и чистил  ногти.  Длинные,  розовые,  острые.  А  по
картам выходило: валетные хлопоты и дама под  тузом.  Нехорошо!  От  обидной
тоски на царицу пробовал было с женою сойтись. Но  не  получилось.  И  тогда
разбросал он все карты - в злости и ревности:
   - О, женская неверность! Залучила меня в эту страну, где  все  чужие  для
меня, а сама другого к себе приблизила...
   Да, пока он отсиживался в деревне, Густав Левенвольде снова  сблизился  с
императрицей. Теперь он нагло смеялся над Биреном, говоря ему: "Мы  же  тебя
звали! Надо было ехать..."
   Лейба Либман тем временем долги курляндские собирал.
   - А когда вы, господин Бирен, мне отдадите? - спрашивал.
   - Отстань! Отдам позже... - хмурился Бирен.
   - Но, сидя взаперти, с  чего  разбогатеете?..  И  вдруг  случилось  чудо:
приполз сиятельный князь Алексей Черкасский да Бирена за руку сразу  -  хап,
да губами ее - чмок, чмок,  чмок...  Смотрел  снизу,  словно  собака,  ласки
отыскивая:
   - Высокородный господин Бирен!  Зачем  света  московского  прячетесь?  Не
угодно ли ко мне в четверток на блины пожаловать?
   Бирена даже в пот  кинуло:  ему?  На  блины?  К  такому  вельможе?  Да  в
Митаве-то фон дер Ховен далее крыльца  своего  не  пускал...  И  Бирен  тоже
нагнулся, чтобы руку Черкасского поцеловать, но  Черепаха  застыдился,  руку
свою спрятал:
   - Что вы, сударь.., недостоин! Почту за честь... А вот беседовать им было
не о чем.
   - Охоту держите? - спросил Бирен, любезничая. - Слышал я,  что  псарни  у
вас богатые.
   - Только прикажите, - засуетился Черкасский, - и завтра же в  вашу  честь
охоту устроим!
   - Благодарю, князь. Однако после дороги...
   - Издержались? - подхватил Черкасский. - Так не угодно ли позаимствовать?
Или в презент принять? Буду рад...
   Бирен посмотрел на него, как кот глядит на необъятную крынку со сметаной:
справлюсь ли в одиночку?
   - Я, князь, - ответил, подбородок гордо вздернув, - делами  денежными  не
ведаю. Да... На то у меня есть личный фактор Лейба Либман, которого и  прошу
вас принять завтра...
   После князя Черкасского явился канцлер Головкин. Гаврила  Иванович  спины
не ломал, руки Бирена не искал, но предупредил:
   - Известно стало, что был у вас  князь  Черкасский,  спешу  предостеречь:
наговорщик он и хулы разной распространитель. Да  и  скаредностью  известен.
Ежели вы в деньгах охоту иметь будете, прошу вас только ко мне обращаться...
   - Хорошо, - сказал Бирен. - А нет ли у вас  арапчат  побойчее,  чтобы  не
воровали? А для жены моей - калмычку бы почище...
   Головкин  обещал  все  исполнить.  Потом  притащился  фельдмаршал   заика
Трубецкой, и Бирен вдруг почувствовал, что обрел силу:
   - Я устал. Пусть фельдмаршал немного обождет...  К  мужу  вошла  горбатая
Бенигна, шепнула на ухо:
   - Эрнст, соберись с духом. Перемени парик и натяни перчатки. Тебя  желает
видеть его величество - самоедский король!
   - Какой?
   - Самоедский...
   Раздался треск в дверях, и вошло чудовище... О, ужас! На  длинных  ногах,
обтянутых узкими рейтузами, покоился круглый, как арбуз, живот. А почти  над
самым животом росла голова. Голова умника: лоб громадный,  в  шишках,  глаза
блестят, бородка острая, седая - словно у герцога  Ришелье...  Это  странное
чудовище расшаркалось перед дамой, предъявив владетельные грамоты:
   - Мое королевство на острове Соммерс, а титул короля заверен  императором
Петром Великим, кроме того, я - магистр богословия.
   Бирен опешил, но с грамот свисали подлинные печати.
   - Проследуем же к императрице, - склонился он учтиво...
   Анна Иоанновна, увидев "короля", закричала:
   - Лакоста! Ах ты старая песошница! Как рада я, что ты явился.  А  то  мне
скушно без шутов... Ну-ка распотешь меня!
   Бирен растряс в руке душистый платок, зажал им нос:
   - Вонючий паук! Как ты смеешь портить воздух в присутствии ея величества?
А я, осел, поверил твоим грамос  там...  Как  ты,  подлый  дурак,  попал  во
дворец?
   - Да все через вас, через умников, - отвечал Лакоста, а царица, довольная
шутом, хохотала. -  Трещать  же  мне  велел  великий  Блументрост.  И  можно
сдерживать ревность, злость, отчаяние, зависть. Но  только  не  это...  Ваше
величество, -  поклонился  шут  Анне,  -  королю  за  все,  что  он  сделал,
полагается достойное!
   Бирен возвратился в свои покои. А в узком проходе дворца (не избежать, не
разойтись) шагал  прямо  на  него,  стенки  обтерхивая,  Алексей  Жолобов...
Человек  ужасных  нравов!  Кулаками  дрался,  стулья  из-под  Бирена   нагло
выдергивал. И вот - встретились...
   - Хорошо тогда сапоги мне вычинил, - сказал Жолобов Бирену  с  усладой  в
голосе. - Опосля тебя долго еще трепал... И верно, что приехал ты, гнида: на
Москве сапожники завсегда нужны!
   Бирен огляделся: "Какое счастье, что никто не  слышит..."  И  побежал  от
митавского знакомца прочь. А в спину ему - хохот:
   - Зачем спешить-то? У меня и эти сносились... Почини! Бирен бомбой влетел
в гофмаршальские комнаты.
   - Дружище, - сказал, - а какое место занимает Жолобов?
   Рейнгольд Левенвольде встал и оглядел себя в зеркалах:
   - Жолобов - президент статс-конторы... Что тебя взволновало?
   - Добрый Рейнгольд, - взмолился Бирен, - не могу я видеть  этого  негодяя
при дворе. В твоей власти запретить ему...
   - Ты плохо понимаешь мою власть, - ответил Левенвольде. - Я ныне  кое-что
да значу... Вот и сегодня, помнится, в Сенате искали человека  на  иркутское
губернаторство? Могу услужить тебе: Жолобова не будет не только  при  дворе,
но даже в Европе...
   Вечером Бирен уже зевал, пресыщенный, когда вбежал в покои Лейба Либман с
лицом, искаженным в растерянности:
   - Боже! Мы совсем забыли о фельдмаршале Трубецком!
   - Как? - подскочил Бирен. - Он еще не ушел?  Горбатая  Бенигна  послушала
полночный бой часов:
   - Хоть он и фельдмаршал, но разве можно быть таким настойчивым? Не пускай
его сюда, я уже раздета...
   Бирен открыл двери, и спина русского фельдмаршала  согнулась  в  потемках
перед ним надвое, переломленная в поклоне.
   - Ну, сударь, - спросил Бирен, - что вам угодно?
   - Явился почтение свое вашей особе свидетельствовать...
   - А-а-а, - загордился Бирен. - Это очень хорошо.  Только  те,  кто  желал
оказать почтение, еще раньше вас пришли...
   И двери захлопнул.  Трубецкой  сыскал  Лейбу  Либмана,  просил  выручить.
Митавский ростовщик был догадлив.
   - Вы опоздали, - пожалел он боярина. - А теперь, видите, какая  скопилась
очередь к моему господину?
   И  показал  фельдмаршалу  список  долгов,  собранных  им  с   курляндцев.
Трубецкой по-немецки, да еще без очков, ничего не понимал. Разглядел  только
- цифры, цифры, цифры...
   - Запишите и меня в сей брульон, - попросил, вытягивая кошелек с золотом.
- А вас я не обижу... Сколько дать?

Глава 2

   Первого апреля государева невеста, княжна Екатерина Долгорукая, родила  в
Горенках дочку. Взяла она подушку, на младенца навалилась и держала его так,
под спудом, пока не посинел он.
   Алексей Григорьевич от страха зашатался:
   - Что наделала ты, ведьма?  Цареву  поросль  придушила...  Ведь  пропадет
фамилия наша теперича - без щита сего!
   - Нет, тятенька! - ответила ему дочка. - Мне в монастыре век свой кончать
желания нету. И вы дитем моим не загородитесь! А я отныне девица  свободная.
И не была я брюхата, и не рожала николи. Так и объявите по Москве, что  я  -
девственна...

***

   - А чего бояться-то? - сказала Наташа Шереметева. - Сфера небесная  пусть
обернется инако, а я докажу свету, что верна слову. "Ах, как она счастлива!"
- кричали мне люди. А где они, эти люди?
   "Ах, как несчастна она!" - кричали люди теперь, когда возок увозил Наташу
в Горенки (там она и венчалась с Иваном). И не было уже  толпы  под  окн