- К тому не мог приучить русских и Петр Первый с дубиною.
   - А мы приучим, - ответил Бирен. - Вот  твоя  шляпа,  Рейнгольд!  Видишь?
Французы столь долго загибали поля своих шляп, что получилась треуголка. Так
и русские: лет десять посгибаются, а потом их уже не разогнешь!  Только  для
этого надобны не коллегии с болтунами-президентами, а  -  экзекуторы!  И  не
одна дубина Петра, а целый лес дубин... Русские  -  ужасные  скопидомы,  они
любят копить. Банков не знают, а прячут все в землю!
   - Я их тоже понимаю, - вздохнул Либман.  -  Отдавать  накопленное  всегда
жалко... Разве не так?
   Барон Корф сказал в завершение разговора:
   - Послушайте! Кто вы такие? В том числе и я? Почему мы вершим здесь  дела
русские? Согласен - мы служим при дворе... Россия же - не двор! Так стоит ли
залезать в дела народные? Я пригляделся и вижу теперь, что  русский  человек
умен и здрав, он благороден и смышлен... Не хуже нас! Да я с  улицы  приведу
вам Гракхов новых и Сенек! Не плюйте в душу русскую...  Ох,  как  это  может
жестоко обернуться для нас!
   - Ну, ты безбожник известный, - отвечали ему...
   С докладом к Анне Иоанновне явился Анисим Маслов.
   - Наслышан я, - сказал обер-прокурор, - что вы о  финансах  печетесь?  То
можно исправить, и человек в империи для того  сыщется...  Верховник  бывый,
князь Голицын Дмитрий Михайлович!
   Анна Иоанновна велела звать из Архангельского князя. Явился он, и  царица
о нуждах своих ему долго рассказывала, на судьбу жалуясь. Голицын  усмехался
- кривенько.
   - Сказывали мне, что болен ты, князь, потому и в Сенате тебя не видают...
Правда ль то?
   Дмитрий Михайлович протянул к ней скрюченные пальцы.
   - Хирагра у меня, - сказал. - Болезнь неизлечима..
   - Усмешка-то твоя к чему? Иль дурой я тебе кажусь?
   - Усмешка оттого, что вспоминаю я... Верховный тайный совет,  который  вы
уничтожили, восстановите снова! На един лишь день! В составе осьмиличном! Да
придите и послушайте нас...
   - Чего мне слушать? - отвечала Анна. - Как вы,  разбойники,  кондиции  на
мою пагубу изобретать станете?
   - Не только кондиции, матушка. Собирались мы,  словно  купцы.  О  чем  не
говорили! О дорогах, о монет чеканке, о парусах для  кораблей,  о  сукнах  и
ботфортах, о разведении промыслов и мануфактур промышленных...
   - Меня финансы заботят!
   - Так это и есть финансы... Экономия - вот суть устройства государства. Я
жадных не люблю. Широких же безумцами считаю. Богатство зачинается  с  малой
толики. Растет под ногами кустик  махонький,  а  рвать  нельзя:  сей  кустик
деревом станется. Не о себе помышлять надобно, а о внуках наших: для нас  он
куст, а потомству российску деревом обернется.
   - Они и срубят, выгоду имея.., не мне же! - сказала Анна.
   - А вам рубить не надо, - отвечал Голицын. - Прежде  чем  дерево  рубить,
надо подумать. Нельзя ли инако извернуться? Глядь, дерево-то и пригодилось -
благодатную  тень  дало!  Тако  же  и  люди...  Они  -  главный  капитал   в
государстве. Коли башку срубил, обратно не приставишь. Как и дерево  ко  пню
не  приладишь!  В  указах  ваших  пишется  мудро:  заботы  о  верноподданных
выставляются миру на удивление. А между тем  людей  с  головами  безголовыми
делают. А те, что безголовы от природы, те чинами украшаются...
   - Меня финансы заботят! - повторила Анна Иоанновна.
   - А я о чем вам толкую? Токмо о финансах...  Ведь  умные  головы  людские
казне прибыль дают. В землю коль лягут головы - и прибыли не стало. Иной час
можно и шумы простить. Мало ли человеку что взбредет? Пущай шумит  и  вредно
власть поносит. А, отшумясь, к столу присядет и дельное сочинит. Ведь  знали
мы, что Татищев - вор! Но головы ему не сняли. Потому что умен он и от  него
прибыль государству имеется... Иногда послабление  дать  людям,  матушка,  -
словно рубли под ногами найти!
   - Уйди, - велела Анна. - Опять крамольны твои  речи.  Голицын  глянул  на
свои распухшие скрюченные пальцы:
   - Зачем и звать было больного?.. Но правда там,  где  правды  стерегутся,
всегда крамолой называется!
   Свершилось: Анна Иоанновна подписала именной указ,  чтобы  "тот  подушный
сбор положить на полковников с офицеры". А это значило: дать офицерам палку,
и пусть эта палка вернет недоимки с  народа.  Россия  снова  возвращалась  к
системе "вечных квартир", уничтоженных недавно Верховным тайным советом...
   - А коли не сберут казне положенное, - добавила императрица, - то быть  в
ответе воеводам.
   - И тем же офицерам! - уточнил Остерман.
   - Тогда уж - и помещикам, - добавил Бирен...  Захлестнуло  петлю:  народ,
губернаторы, офицеры, помещики  -  все  виноваты...  Вот  только  один  двор
безгрешен!

***

   Иван Кирилов, секретарь сенатский,  был  красен  не  службой,  а  досугом
своим. Имел он завод красок в уезде Копорском, на мельницах его  для  Москвы
доски пилили. А все прибыли (от красок или от досок) он в атласы  вкладывал.
В приходе Козьмы и Дамиана, что близ переулка Денежного, под звон  колоколов
печатал Кирилов логарифмы научные и ландкарты первых факел-лоций для  флота.
На  секретаря  тогда,  как  на  чудо-юдо  смотрели:  в  "Санкт-Петербургских
ведомостях" он сочинения свои печатал (за это его "газетером" звали). В чине
советника статского, Иван Кирилович Кирилов о себе рассуждал так.
   - Палю, - говорил, - свечку жизни моей с двух концов  сразу.  Один  конец
ее, секретарский, коптит более. Но с другого конца, досужего, пламенем ясным
она сгорает... Отсель вот, от Козьмы  и  Дамиана,  вижу  тракт  я  до  стран
Индийских, и дорога та лежит через степи калмыцкие, и там я буду, прежде чем
помирать стану.
   Скушно было  Кирилову  в  Сенате...  Притащатся  утром  двое  -  Сукин  и
Новосильцев, закусочки истребуют. А тут, глядишь,  час  сенатский  на  извод
пошел, начался час адмиральский. Пора чарку приять по-божески да обедать  по
домам ехать. Сенат, заново возрожденный при Анне, на  корню  гнил!  И  князь
Дмитрий Голицын нащупал язву опасную - Кабинет царицы (пока  что  учреждение
тайное).  Но  силу  Кабинет  уже  имеет,  и  все  важные  дела  текут   мимо
сенаторства: не в рот, а по усам...
   Однажды князь сказал Остерману:
   - Пока власть была в руках совета Верховного и тайного, забыли мы, Андрей
Иванович, одно дело свершить...
   - О чем же забыли мы? - спросил его Остерман.
   - А надо было нам башку твою на  столе  Совета  положить  и  отрезать  ее
ножиком тупым!
   - Дмитрий Михайлыч, - отвечал на это Остерман с улыбкой, -  того  уже  не
придется сделать. А я вот  еще  не  теряю  надежды,  что  скоро  буду  иметь
наслаждение до вашей шеи добраться...
   Голицын уехал к себе, и повесток от Кирилова не принимал.
   - Я ныне в бренности пребываю, - говорил он. Выпал в Архангельском первый
снежок - мяконький, словно пух. И стреляли меж дерев следки (это зайцы ночью
сигали). Поддерживаемый сыном Сергеем, выходил старый верховник в запущенный
сад.
   - Сыне мой, - говорил Голицын, - посочувствуй хоть ты мне.  Укрепи  меня,
сыне! Впереди ничего не вижу - мрак и беззаконие, а позади меня  Русь  лежит
боярская... Куды же нам следовать?
   - Ах, батюшка, - отвечал молодой князь. - На что вам души  самоуязвление?
Лихолетья злые не раз на Русь приходили, а Русь все едино стоит  и  хорошеть
еще будет...
   Однажды под вечер, пригнув в дверях голову, вошел в  светелку  отставного
верховника враг его - граф Пашка Ягужинский.
   - Дмитрий Михайлыч, - сказал, не чинясь, - я человек  таков:  ты  меня  в
узилище тюремное вверг, а я, вишь, молодец какой - к тебе же с поклоном иду.
Хочу разумно советоваться... О мужикам вспоможении, о юношества просвещении!
Ныне время пристало, чтобы юношество для  подвигов  доморощенно  образовать.
Через корпусы кадетские, кои я в Берлине выведал. Через тот  корпус,  князь,
великая прибыль видится! Посуди сам:  молодой  человек  языки  разные  будет
знать, в риторике и географии знатным скажется, рисовать и мыслить научится,
на шпагах биться, вольтижировать станет на лошадях  и  с  дамами  обращаться
легко приучится. Понеже, кто к наукам воинским не  склонен,  того  можно  из
корпуса в чины гражданские выпускать... Двойная выгода: офицеры и  чиновники
будут грамотны. Того нам, русским, и надобно.
   - Поздно, - ответил  ему  Голицын.  -  Пятками  назад  далеко  вперед  не
ускачешь'... - И Ягужинского от себя отвадил (напрасно!).
   Генерал-прокурор  империи  ходил  ныне  приплясывая.  И  пальцами   любил
прищелкивать. Не дай бог ему винца нюхнуть - тогда он сгоряча бился.
   Остерман недаром его боялся - чуть что, сразу в драку! А коли разойдется,
бывало, то вприсядку пляшет перед престолом. "Мне то не обидно, - говорил, -
коли Ришелье тоже плясал  перед  королевой!"  И  в  пляске  волчком  кружил,
хохотала Анна:
   - Весел мой генерал-прокурор, весел! За то и жалую его...
   А вот обер-прокурор Анисим Маслов был человек раздумчивый. Скромен и тих,
себе на уме, он вперед не лез.
   Жене своей Дуньке, рябой и умной, признавался:
   - На костях людских плохи пляски. У меня вот ныне душа  вся  черная,  как
ночь египетска! Горечь в себе изжить не могу. Русь-то хилеет, ибо мужика  мы
губим поборами ужасными...
   Не знал Маслов, что граф Бирен нарочито его выдвигал. И  решил  честности
Маслова  всемерно  потворствовать.  Чтобы  стало  тошно  Остерману  от  этой
честности.
   - Маслов не знатен и не скареден, - внушал графу Лейба Либман.  -  Такого
человека вам и надобно.  Необходима  особа  при  дворе,  которой  вы  должны
покровительствовать. Это придаст лишний блеск вашей великолепной славе...
   Однажды при дворе Бирен громогласно объявил:
   - Господин Маслов! Я не раз уже был извещен о благородстве вашем. И прошу
вас впредь, по  должности  своей  прокурорской,  правды  никогда  не  таить,
высказываясь прямо... Я верю вам, как не верю здесь никому!
   У графа Остермана даже уши посерели, будто их пеплом  посыпали.  "Что  за
новые конъюнктуры? Ага, - догадался он, - Маслов есть клеотур Ягужинского, а
сам Ягужинский... Что ж, -  решил  Остерман,  -  пришло  время  сломать  шею
Ягужинскому!"
   Обер-прокурор Сената, Анисим Александрович Маслов, вскоре занял при дворе
особое положение. Даже  генерал-прокурор  Ягужинский  не  скажет  того,  что
приходилось вельможам слышать от его помощника - Маслова...
   А время-то каково было - подумать страшно.
   Чуть что, и ноги - в ремень, плечи - в хомут...
   Дыба!
   Но зато у Маслова был страх иной, и того страха ему не изжить,  вином  не
залить, не закричать. Когда спрашивали  его  о  корени,  то  отвечал  Анисим
Александрович так:
   "Фамилии я старой  и  благородной,  но  корени  своего  за  выморочностью
сродственников не ведаю..." И это была - ложь!
   Ведал он свой "корень", еще как ведал. Даже  сны  ему  иногда  снились  -
детские. Вот он сам, пастушонком малым, в ночном коней стережет. Вот и матка
его квашню месит, а бабушка Лукерья  прядет  очески  льняные.  Потом  хватит
внучка, ткнет головой в колени себе,  и  так  приятно  Аниське,  так  хорошо
ищется в голове его родимая бабушка... Одного не вспомнить Маслову - где это
было? Вставали в памяти равнины, поросшие  ольшаником,  да  речка  узкая,  в
которой пескари жили да голавли. И - раки. А что за речка, а что за равнины?
- места урождения своего не знал Маслов.
   Вот это и был его корень - корень мужицкий. Вышел он  из  крепостных,  от
земли оторвался, выбился из "сказок" ревизских в люди на дорогу шляхетскую -
дорогу служивую. Знал об этом, да молчал, и Дунька его (рябая  умница)  тоже
помалкивала: сама-то она была из дворянок!
   - Посуди сама, Дуняшка, - признавался ей Маслов, - каково же мне, империи
обер-прокурору, в происхожденье подлом сказаться? От дел отринут...  А  кто,
кроме меня, мужика защитит?
   И, плоским носом в подушки зарывшись, тихонько выла  жена-умница.  Единая
на свете - любимая и рябая.
   Анисим Александрович понимал: страшно бабе!
   - Горбатого, - говорил он ей, - меня токмо одна могила исправит...
   И засыпал - в тревогах. Вскрикивал, зубами скреготал. "О, ночи,  ночи  вы
мои! Ночи обер-прокурорские..."

Глава 9

   Когда до Берлина дошла весть, что Анна  Иоанновна  разодрала  кондиции  и
вновь обрела самодержавие, король был счастлив:
   - Теперь-то у меня руки развязаны, и я не стану бояться Польши. Курляндию
мы приладим к Пруссии, а кронпринца я женю на племяннице  русской  царицы...
Велите же от моего имени завтра в богадельнях Берлина  приготовить  беднякам
подливку из лука. Пусть и они порадуются вместе с королем!
   А сегодня - день будний. Пять гамбургских селедок и кружка пива - завтрак
Soldaten-Konig'a. Бранденбургского курфюрста и короля прусского  -  Фридриха
Вильгельма, дай бог ему здоровья!
   Год был у короля неудачным: сын Фриц  хотел  бежать  из  Пруссии  к  этим
противным французам.  Отрезать  ему  нос  и  уши,  конечно,  неудобно.  Фриц
заключен в крепость Кюстрина, а товарищу его отрубили голову... Вот  к  чему
приводит игра на  флейте  и  чтение  парижских  журналов!  Мысли  короля  из
Кюстрина перенеслись в цейхгаузы Берлина: там немало  сукна,  которое  давно
уже сгнило... Неужели у проклятых англичан  сукно  лучше?  Весь  мир  должен
знать: нет товаров лучше, чем прусские товары!
   "Может, - задумался король, - съесть еще одну селедку? Нет,  -  остановил
он себя, - нужна разумная экономия... Пруссия и Бранденбург небогаты!"
   Пришел советник и доложил, что из России  в  подарок  от  Анны  Иоанновны
прибыли восемьдесят длинных парней:
   - Вот их длина от пяток до макушки, ваше  величество!  Фридрих  Вильгельм
глянул в реестр: "Ого, богатыри..."
   - Сколько Анна просит за каждую голову?
   - Она их дарит, вам платить не надо.
   - Тогда, - решил король, - надо придумать, как отблагодарить Анну за этих
мунстров. Россия заводит кирасирские полки, для этого нужны тяжелые  лошади.
Но лошадей пусть покупают у голштинцев... Я думаю о Людольфе Бисмарке  -  он
добрый малый! Не послать ли его в Россию инструктором  -  в  обмен  на  этих
длинных парней?
   Лицо советника изображало глубокую скорбь верноподданного:
   - Ваше королевское  величество,  полковник  фон  Бисмарк  вчера  нечаянно
схватил шпагу и  насквозь  проколол  своего  лакея,  а  теперь  ждет  вашего
высочайшего милосердия.
   Фридрих Вильгельм торопливо обернулся:
   - Он ждет, конечно, за этой дверью? Так позови его... Вошел фон Бисмарк -
детина хоть куда. Правофланговый!
   - Негодяй! - сказал король. - Отвечай по чести:  за  что  ты  убил  моего
исправного налогоплательщика?
   - Ваше величество, - отвечал Бисмарк без тени трусости, - не было  глупее
человека на белом свете...
   - Ты ошибаешься! - сказал король. - Весь свет таков!
   - Но это был дурак особый...  Вчера  после  плацмунстра  я  попросил  его
подать мне ботфорты.
   - Он их не подал?
   - Подал! Но оба были с правой ноги.
   - Дурак, конечно, - согласился король. - Но у тебя же две пары ботфортов,
Бисмарк?
   - Ваше величество, этот болван принес мне и другую пару. Но эти ботфорты,
естественно, были оба с левой ноги... Тут я не выдержал,  а  шпага  как  раз
была в руке. Бац! - и готово.
   - Но я не вижу законного повода для казни, Бисмарк.
   - Ах, ваше величество... У вас было уже столько  поводов  наградить  меня
раньше, но  вы  этого  не  сделали,  так  наградите  же  меня  теперь  своим
высочайшим помилованием!
   Король дал Бисмарку пощечину и нежно поцеловал:
   - Ступай же в крепость! И сиди там тихо. Если ты когда-нибудь придешь мне
на память, то я тебя, может быть, и выпущу.
   - Ваше величество,  я  исполню  приказ.  Но  что  мне  делать,  чтобы  вы
вспомнили меня поскорее?
   - Примерное поведение, Бисмарк, есть как раз именно то, на что я  обращаю
свое частое внимание... Ступай! Марш!
   Король-солдат  отправился  на  прогулку.  Внимание,   господа   берлинцы,
внимание... Если вы успеете, то лучше спрячьтесь! Пора уже знать всем добрым
немцам, что Берлин - не Афины, а Спарта; порядок и ранжир солдатской казармы
куда как величественнее афоризмов Лейбница. Его  величество  едет  на  плац.
Прогулка для короля - для народа ревизия. А  трость  короля  -  непогрешимый
закон. Око короля Пруссии недреманно, как у беркута:
   "Вон тот чиновник, показавшийся в окне, с утра дует пиво. С чего  он  так
расточителен? Может, налоги чиновникам повысить?..  Женщины  чинно  идут  на
базар, - похвальное усердие! Собачка гадит на улице. Нехорошо.  Надо  ввести
налог на собак... О-о-о, стоит малый на улице и ничего  не  делает...  Какая
наглость!"
   Король пулей вылетел из коляски:
   - Ты кто таков?
   - Я стекольщик...
   - Мерзавец, кто догадается об этом? Почему ты не работаешь?
   - Увы, мой король! Сегодня нет работы. Все стекла в Берлине целы...
   Король тростью переколотил стекла в соседних домах.
   - Трудись! - сказал. - Нельзя быть праздным,  ибо  праздность  развращает
немца... - И он поехал далее, на Потсдам.
   Улицы ровные. Деревья замерли в строю. Плац. Красота.
   Посреди плаца в Потсдаме - голые - стоят русские  великаны.  Вологодские,
ярославские, рязанские.  Капралы  ходят  с  аршинами  -  ранжируют.  Как  же
отблагодарить Анну Иоанновну  за  ее  подарок?  "Жаль  Бисмарка!  -  подумал
король. - Добрый он малый, и как бы теперь не избаловался, сидя в  крепости,
а не в казарме..."
   Король вышел на середину. Плац подметен. ("Чисто ли?..") - Забудьте,  что
вы русские, - сказал король, - отныне вы  мои  верноподданные...  В  ремесле
прусского солдата заключен для вас единственный путь к славе.  Оцените  свое
превосходство над распущенной статской сволочью... Эй, кто  там?  Переведите
олухам!
   Русский толмач-раскольник перевел.
   - Порядок, экономия и симметрия, - добавил король. - Сейчас вы получите в
знак прусского гостеприимства по кружке доброго немецкого  пива.  Однако  не
советую обольщаться. Вторую кружку вы получите от щедрот королевства,  когда
я уволю вас в отставку - за ранами и болезнями...
   Раскольник перетолмачил, и король закончил:
   - За любое нарушение дисциплины - пытка и отрезание  носа!  За  побег  из
моей армии, что есть измена Пруссии, - смертная казнь!
   Внимание, господа берлинцы, внимание: король  возвращается  из  Потсдама!
Ревизия - закон, а закон - ревизия. Кто-нибудь  спорит?  Нет,  все  берлинцы
согласны с королем. И сын-кронпринц сидит в крепости,  а  полковник  Бисмарк
шагает в крепость...
   Чистенькие небеса Бранденбургского курфюршества.
   А над лесами и болотами Пруссии волокнами лежит туман.
   - Хайль, кениг! Хох, зольдатен!
   Русские великаны допивают пиво из фаянсовых кружек.
   К вечеру из восьмидесяти осталось семьдесят шесть.
   Четверо удрали. Не зная языка. Но сразу же - прямо с плаца...
   - Убыток, - опечалился король.  -  Опять  убыток!  Пусть  только  посмеют
теперь в России не купить наше замечательное сукно...
   Над королевством Пруссии  и  курфюршеством  Бранденбургским  царила,  как
говорил об этом сам Фридрих Вильгельм:
   - Непостижимая тайна государственности...

***

   - Пруссия, - сказал Остерман, табачку нюхнув, -  может  служить  для  нас
образцом просвещенной монархии...
   - Какой же образец, - спросила Анна Иоанновна, - ежели король всех ученых
из Берлина разогнал? Я-то своих не разгоняю!
   - Ваше величество, - резко отвечал Остерман, -  просвещение  это  еще  не
значит - грамотность! Немцы просвещенны потому, что любят своего короля и от
уплаты  налогов   не   уклоняются,   как   это   мы   наблюдаем   в   России
непросвещенной... Пароль Пруссии таков: будь солдатом, плати налоги и  держи
язык за зубами!
   - Вот бы и нам так, - с завистью вздохнула Анна, грезя.
   -  Король  же  прусский,  -  продолжал  Остерман  усыпляюще,  -   издавна
благосклонен  к  Рейнгольду  Левенвольде   <Напоминаю   читателю,   что   Р.
Левенвольде состоял платным шпионом Пруссии при русском правительстве.>.  И,
ваше величество, при создании нового славного регимента вам следует обратит