игался   и   мыслил   столь
замедлительно,  что  звали  его  на  Москве  черепахой.   Потомок   султанов
египетских, он был вором, и не носил, а - таскал свое имя. Сибирь разворовал
лихо: будучи  губернатором  там,  вывозил  из  Тобольска  золото  сундуками,
отделывал  дворцы  малахитом  и  яшмою,  обсыпал  хрусталь  кубков   камнями
драгоценными. И все делал медленно,  не  спеша,  как  и  положено  черепахе.
Воровал и дрожал тройным подбородком: трусости великой был человек!..
   Владения князя тянулись, словно курфюршество, от  Москвы  до  Коломны.  И
гремел в имениях сплошной праздник. Гостей вздымали наверх подъемные машины"
плыли по воздуху столы, обставленные  яствами,  прыскали  в  парках  фонтаны
вина... В этой роскоши,  отраженной  сотнями  венецианских  зеркал,  посреди
оранжерей и висячих садов, в зелени померанцев  и  лавров,  растил  князь  в
своем Останкине единую дочь свою - Варвару, и не было тогда на Руси  невесты
богаче и знатнее, чем княжна Варвара Алексеевна.
   Варька тигрицей была - ей в мужья льва надобно. Сама она говорила:  "Если
не льва, так хотя бы осла золотого". Выбрала же - не пойми что: нищего поэта
Антиоха Кантемира...  Оттого  и  неспокойно  в  подмосковном  "курфюршестве"
Черкасских. А тут и повестка пришла князю - на Совет явиться...
   Нагрянул гость - Семен Андреевич Салтыков, послушал он,  как  бренчит  за
стеною арфа, и спросил хозяина:
   - Неужто, князь, отдашь Варьку  за  сего  мамалыжника?  Правда,  говорят,
Кантемир вирши поносные пишет. Ярится...
   - Э, батюшка, - отвечал Черкасский. - Вирши его - хоть соли, хоть  масли,
а мою дуру Варьку стихами не  прокормишь...  Семьдесят  тыщ  мужиков  даю  в
приданое. Подумать страшно, что молдаванину сему достанутся!
   Над головами старцев висела чаша хрустальная, а в ней,  сверкая,  плавали
золотые рыбки, из китайских земель  через  Сибирь  вывезенные.  Салтыков  не
удержался - облизнулся:
   - Таких вот еще не едал... Неужто не съедобны? Черкасского трясти  стало.
Ходуном ходило брюхо его объемное, в атласы обтянутое, кружевами обвитое.
   - Я сам не ел их, - сказал, губу кусая. - Берег все.., надеялся!  Как  бы
не пошло все прахом от кондиций тех... А потому, думаю, лучше  съедим  давай
сразу. Завтра в пасть огненну глянем!
   Под жареных рыбок пили токай.
   - Грозно, страшно, - признался Салтыков.  -  А  без  самодержавства  нам,
придворным людям, не жить. Вся заступа нам, убогим и  сирым,  едино  лишь  в
тирании самодержавной!
   - Кантемир-то, - шепнул Черкасский, - может и полезен быть.
   - Чин-то, чин-то его? - спросил Салтыков. - Велик ли?
   - По чину Антиох - всего лишь гвардии фендрик.
   - Куды нам такого! Покойный Петр Лексеич говардвал, бывало:  "Ежели  двух
фендриков, кои беседуют, увидишь, то разгоняй их сразу палкою, понеже  ни  о
чем путном они говорить не способны".
   - А наш фендрик не таков, - отвечал Черкасский. - Эрудитство его  и  слог
приятный даже Феофан чтит... Вот, Семен Андреич, ежели бы нам в едину телегу
впрячь Синод да гвардию - ого! Тогда бы самодержавство окрепло вновь.
   - А я вот, - сказал Салтыков, - на Татищева  глаз  вострю:  он  верховных
невзлюбил. Унизили его тем, что в  ранг  не  произвели  повыше.  А  в  Сенат
просился - тоже отшибли... Татищев да Антиошка Кантемир - люди  книгочейные.
Законники! Нам того и не знать, что они в  книгах  вычитали.  И  лбы  у  них
медные - перешибут темя злодеям верховным... Сочти, сколь конфидентов у нас!
   Черкасский стал загибать  пальцы  -  резало  Салтыкову  глаза  от  блеска
множества бриллиантов на руках русского Креза:
   - Канцлер Головкин наш, Ванька Барятинский, на дочке  его  женатый,  тоже
наш...  Трубецкие  давно  бесятся!  Апраксины  тебе,  Семен  Андреич,  родня
близкая, а значит, и  самой  Анне  Иоанновне  сородичи,  -  они  тоже  наши.
Волынский, что на Казани сидит...
   - Погоди, князь, - остановил Салтыков. - Моего племянника не считай. Он в
дому моем воспитание получил, и таково воспитан, что  дьявола  изворотливей!
Пуд соли съешь - его не узнаешь!
   Камердинер доложил, что внизу топчется опальный Ушаков.
   - А что ему опять? - нахмурился Черкасский.  -  Сто  рублей  выплакал,  а
разве отдаст когда обратно, ворон пытошный?
   - Нет, Ушакова ты прими, - надоумил Салтыков князя.  -  Ты  ему  еще  ста
рублей не пожалей. Андрей Иваныч тоже наш.

***

   Всю ночь двигались войска, охватывая Кремль в кольцо,  запаливали  костры
для обогрева, мерцали багинеты - льдяные, в  изморози.  Шпалерами  строились
солдаты по лестницам дворцовым. Впереди - день тяжелый, всякого жди. Высоких
людей принизят, а низкие поднимутся. В народе простом тоже  не  тихо:  слухи
ходят, что укротят гнет крепостной, от рабства мужика отторгнут...
   Князь Дмитрий Голицын побелел лицом.  Похудел.  С  ног  сбился.  Спал  на
притыке. Сегодня в пятом часу  утра  встал,  шуршал  бумагами.  Потом  стали
собираться во  дворце  приглашенные  повестками.  Шумели,  и  Голицын  велел
Степанову проверить - не затесались ли иноземцы в собрание?
   - Не допущены, князь. Но послы иноземные внизу  дворца  топчутся.  Озябли
шибко. Особливо испанцев колотит.
   - Пусть подымутся  для  обогрева...  А  что  Ягужинский?  Степанов  двери
приоткрыл, осторожно глянул в палаты.
   - Здесь, - сказал. - Графы  сидят  и  беседы  ведут...  Канцлер  Головкин
неопрятным ртом прошамкал:
   - Коли арест моему зятю Пашке, так пущай о том не вы, а сама  императрица
решает: прав или виноват Пашка? Вступился честный фельдмаршал Долгорукий:
   - Ныне ея величество не у дел! Нам  решать  -  кто  прав,  кто  винен.  А
печешься ты, Гаврила Иваныч, о Пашке по родству.  Но  роднею  на  Москве  не
удивишь: здесь кошка с мышью жила и  мышеловку  рожала.  Сколь  веков  стоит
Москва, с тех пор все дворяне переспали крест-накрест, словно на острове.  И
ты, канцлер, более о пользе отечества помышляй, нежели о Пашке заблудшем.  -
И, сказав, жезлом приударил:
   - А народ-то гудит, пора идти к нему...
   Вышли верховники к собранию, кланялись - и туда, и сюда.
   Головкин, на Пашку поглядывая, прокричал натужно:
   - В неизреченном милосердии своем императрицы Анны Иоанновны,  в  заботах
неусыпных о своих верноподданных, изъявили божецкую милость  полегчить  всем
сословиям, дабы оградить их животы и честь ихнюю новыми благими законами...
   - Но, - закрепил Голицын слова канцлера, - без  самовластия  самодержицы,
без произвола монаршего... Виват Анна!
   Осыпая сургуч с печатей, Дмитрий Михайлович  извлек  письмо  императрицы,
читал, что она пишет, собранию:

   "...по  здравом  рассуждении,  изобрели  мы  за  потребно,   для   пользы
российского государства и ко удовольствованию верных наших  подданных,  дабы
всяк мог видеть горячесть нашу, елико время нас допустило, написали,  какими
способы мы то правление вести хощем..."

   Потом Голицын затряс перед ошалевшим собранием кондициями.
   - Вот они, эти способы! - возвещал громогласно. - Вот почин переустройств
государственных. И кондиции сии ея величество изволили опробовать на Митаве,
а сами уже к нам выехали...
   Кто-то свистнул - будто суслик, опасность завидевший. Пошло  по  сановным
рядам шептание. Получалось так, что Анна кондиции зверские сама  сочинила  -
себе же во вред, а самодержавной власти в ущемление. Очевидец пишет:
   "Шептания  некия  во  множестве  оном  прошумливали,  а  с   негодованием
откликнуться никто не посмел..."
   - Тихо! - гаркнул Голицын и стал зачитывать кондиции.
   Зароптали военные чины, когда услышали, что "гвардии и прочим полкам быть
под ведением Верховного тайного совета".
   - Не вам служим, - бубнили старые бригадиры. - Не вам,  а  ея  величеству
принадлежим... На кой хрен вы нам сдались?
   Вскочил фельдмаршал князь Иван Юрьевич Трубецкой.
   - Это мне-то служить тебе, Митька? - обиделся слезно.
   - Сядь, - отвечал Голицын. - Мне от тебя, фельдмаршал, службы не надобно.
И не нам! Не нам служить ты станешь...
   - Так какому же бесу тогда? - спросил Матвеев.
   - Не бесу, а России, - величаво провозгласил Голицын... И стало тут тихо.
Задумались...
   - Кондиции те, - раздался вдруг голос Ягужинского, - происхождения совсем
не митавского, а московского... И не ведаю я и весьма чуждуся, с чего бы это
государыне писать их на себя? Птица божия сама себе не стрижет крыльев!
   Из вороха  брюссельских  кружев,  по  краям  обтрепанных,  горя  камушком
цветным, высунулась смуглая тощая рука Голицына.
   - Вот он, холоп, - показал на Ягужинского. - Рабом родился, рабом жил и в
скверном рабстве скончаться желает...
   Поднялся во весь рост фельдмаршал Долгорукий; жутко и тускло  глядело  на
Ягужинского бельмо российского ветерана.
   - В подозренье ты, Павел Иваныч, - сказал Василий Владимирович. - Противу
блага  отечества  на  рожон  прешься.  Знаем  мы  твои  помыслы  тайные.  Не
пострашусь долг свой исполнить на людях...
   Из дверей потянуло холодом - это вступил караул. Ягужинский, беду почуяв,
задом-задом в знать затирался:
   - Я андреевский кавалер... Меня не тронешь! Но Долгорукий, длань вытянув,
голубую кавалерию сорвал с него:
   - Вот и не кавалер ты более! Еще что есть  у  тебя?  -  Нашли  в  кафтане
ножницы (отобрали), нашли карандаш богемский (отобрали). - Теперь взять его!
- велел фельдмаршал. -  Из  чинов  московских  хотел  ты,  Пашка,  митавским
клиентом сделаться... Берите его!
   Раздался грохот: канцлер  империи,  граф  Гаврила  Головкин,  без  памяти
рухнул на пол. То была слабость сердечная, всем известная по родству...
   -  Не  подчинюсь!  -  отбивался   от   солдат   Ягужинский.   -   Я   был
генерал-прокурором  империи  и   слуга   не   ваш...   Исполню   волю   лишь
самодержавную, от бога данную! - Но в кольце штыков понемногу  стих,  злобно
рыдая:
   - Можете сажать, можете резать... Но, знайте, мы вас еще так ударим,  что
вы не встанете!
   Его увели. Вынесли на руках и обеспамятевшего канцлера.
   Голицын ноздри раздувал - порох чуял. Еще чуток, казалось, и взлетит все!
Думалось ему: "Не обыкли мы в делах гражданских, забыли  вече  новгородское,
больше блуждаем да деремся..." И, подумав, заговорил он снова:
   - В кондициях сих личного прихлебства не ищу! Не о себе пекусь - о  благе
всеобщем... А посему да будет так:  всяк  может  отныне  собственный  проект
сооружать и вручать писанное нам, министрам Верховного тайного совета!
   В приделе Оружейной палаты еще долго толпились изумленные всем  содеянным
иноземные посланники.
   -  Мы  наблюдаем,  -  сказал  Маньян,  посол  Людовика  XV,  -   чудесное
превращение  русской  истории.  Императрица   остается   на   престоле,   но
самодержавие в России отныне угасает навеки.
   - Наступает олигархия, - буркнул  датчанин  Вестфален.  Лефорт,  посланец
саксонско-польский, сказал:
   - Что я напишу своему курфюрсту и королю?  Россия  -  это  хаос!  Сколько
голов - столько требований. Не имея понятия о свободе, русские путают ее  со
своеволием. России грозит время деспотии и безнравственности... Так и напишу
в Дрезден!
   Послы надевали шляпы, расходясь по каретам. Вздыхали:
   "Ужасная страна!.. Непонятный мир!.. Загадочный народ!.."

***

   Анисим Маслов - растерян - появился перед Голицыным:
   - Свершилось, князь...
   - Что? - поднялся Дмитрий Михайлович.
   - Феофан сейчас в  Успенском  соборе  объявил  Анну  Иоанновну  с  полною
монаршею титлою, провозгласив ее самодержицей!
   Голицын уперся лбом в ледяное окошко, студил голову:
   - Сколь много развелось преосвященств на Руси, отчего и  стало  темно  на
святой Руси!
   - А вот "Санкт-Питерсбурхские ведомости", -  сказал  Маслов.  -  Газетеры
академические, вдали от дел московских, втихую печатают тоже полною  титлою:
самодержицей!
   - Миних! - выкрикнул  Голицын.  -  Это  его  рука...  Подлая  немчура  да
попы-кистеневщики - вот кто подкопы делает.
   Вдребезги разлетелось стекло - это Голицын  разбил  окно.  Он  задыхался,
держась за сердце, не утерпел, когда откроют. Кулаком его - прочь!  И  дышал
старик. Резало ноздри  ему  от  московского  духа  -  старого,  бабушкиного,
дедушкиного.

Глава 6

   Итак,  Курляндия,  прощай  навсегда...  Обоз  новой  императрицы   России
тронулся, долго бежал следом Бирен, навзрыд рыдая. Анна тоже  плакала.  Рига
была окутана дымом, ржали лошади.  Командующий  здешних  мест  генерал  Петр
Петрович Ласси приветствовал царицу салютом. Рижские обыватели,  с  немецкой
добропорядочностью, стоя в шеренгах, кричали по команде - когда велит мудрое
начальство.
   Изумленная  своим  превращением  из  курляндской  "светлости"  в  русское
"величество",  Анна  Иоанновна  часто  оборачивалась  назад.  Смотрела,  как
теряется в лесах дорога.
   А там, за рубежами, за рекой  Аа,  остались  девятнадцать  лет  вдовства,
случайные утехи с кавалерами, разбитая  в  куски  горячая  любовь  к  Морицу
Саксонскому, подгнившие закуски да  квашеное  бюргерское  пиво.  Привязанные
поводками, бежали среди  каретных  колес  любимые  Анной  митавские  собаки.
Усердно вывалили из пастей розовые языки...
   На одной из станций Лукич выдержал первую борьбу:
   - А сей молодец Кейзерлинг на что с нами едет?
   - Никто вкуснее его не сварит мне кофе.
   - Ну а вот фон дер Бринкен? Его тоже вам нужно?
   - Он в собаках толк понимает, - отвечала Анна Иоанновна.
   - А девок-то? Девок курляндских, ваше величество, на  что  везете?  Глупы
они, языка русского не знают. Зачем двору люди лишние?..
   Анна губы распустила в обидах, и махнул Василий Лукич.
   - Гони! - велел, и погнал поезд скорее на Москву. За Венденом  уже  стали
на полозья, свистел снег. Второго февраля Анна была во Пскове, где встречала
день  именин  своих,   четвертого   поплыл   малиновый   перезвон   обителей
новгородских, и заекало умиленное сердце вдовицы.
   - А рыбка-то, - говорила Анна, - какая рыбка у вас водится? Уж вы меня не
забудьте: пришлите мне рыбки-то покушать.
   И плакала в умилении: станет она теперь рыбку кушать. В дороге все  жадно
расхватывала Анна Иоанновна. Увидит ли вещь изрядную или гуся  жирного,  что
на дворе бегает, - все ей подай! Ела так, словно с голодного острова  ехала.
Косточки  до  блеска  обсасывала,  мозги  до  самой  тютельки  из   мосолков
выстукивала. А на нее глядя, и немцы хватать стали.  Только  помельче  Анны,
только ненасытнее. И начал не на шутку пугаться Лукич: "Ой, не быть бы  Руси
обглоданной! Тую ли матку на престол вздымаем?"
   Бадью поганую и ту у мужика  псковского  курляндцы  стащили  с  тына,  на
котором она сушилась. Теперь каждый  раз  как  в  ведре  нуждались,  строили
насмешки над бедным мужиком.
   - Хватится он ведра, - радовалась императрица, - а ведра-то уже и нету...
Вот, чаю, озлится-то? Смешно-то мне как!
   Михаила Голицын все больше мрачнел:
   - Лукич, кого везем-то? Цыгане каки-то...
   Феофан Прокопович переслал из  Москвы  в  Новгород  "предику"  (церковное
приветствие) к новой императрице. "Вечор водворится плач, - писал  Феофан  в
"предике", - а заутре  радость!"  И  в  ревнивом  почитании  называл  царицу
"матерью благоутробной".
   Навстречь царскому поезду скакали гонцы  -  верховные  министры  посылали
запросы разные, а Василий Лукич посредничал.
   - Ваше величество, - спрашивал,  -  где  желаете  пред  Москвою  остатнюю
станцию для себя иметь?
   - Вестимо, где.., в родимом Измайлове.
   "Эка, махнула! От вороньего гнезда подальше..."
   - Но дворец Измайлова, - отвечал Лукич, -  от  дороги  в  стороне,  да  и
грязно там... На што вам быть клопами покусанной? Да и  буженины  запас  уже
выслан на село Всесвятское.
   - Свежа ль буженина? - оживилась Анна. - Ладно, вези во Всесвятское.  Дом
топить, вина прислать. Да нельзя ли кабанчика мне какого? Очень уж  давно  я
кабанчика не стреляла. Пущай живого доставят. Убью, а потом съедим его.
   Ехала императрица, кланялись ей мужики, торчали  колодезные  журавли,  да
слепо глядели избяные окошки. Свистел в  ушах  прохладный  ветер,  таяли  на
морозе звончатые переливы валдайских колокольчиков.
   "Дин-дон, дин-дон.., царь Иван Василич!"

***

   Особы знатные разбрелись по  домам,  тужились  над  писанием  проектов  -
каково ныне Россией  управлять,  но  протокол  собрания  прошлого  лежал  не
подписан. Стали звать людей  порознь:  мол,  я,  такой-сякой,  подписался  и
согласен на ограничение самодержавия. Указ же о титуле Анны  Иоанновны,  уже
провозглашенной самодержицей, пришлось утвердить. Но князь Голицын сукно  на
столе поднял, да туда, под сукно, указ сей и схоронил: пусть лежит, каши  не
просит. Дмитрий Михайлович рассуждал теперь словами скользкими,  за  которые
его, как змею, без рукавиц не поймаешь.
   - Впредь, - наказывал он, - императрицу  Анну  Иоанновну  именовать,  как
именовали Екатерину Первую... А как - вспомните!
   Намек этот опасный: ведь  Екатерину  Первую  вообще  старались  никак  не
титуловать... Между тем, уснащенный мастиками,  прежний  царь  еще  лежал  в
гробу, а для его погребения составили Печальную комиссию, в которую вошел  и
Татищев. Он жаловался - Арки-то? Арки на какие деньги строить?  Куды  поезду
ехать с телом отрока багрянородного?
   Но Голицын, экономист опытный, государственную копейку  берег:  стоял  на
страже казны, словно Полкан дворовый.
   - А.., свадебные на что? - отвечал он Татищеву. - Один раз  на  свадебные
арки истратились, и - хватит!
   - Не грешно ли, князь, кощунство над царем строить? Он желал на  праздник
ехать под теми арками, а ты в могилу его везешь.
   - Плохо ты меня знаешь, Никитич! -  усмехнулся  Голицын.  -  Я  под  теми
арками не только царя  почившего  провезу  до  могилы,  но  у  меня  и  Анна
Иоанновна под ними же на Москву въедет...
   Вслед за Татищевым пришел в Совет Вельяминов, вице-губернатор московский,
с делами о встрече новой императрицы:
   - Трухмальные воротца для восшествия государыни...
   - Цыц! - рявкнул Голицын. -  Уже  есть  воротца.  Второй  дурак  приходит
сегодня о воротах толковать... Говори лишь дело!
   - А каково персону ея величества Анны Иоанновны  художникам  малевать?  С
какой кавалерией?
   - Раньше-то Анну как малевали? - задумался Голицын.
   - Да с красной лентой..,  сиречь  ордена  Екатерины!  А  теперь  по  чину
императорскому надо бы с голубой малевать?
   Голубая лента - кавалерия ордена Андрея  Первозванного,  самого  высокого
ордена  империи.  Голицын  бровями  задвигал,  сердясь.  Орденский  знак  на
портрете - дело значимое: тут промашки никак нельзя сделать... Мало ли  чего
императрица захочет?
   - Покеда ея величество, - отвечал, - ничего путного еще не  свершила  для
блага российского, повелеваю тебе,  вице-губернатор,  писать  парсуны  с  ее
изображением согласно с последними портретами Анны Иоанновны... Сиречь  -  с
красной кавалерией! Поярче!
   Не уступил - и потер руки, довольный.
   Дмитрий Михайлович сам же предложил Анну  Иоанновну  в  императрицы,  но,
когда ее в императрицы избрали, князь делал все, чтобы унизить и стеснить ее
- даже в мелочах...
   В день 4 февраля верховники тянули непослушных для подписания  протокола.
Духовенство  упрямилось  -  и  Голицын,  весь  в  гневе,  велел  синодальных
доставить в Совет силой. Под конвоем лейб-регимента привели к  нему  высоких
иерархов церкви.
   - Ваши преосвященства, - поднялся  навстречу  Голицын,  -  почто  от  дел
отлыниваете? Почто штыком принуждать приходится?
   Феофан блудливо глазами по сторонам зыркал:
   - Мирские дела ваши, не до них нам, старцам смиренным...
   - Это вам-то? - прошипел Голицын. - Да вы, словно свиньи в бурде,  так  и
роетесь в делах мирских... Не врите! Степанов, правитель дел, раскрыл чистую
страницу.
   - Согласуете, ваше преосвященство? - спросил Феофана.
   И вдруг Феофан Прокопович, перстами тряся, заревел:
   - Несогласую... По какому праву власть монаршую оскопили?  Кондиции  есть
нож, сладким медом помазанный. И вы тем ножом  сладким  царей,  помазанников
божиих, резать желает