Черкасскую покусились? Я вас отравлю.
   Левенвольде засмеялся, целуя руку ей губами пухлыми:
   - Вы вся - очарование, судьба моя!  Но  рассудите  сами:  я  стану  мужем
княжны Черкасской и осыплю вас, моя радость, такими дивными  бриллиантами...
Глупенькая, зачем же вам травить того, кто любит вас? -  спросил  Рейн-гольд
спокойно.
   И руку Натальи взял. И  перстень  разглядел  -  весь  в  голубом  сиянии.
Сдвинул его чуть-чуть на пальце, и тогда просыпался из него голубой порошок.
Камень вдруг стал медленно и сочно наполняться розовым светом...  А  Наталья
Лопухина задыхалась: не от ревности -  от  счастья!  От  безмерного  счастья
придворной шлюхи, ослепленной бриллиантами!
   ...Она была статс-дама и подруга императрицы. Наталье  все  дозволено.  И
указы грозные не для нее писаны.

Глава 10

   Кейзерлинг и  Корф  особо  не  жаловали  один  другого,  как  и  положено
соперникам.  Но  иногда  встречались,  беседуя  о  разном.   Карл   Бреверн,
переводчик при Остермане, часто оживлял их компанию - при отблеске  каминов,
когда вино в графинах кажется  рубином,  а  книги  выступают  из  полумрака,
позлащенные, все в коже тесной, сверкая ребрами,  словно  рыцари  в  плотном
каре...
   Бреверн явился сегодня поздно, спросил - о чем разговор?
   - Об Остермане.., вы его знаете лучше нас.
   - Мое мнение об этом человеке сложное, -  отвечал  Бреверн.  -  Там,  где
нужна интрига, мой начальник просто гениален.  Но  там,  где  дело  касается
конъюнктур положительных, важных, он просто.., бездарен! Как  дипломат,  мне
думается, Остерман и талера не стоит. Мне  стыдно  говорить,  но  он  еще..,
продажен!
   - Вас это заботит? - улыбнулся Корф, потянувшись к вину.
   - Не скрою - да... Ибо, - отвечал Бреверн, - хотим мы того или не  хотим,
но наша родина, маленькая Курляндия, безусловно вольется в Россию, и  судьба
России должна стать нашей судьбой. И служить России  нам,  курляндцам,  надо
столь же честно, как мы  служили  бы  самой  Курляндии...  Не  странно  это,
барон?
   - Нет, отчего же, Бреверн? Я тоже размышлял об этом, -  ответил  Корф.  -
Лучше  уж  нам  перевариться  в  соку  грандиозного  русского  мира,  нежели
Курляндия станет придатком  бесстыжей  Пруссии  иль  безрассудной  Польши...
Разве не так, Кейзерлинг?
   - Но Густав Левенвольде, - сказал на это Кейзерлинг, - кажется,  затем  и
поехал в Берлин, чтобы Прусского маркграфа  Карла  сделать  мужем  маленькой
принцессы... Не станет ли сама Россия придатком бесстыжей Пруссии, барон?
   - Молчите, - сказал Бреверн. - Об этом еще ничего  не  знают  в  Вене,  и
цесарцы  не  простят  России,  если  предпочтение  в  женихе  будет  оказано
Гогенцоллерну, а не Габсбургу...
   - Откуда вы сейчас, Бреверн? - спросил его Корф.
   - Я от Рейнгольда Левенвольде,  и  там  была  Наталья  Лопухина  -  самая
красивая женщина в России... Но я заметил одну странную вещь: перстень на ее
пальце меняет цвет. Когда она пришла - он был голубой, как небеса,  а  потом
приобрел оттенок крови... Что это значит, бароны?
   - Перемена в освещении, - сказал Кейзерлинг.
   - Точнее - яд! - поправил Корф. - От яда цвет меняется в том перстне... В
роду Левенвольде, согласно  фамильным  хроникам,  немало  было  отравителей.
Такой же перстень есть у Густава Левенвольде; возможно, что  Рейнгольд  свой
подарил Наталье... Красавицы этой надобно  стеречься.  Но  это  между  нами,
друзья. А вот успели ль вы запастись ядом?
   - Зачем? - засмеялись оба - и Кейзерлинг, и Бреверн.
   - Затем, - ответил Корф, - что конец наш может ужасен. Нельзя  плевать  в
душу народа русского бесконечно.
   - Я никогда не плевал, - ответил Бреверн.
   - Вы - нет, но это делают другие. Уже одно наше  засилие  в  этой  стране
Россию не возвышает, а лишь унижает...  В  гневе  праведном  русские  снесут
голову не только Бирену, но и вам, Бреверн!
   - Ты не боишься за свой язык, Корф? - спросил Кейзерлинг.
   - А кого мне  бояться?  Бирена?  Ха-ха...  Но  за  мною  стоит  рыцарство
курляндское. Если же Бирен рискнет  закатить  мне  оплеуху,  то  он  тут  же
получит ее от меня обратно...
   - Ты редко кормишь, Корф, а больше говоришь... Корф  нажал  на  потаенный
рычаг: стена неслышно поехала в  сторону,  открывая  для  обзора  гигантскую
библиотеку.
   - Вот, - вздохнул Корф, - ради этого  я  живу!  Ради  этого  имею  тысячи
рабов, которые своим неустанным трудом дают мне  счастье  познавать  людские
мысли на расстоянии... - Он вдруг наморщил лоб и стал подозрительно  мрачен.
- Вон там, - точно показал рукой, - да, именно там, еще  утром  стояла  одна
книга.  Но  теперь  ее  нет  на  месте!  И  я  не  могу  понять,  кому   она
понадобилась?
   - А что это за книга, Альбрехт?
   - Так. Пустяки... О славном французском роде Бирон!
   - Бирон или Бирен? - переспросил Бреверн.
   - Я сказал четко: Бирон! - повторил Корф. - И к нашему конюху, ласкающему
попеременно то  кобыл,  то  царицу,  этот  славный  род  не  имеет  никакого
отношения. Придется сечь лакея, вытиравшего полки, пока я не  узнаю  -  куда
делась эта генеалогия?
   Лакея секли. Книга не отыскалась. Ее унес с собой Кейзерлинг.

***

   Можно сказать всякому смело,
   Что любовь есть великое дело!

   Тогда подобные признания звучали  почти  кощунственно.  Раньше  ведь  как
было?.. Раскроешь книгу, а  там  женщина  -  словно  бес  худой  или  сатаны
наваждение: "ногами играюща, глазами дразняща, соблазны выпирающа".
   И  вдруг  явился  на  Москву  из   Парижа   неведомый   человек   Василий
Тредиаковский, и книгу выпустил "Езда в остров любви", в коей  заговорил  он
прозой и стихом ярким о любви Тирсиса  и  Аминты.  Из  книги  следовало:  не
наважденье бесовское, а предмет страсти горячей  и  благородной  -  вот  что
такое женщина! А дабы любовь обрести, мужчине надобно  многим  ради  женщины
жертвовать...
   Словно бомба на Руси разорвалась! Книгу  ту  -  нарасхват.  Но  книги  не
сыскать, так делали так:  возьмут  одну  книжку,  соберутся  в  гости,  один
читает, а другие с голоса списывают. Офицеры  тоже  не  гнушались,  и  канты
любовные в альбомы себе чинно копировали. А потом - поют. Тредиаковского  на
Руси не читали, как стихи, а - пели, словно задушевную русскую песню:

   Поют птички
   Со синички,
   Хвостом машут и лисички.
   Взрыты брозды,
   Цветут грозды,
   Кличет щеглик, свищут дрозды...

   Вот тогда-то ему было хорошо. Его на Москве ласкали. По боярским  хоромам
он хаживал, ел пироги сладкие, пил вина хмельные. Своего-то у  пиита  ничего
не было - шиш в кармане! Что  в  гостях  упромыслит,  то  и  ладно.  Сначала
Тредиаковского приютил у себя Василий Ададуров - математик, ученик  великого
Якоба Бернулли, а  за  это  приютство  поэт  ученого  во  французском  языке
наставлял. Но Ададуров скоро в Питер отбыл, и - спасибо Сеньке Нарышкину.
   - Ну, живи у меня! - сказал Сенька. - Только не вздумай свечи  палить  по
ночам. Сожжешь меня - худо будет...
   Да, все было бы замечательно, но потянуло поэта на родимое пепелище  -  в
Заиконоспасскую школу. Попал он как раз на диспут: богословы спорили о  том,
как ангелы тихие сообщают друг другу свои мысли и растет ли в раю  роза  без
шипов?.. Тредиаковского встретили монахи ласково. Под вечер зажгли  свечи  в
лубяных  стаканах,  винца  поднесли.  Поэт  распалился,   про   жизнь   свою
рассказывая, стал неуемно хвастать, как он в Париже учился.
   - У самого Роллена! - восклицал. - У великого Роллена!
   - Это кто ж такой будет? - спросили. - Не еретик ли?
   - А вы, братия заугольная, нешто  не  знаете,  что  весь  жар  политичный
Роллен в творениях своих выразил?
   И по всем разговорам философическим  объявляется  ныне  тако,  что  якобы
бога-то и нет! И не от бога мы произведены были, а от матери-природы.
   Архимандрит пробочкой бутыль винную заткнул.
   - И - будя! - сказал. - Братия, повытрясите уши... Сей писака, видать,  в
Париже оскоромился близ философий подлых. И  пущай  идет  себе,  мы  его  не
звали... Брысь! Брысь!
   Пошла о Тредиаковском слава - худая да опасная. Будто он в  "повреждении"
своем стал афеистом-безбожником. Ранее бояре знатные рады ему были, а теперь
лакей выйдет и скажет: "Принимать не велено". Иной раз стихотворец  заступал
себя перед вельможами.
   - Так то, - говорил, - не я же сам придумал! Таково и  философия  древняя
показывает. Почто афеистом меня кликать? Эвон, говорят, и  барон  Корф,  при
дворе камергером состоящий...
   - То - Корф! - отвечали. - А ты есть Васька Тредиаковский, а назовись нам
- кто ты? откуда?
   - Произведен родителями в Астрахани был...
   - Вот видишь, - улыбались вельможи.  -  Соответственно  тому,  тебя,  как
астраханского, и выпороть не грешно...
   - Да как же драть вам меня? Ведь вы, господа знатные, мои галантные поэмы
читаете? Не я ли вам томность любовную в стихах изобразил? Не вы ли  словеса
мои в тетрадки списываете?
   - То верно, - соглашались. - Ты еще пиши, мы  тебя  честь  будем.  Но  от
кнута не только ты., но и мы, бояре, ныне не заказаны...
   Тредиаковский смотрел на себя в зеркало. Не горазд! Руки  длинные,  будто
грабли. Нос пупочкой кверху  вздернут.  Губы  -  как  пряники,  недаром  его
губаном   зовут.   А   чулки   на   ногах   тонких,    надетые    впереверт,
штопаны-перештопаны... Смигнув слезу, пойдет поэт в лакейскую. Похлебает щец
вдоволь, каши поест, кваском запьет.
   А дома сидел на кровати Сенька Нарышкин и на фаготе играл нечто  духовное
или любовное (не понять было).
   - Ты как? - спрашивал.
   - Уже сыт, - отвечал стихотворец.
   - Сыт - ладно. А чего не пьян?
   - Похмелен был, - смущался Тредиаковский. - Меня подчивали...
   Однажды Сенька ему свой фагот протянул.
   - Дуди, - велел. - Дуди так, чтобы нас не подслушали...
   Печальным воем наполнились комнаты, и Нарышкин душу излил:
   - Потаенно  признаюсь  тебе,  друг:  цесаревна  Елизавета  меня  до  себя
приблизила. А я на Камчатку, вослед Шубину-сержанту, ехать не желаю. И решил
я, на тебя глядючи, за границу тишком отбыть. Лютости жизни российской моему
сердцу не перенесть... Убегу! Стану учиться в Европах,  как  ты,  философиям
разным. Может, даст бог, и сподоблюсь разума...  <С.  К.  Нарышкин  (1710  -
1775) в эмиграции скрывался под  именем  Тенкина.  Впоследствии  был  видным
дипломатом, известен дружескими отношениями с Дидро и Вольтером; организатор
первого в России рогового оркестра; после ссылки А. Шубина был тайно обручен
с цесаревной Елизаветой Петровной.>. А коли я утеку, так тебя, как  человека
мне близкого, до Ушакова таскать станут. Потому  и  советую  тебе  от  души:
покинь сразу меня, чтобы изветов не было...
   Подался поэт к своему патрону, князю Куракину, что был  раньше  послом  в
Париже. Но князь столь пьянственно и грубо жил, что отвратило поэта от  дома
богатого. "Труд, едино труд прилежный все  побеждает!"  И  с  такими-то  вот
мыслями не уставал Тредиаковский трудиться. Всюду пишет. Огарочки свечные не
выкидывал. В гостях, где увидит свечу оплывшую, сразу воск соберет,  скатает
в кулаке и окатыш в карман сунет. Потом он сам себе свечки делал. "Неусыпное
прилежание ко славе языка российского, -  внушал  он  себе,  -  единым  моим
желанием должно быть! И не может так статься, чтобы трудов моих отечество не
признало... Овидию тоже нелегко живалось, да зато стал он Овидием!"
   Василий Никитич Татищев пожелал с Тредиаковским дружбу завесть. Пригласил
к себе и стал печалиться:
   - Уж меня и жрут, и жрут, и жрут... И докеда  эта  мука  тянуться  будет?
Хоть бы в Сибирь на заводы отправили, не пропал бы!
   - Я сам в еретиках пребываю, - отвечал ему  поэт.  -  Мне  уже  подметное
письмо кинули. Грозятся кровь  мою  еретическую  пролить.  Но  оставим  этим
тартюфам их суеверное бешенство... Ныне вот  язык  российской  в  небрежении
пребывает. И кто за него, бедненького, вступится?
   - Чисть его, чисть, - говорил Татищев сумрачно, кота черного  на  коленях
лаская. - Язык-то наш замусорили уже словами тяжелыми.
   - То  верно,  -  согласился  поэт.  -  Однако  с  иноземного  на  русский
переводить  очень  трудно.  Вот  и  я  долго  не  мог  перетолмачить   слово
"кокетство". Получилось у меня: "глазолюбность". Но, чую, не то! Не передать
смысла! Может, какие-то слова иноземные следует так и впихнуть в  грамматики
наши, не переводя... Ну как тут не вспомнить Бориса  Волкова?  Петр  Первый,
государь наш, дал ему книжицу о садоразведении перевесть на русский. Книжица
та - тьфу! На два дня работы! Однако два дня  прошло.  Волков  в  меланхолии
жестокие впал и на третий день.., зарезался!
   - А отчего меланхолии-то его?
   - Да никак не мог Волков найти слов  русских,  дабы  заменить  ими  слова
иноземные.
   Татищев, осердясь, прогнал с колен кота.
   - Ну и дурак, что зарезался! Российской язык - велик и знатен. Поискать -
так всегда слово нужное сыщется. Коли одним словом не выразишь смысла, можно
и два применить, беды особой не будет...
   Брякнул колоколец с улицы - Татищев побледнел:
   - Никак, за мной? Эх, потащут на суд нескорый, на суд не праведный... Ты,
братец суда российского всегда бойся!
   А вскоре схватили и Тредиаковского, повезли в Петербург. "Ну, - думал,  -
мне философия да Роллен знатной бедой аукнутся!" Однако  нет:  честь  честью
приняли при Академии, Шумахер поэта оглядел и велел ему  башмаки  стоптанные
переменить.
   - Да нету у меня вторых. Прожился вконец!  Повели  так  -  в  стоптанных.
Прямо в Летний дворец,  что  стоял  посреди  сада.  Не  казнили,  видать,  а
миловали. Вышел к нему барон Корф  (тоже  безбожник  славный)  и  был  очень
приветлив.
   - Ея величество, - сказал по-французски, - желает прослушать ваш  перевод
с аббата Поля Тальмана... Не обессудьте, сударь, я вашей поэмы не читал, ибо
русского языка не знаю. Но сам Тальман мне с юных лет знаком, и государыне я
уже доложил о вас в самых наилучших выражениях...
   Ввели. Вот она, матка российская! Кофта на ней алая,  юбки  черные,  лицо
рябое, глаза - как угли. На улице мороз трещит, а окна все  настежь.  Жмутся
по углам продрогшие фрейлины. А ей - хоть бы что! И вдоль стен ружья  стоят,
луки, лежат стрелы кучами...
   - Наслышана я, - заговорила Анна ужасным басом, - будто ты вирши  сочинил
игривые. И в тех виршах про томление крови и постельные роскоши усладительно
пишешь. Про любовь я всегда рада послушать... Уважь - прочти!
   Испугался пиита.  А  рядом  с  императрицей  стояла  цесаревна  Елизавета
Петровна (краса писаная) и глазом ему подмигнула легонечко: "Мол, не  робей,
Васька, - жарь!" И начал Тредиаковский читать про  любовь...  Читал,  читал,
читал. Вдруг Анна Иоанновна ружье схватила, в окно - трах!  Камнем  упала  с
неба птица, пробитая на  лету.  Кинулись  служки  с  порохом,  быстро  ружье
перезаряжая. Тредиаковский даже рот раскрыл...
   - Чего замолк? - рявкнула Анна. - Чти далее! И так, пока читал он  поэму,
Анна Иоанновна время от времени хваталась то за ружье, то за лук тугой.
   Падали пронзенные птицы, осыпая с ветвей дерев снежную замять...  Наконец
Тредиаковский осип. С голоса спал. Закончил. Фрейлин колотило от мороза. Что
будет? Елизавета Петровна тоже озябла, больше ему не подмигивала.
   - Поди сюды, - велела Анна, и стихотворец приблизился.
   Императрица воздела над ним свою красную, как у прачки, длань и..,  тресь
поэта! Тредиаковский так и поехал задницей по  паркетам.  Тут  его  взял  за
локоть барон Корф и поспешно вывел прочь.
   - Сударь мой, -  спросил  у  него  поэт,  вконец  обалдевший,  -  оплеуху
высочайшую как прикажете понимать?
   - Понимайте, - ответил Корф с улыбкой, -  как  оплеуху  всемилостивейшую.
Сия оплеуха означает, что  ея  величество  остались  вашими  стихами  вполне
довольны... Дело теперь за одой!
   Треск этой оплеухи долетел до Шумахера,  и  теперь  при  дворе  поэт  был
известен. От него требовалось ныне немногое: ну,  ода..,  ну,  лесть..,  ну,
высокие  слова!  "Что  бы  ни  было,  -  размышлял  Тредиаковский,  -  а  на
милостивцев надежды слабы. Самому надобно трудиться, и сим победить..."
   Он  был  вечным   тружеником:   честь   и   слава   Василию   Кирилловичу
Тредиаковскому! Вечная ему слава...

***

   Тиран самодержавный, который  не  стоит  похвал,  всегда  особо  страстно
желает похвалы слышать. Для этого надобно лишь откупить поэтов,  художников,
музыкантов - и они безжалостно  будут  сожигать  фимиам  сатрапу  кровавому,
только плати им за это исправно, только  время  от  времени  по  головке  их
поглаживай. А иногда тресни их по башке - тогда они совсем хороши будут.
   Так было и при Анне Иоанновне: отныне  все,  что  делалось  в  искусстве,
должно было восхвалять мудрость ее и величие. А наука должна была изыскивать
способы  ученые,  дабы  развлекать  Анну  от  забот  государственных,  чтобы
"матушка" не скучала. И коли писал живописец картину, то  Анна  пальцем  ему
указывала:
   - А сюда персону мужика в лапотках и онучах чистеньких вмажь! Да чтобы он
без дела не сидел, а на лирах Аполлоновых мне славу играл.
   Особенно угодничали в одах хвалебных немцы-академики - Юнкер да  Штеллин,
а Тредиаковского обязали переводить всю нечисть на русский  (оды  печатались
на двух языках сразу). Насколько был хорош пиита в своих виршах про  любовь,
про весну и осень, про зверушек разных - настолько плох он был  в  переводах
славословящих.
   И Россия тех од высокопарных его уже никогда не распевала!
   - Черт знает что, - ругался  Бирен.  -  Вот  читаю  Штеллина  -  до  чего
прекрасно! Читаю перевод Тредиаковского - до чего бездарно!

Глава 11

   Король прусский испытал  радость:  Густав  Левенвольде  прибыл  в  Берлин
посланцем счастья, и маркграф Карл Бранденбургский уже мог считаться женихом
маленькой  принцессы  в  России.  От  этого   быть   на   престоле   русском
Гогенцоллерну по крови, и великие выгоды чуял король Пруссии, вчерашний  суп
второпях доедая...
   - Что бы нам  продать  в  Россию  подороже?  Помню,  -  сказал  он,  -  в
цейхгаузах у нас скопилось много шпаг - ржавых! Жаль, никто не  купит.  Есть
еще голенища от старых ботфортов... Кому бы их сбыть? Я  придумал,  -  вдруг
рассмеялся король, - едем на сукновальни...
   На сукновальнях Вильгельм Фридрих осмотрел бракованное сукно.
   - Клей! - крикнул он, и сукно опустили в чан с  клеем.  Никто  ничего  не
понял, а король уехал в Потсдам.
   Чистенькие  суконные   небеса   нависали   над   маленькой   Пруссией   и
курфюршеством Бранденбургским. В этой стране, составленной из  двух  кусков,
еще ничего не было решено. И даже король Пруссии не был.., королем.  Он  сам
себе присвоил этот титул! Никто за ним этого титула не желал признавать.  Но
меч солдата и весы купца должны настойчиво утверждать в мире  короля  и  его
королевство!
   - Ла-ла-ла-ла... Кстати, - вспомнил  король,  -  а  эта  скотина  Людольф
Бисмарк,  убивший  моего  исправного  налогоплательщика,  еще  не  отравился
казенной колбасой  в  крепости?  Выпустите  его,  и  завтра  снова  едем  на
сукновальни... Ла-ла-ла-ла!
   Никто ничего не понимал, но все покорно сопровождали короля на берлинские
сукновальни. Вот и громадный чан с клеем.
   - Теперь вынимайте сукно и просушите. Просушив,  тщательно  прогладьте  и
сложите в идеально ровные штуки...
   Готовые штуки сукна король придирчиво осмотрел.
   - Теперь их можно продавать в Россию, - распорядился он.
   - Ваше величество, - удивились коммерц-советники, - русские не купят его,
они приобретают сукна у британцев. Наше сукно при носке сразу  же  сломается
по швам, как ржавая жесть на сгибах.
   - Русские не купят, это их дело. Но граф Бирен заставит  купить,  это  уж
наше с ним дело. Все сукно купайте в клею, гладьте и отправляйте  в  Россию.
Лучше всего - в  Ревель,  где  губернатором  граф  Оттон  Дуглас,  спекулянт
отчаянный! Россия - богатая страна, у нее большая армия, и русским еще много
понадобится сукна для солдат...
   Заросший бородою Бисмарк поджидал короля в Пот