ый  тост  вздымали  за   здоровье
именинницы - хозяюшки Матрены Игнатьевны, отчего мне, прапорщику, уже  тогда
сомнительно показалось - почто сперва за бабу пьют, а не за ея величество...
   Взяли купецкого человека Пупкина - и туда же подвесили.
   - Слова "императрикс" не говаривал никогда, - показал он  с  пытки.  -  А
недавно был сильно пьян в гостях у  человека  торгового  по  прозванью  Осип
Кудашкин. И тот Кудашкин, во хмелю весел  будучи,  выражал  слова  зазорные.
Мол, у нашей государыни уседнее место вширь велико. Небось-де, Бирену одному
никак не справиться!
   Взяли Матрену Игнатьевну и поехали за Кудашкиным. Но Кудашкин был  горазд
умудрен богатым житейским опытом и потому заранее через огороды задние бежал
в неизвестность... Делать нечего! Решили тряхнуть Матрену  Игнатьевну,  пока
Кудашкин не сыщется.
   - Охти мне! - отвечала баба на розыске. -  Пьяна  я  была,  ничего  и  не
упомню. Может, экое слово "императрикс" и говорил кто, но я  знать  того  не
знаю и ведать не ведаю...
   Бабу пока оставили, принялись опять за Пупкина.
   - А в гостях у Осипа Кудашкина, каюсь,  был  и  веселился.  Когда  же  об
уседнем месте ея величества пошла речь высокая, то подьячий Панфилов  Семен,
в гостях тамо же пребывал, отвечал Кудашкину словами такими: "Левенвольде да
прочие немцы в помощниках тому делу графу Бирену служат..."
   Поехали от воеводы с телегой, взяли Панфилова прямо из бани.
   - Слову "императрикс" не учен, от вас, голуби мои, впервой его  слышу,  -
отвечал Панфилов, чисто вымытый. - И сколь бумаги в жизни исписал, а  такого
слова не встречалось. При оговоре моем прошу  учесть  судей  праведных,  что
ранее в  штрафах  и  провинностях  не  сыскан,  у  причастия  святого  бывал
исправно,  что  и  духовный  отец,  Пантелей  Грешилов,  в  церкви  Страстей
господних всегда утвердить может...
   Взяли Пантелея Грешилова  из  церкви  Страстей  господних,  но  живым  до
розыска не довезли: у  порога  канцелярии  воеводской  он  помер  в  страхах
великих... Тогда всех арестованных, в железа заковав, повезли под стражей  в
Москву - прямо на Лубянку, где размещалась Тайная  канцелярия  под  командой
губернатора Семена Салтыкова, и писал Салтыков в Петербург Ушакову  об  этом
слове:

   "...явилась песня печатная, сочиненна в Гамбурге, в которой  в  титле  ея
императорского величества явилось напечатано не по  форме.  И  признавается,
что она напечатана в  Санкт-Питербурхе  при  Наук  Академии,  того  ради  не
соизволите ль, ваше превосходительство, приказать ону (т.е. песню) в  печати
свидетельствовать..."

   Кострома - полна ума, а Москва еще умнее!

***

   Синие цветом, скрюченные  монстры,  разложенные  по  банкам  и  бутылкам,
злорадно ухмылялись из голубого  спирта.  Давно  уже  монстры  не  видели  в
Академии барона Кейзерлинга, отъехавшего в Варшаву, но зато опять  наблюдали
серые уши Данилы Шумахера.
   Господин Юнкер (профессор морали) фолиантом в телячьей  коже  треснул  по
башке господина фон Баксбаума (профессора политики). Академик Либерт трахнул
академика Крафта палкой и расшиб зеркало  казенное.  Академик  же  Делиль  в
драку не мешался, ибо он считал, что земля круглая и вращается, а это  могли
снова поставить ему в вину. Но тут, в самый разгар острой научной дискуссии,
вошел секретарь Шумахер и взялся за дубину Петра Первого.
   - Сия ужасная мебель, - сказал он на кухонной латыни, - да будет и впредь
дирижировать науками российскими...
   При дворе опять ломали головы, кто был самым умным на Митаве,  но  никого
не находили - взамен Кейзерлингу...  Тогда  Шумахер  своей  волей  предложил
графу Бирену быть протектором - почетным президентом наук российских.
   - Думайте, что говорите! - оскорбился Бирен. - После Петра  Великого  мне
быть протектором?.. Да меня засмеет вся Европа, и  будет  права.  Я  не  ищу
научных званий. Но вот мой секретарь, Штрубе де Пирмон, и учитель детей моих
- Леруа...
   Шумахер сразу все понял:
   - Ваше сиятельство! - И его серые уши порозовели. -  Академия  "де-сиянс"
имеет немало  стульев.  Пусть  придут  ваши  секретарь  и  учитель...  Места
академиков уже за ними!
   Бирен  махнул  рукой,  Шумахера  отпуская.  Сейчас  его   занимали   горы
Рифейские, за коими лежит Сибирь - страна пушных и горных сокровищ. В  самом
деле, если подумать, сколько добра пропадает!  Голова  пошла  кругом,  когда
Бирен узнал, что требуется для производства только гранат и ядер: селитра  и
сера, скипидар и сулема, камфора  и  мышьяк,  ртуть  и  ладан,  колофония  и
антимония, деготь и янтарь, уксус и вино, сбитень  и  уголь  крушины,  масло
льняное и конопляное..,  куда  столько?  Вечером  в  морозном  воздухе  были
ослепительны звезды. Бирен, накинув шубу,  поднялся  на  башню.  В  потемках
возился возле трубы митавский астролог Бухер.
   - Что ты видишь там, пьяница? - спросил его граф.
   - Пречистая Венус спешит к востоку, ваше сиятельство. И тайные  эфемериды
опять складываются удачно для коновалов. Я вижу колесницу без  Пегаса,  а  в
ней корону Кетлеров, герцогов  Курляндских...  Еще  пива,  и  тайное  сейчас
свершится!
   - Ты пьян совсем, - не поверил ему Бирен.
   - Я себя не помнил, когда предсказал герцогине Анне Иоанновне корону дома
Романовых, а теперь я, чуточку похмеленный, предсказываю вам корону герцогов
Кетлеров...
   -  Прости,  -  сказал  Бирен.  -  Твои  пророчества,  и  правда,   всегда
исполняются. Но.., неужели?
   Он спустился с башни. Лакей подал ему  атласные  туфли,  и  через  тонкие
подошвы Бирен ощутил тепло пола. Это в нижних залах затеплили сотни  свечей.
Жена-горбунья созывала гостей, и Бирен прошел к  ней  в  туалетную.  Бенигна
сидела,  укрытая  пудермантелем,  фрейлины  осыпали   ее   жалкое   тщедушие
драгоценными камнями и алмазной пудрой. Резало глаза сверканием.  "Сибирь...
Сибирь!" - думал Бирен, пересчитывая драгоценности жены.  Насчитал  до  семи
миллионов рублей, потраченных на конопатую уродину, которая ему ни  к  черту
не нужна, и, печально вздохнув, вышел...
   - Лейба! - позвал он фактора. - Я, - начал Бирен, садясь возле камина,  -
очень недоволен, что ея величество, без совета со мною,  отправила  Татищева
на сибирские заводы. Мало  того,  что  он  русский,  он  еще  и  преисполнен
деятельности... Кто еще там?
   - В Сибири еще Хрущев, креотур Волынского.
   - Совсем не знаю такого... Однако  Волынскому,  видать,  мало  быть  моим
креотуром: он сам окружает себя креотурами... Еще?
   - Еще там Бурцев, Рейзер и Жолобов.
   - Жолобов? Уж не тот ли...
   - Тот! А почему вас взволновало это имя, граф?
   - Теперь, - заговорил Бирен, - Татищев  сочиняет  "Горный  устав",  я  не
знаю, что за штука получится. Но от такого вредного человека  можно  ожидать
любой пакости. Меня тревожит, что Татищев расположен к коллегиальности...
   - Но Берг-коллегия уничтожена, - утешил его Лейба Либман.
   - Я знаю. Взамен ее надобно создать директориум. С директором во главе! И
- все. При директоре коллегиальность невозможна. Берг-директор  должен  быть
предан одному мне... В самом деле, - вдруг обиделся Бирен  на  весь  мир,  -
почему Строгановым и Демидовым можно заводить  заводы?  Маленькая  принцесса
Мекленбургская, даже цесаревна Елизавета - все  имеют  при  дворе  доход  от
железа и меди. Один я, несчастный...
   - Ваше сиятельство, - перебил его фактор, - саксонец Курт фон Шемберг уже
спешит в Россию: он возьмет казенные заводы в аренду, и никто не узнает, что
доходы потекут прямо к нам.
   - Если так, - сказал Бирен, - я этого саксонца и сделаю  берг-директором,
и тогда Татищев может писать устав за уставом. Я знаю, что бюрократия всегда
сильнее коллегиальности...
   Вскоре  президентом  Академии  наук  был  назначен  барон  Корф,  и  Анна
Иоанновна наказала "безбожнику":
   - Там в чине президентском не  совладать  с  разбойниками.  Ученый  народ
стульями бьется и посуду колотит. А потому, для пущей  важности,  возьми  ты
эту арестантскую роту, и быть тебе в ней  не  "президентом",  а  -  "главным
командиром"... Да бога-то! Бога не забывай, барон...
   Тут же забыв про бога, Корф сразу вспомнил о дьяволе.
   - Несомненно, - сказал он, читая доносы академиков, - сам дьявол вселился
в Шумахера... Что ж, начнем возрождение науки  в  России  прямо  с  изгнания
бесов!
   Примерил он трость к руке  своей  и  решил  Шумахера  бить.  Благо  он  -
командир, а не президент.
   - Господин Шумахер, - начал Корф вежливо, - разве можно, чтобы канцелярия
Академии взяла верх над самой Академией и наукой?..
   Только он размахнулся тростью, как Шумахер завопил:
   - "О пленении земель Рязанских от Мамая" - есть ли такое сочинение у вас,
барон сиятельный?
   - Нету, - заявил Корф, сияя  жадными  очами.  Шумахер  прицелился  точно:
безбожника можно было подкупить только книгами, ибо ничего слаще  книг  Корф
не знал (даже любовниц он не имел, ибо они отнимали время,  необходимое  для
чтения)... Однажды Корфа навестил Карл  Бреверн  -  тоже  безбожник  и  тоже
книжник.
   - Барон, - сказал он Корфу, - не кажется ли тебе, что Кейзерлинг за  свое
краткое  президентство  поступил  умно,  заметив  Тредиаковского?  Нельзя  в
русской науке видеть одних лишь немцев! Так докажи же всем, что именно ты, а
не Кейзерлинг был самым умным на Митаве.
   - Бреверн, - ответил Корф, - не предвосхищай мои мысли. Именно  с  такими
намерениями я сюда и явился...  Встретясь  с  Делилем,  Корф  подмигнул  ему
хитро.
   - А Земля-то.., круглая, - шепнул он. - И Коперник прав: черт побери  ее,
но она вращается, а мы еще не падаем на этой карусели. И вы, Делиль,  можете
беседовать на эту тему со мною. Но другим - ни звука. Только вы  и  я  будем
знать о Земли вращении...
   С  треском  вылетела  дубовая  рама,  посыпались  стекла.  От  шутовского
павильона ворвался в Академию снаряд фейерверка. Опять загорелись  (в  какой
уж  раз!)  стены   Шафировых   палат,   набежали   солдаты   с   ведрами   и
кадеты-малолетки, чтобы спасать науку русскую.
   - Убрать "театрум" от Академии! - бушевал Корф в запале. -  Кончится  все
тем, что мы сгорим здесь вместе с Шумахером...
   - ..ништо им! - хохотала императрица. - А коли сгорят, то и ладно.  Никто
по ним плакать не станет. От этих ученых одни убытки  терплю...  Ну  вот  на
синь-пороху нет от них никакой прибыли!

***

   "...буттобы",  -  написал  Тредиаковский,  и  крепко  задумался:  так  ли
написал? не ошибся ли?
   -  Будто  бы,  -  произнес  вслух,  написание  проверяя,  и  хотел  далее
продолжить, но тут его оторвали...
   Вошла княгиня Троекурова, владелица  дома  на  острове  Васильевском,  и,
подбоченясь, поэта спрашивала грозно:
   - Ты почто сам с собой по ночам разговариваешь? Или  порчу  накликать  на
мой дом хошь? Смотри, я законы знаю.
   - Сам с собою говорю, ибо стих требует ясности.
   - А ночью зачем дерзко вскрикиваешь?
   - От восторга пиитического, княгинюшка.
   - Ты эти восторги оставь. Не то быть тебе драну!
   - Да за што драть-то меня, господи?
   - Велю дворне своей тебя бить и на двор не пускать. Потому как ты мужчина
опасный: на службу не ходишь, по ночам бумагами шуршишь, будто крыса  худая,
и...
   Василий Кириллович, губу толстую закусив,  смотрел  в  оконце.  А  там  -
белым-бело, трещит мороз чухонский, пух да пушок на деревьях.  Завернула  на
первую линию карета - видать, в Кадетский корпус начальство проехало... Нет,
сюда, сюда! Остановились.
   - Матушка-княгинюшка,  -  сказал  Тредиаковский,  чтобы  от  бабы  глупой
отвязаться, - к вашей милости гости какие-то жалуют...
   Барон  Корф,  волоча  по  ступеням  тяжелые  лисьи  шубы,  зубами  стянул
перчатку, заледеневшую. Посмотрел на княгиню: щеки у ней -  яблоками,  брови
насурмлены, вся она будто из караваев слеплена. И там у ней пышно.  И  здесь
сдобно. А курдюк-то каков... Ах!
   - Хотелось бы видеть, - сказал Корф, - знатного од слагателя и почтенного
автора переложений с Поля Тальмана.
   - Такие здесь не живут, - отвечала княгиня Троекурова. - И по всей первой
линии даже похожих на такого не знаю.
   - Как же! А поэт Василий Тредиаковский?..
   - Он! - сказала Троекурова. - Такой, верно, имеется.
   - Не занят ли? Каков? Горяч?
   - Горяч - верно: заговариваться уже  стал!  А  вот  знатности  в  нем  не
видится. Исподнее сам в портомойне у  меня  стирает,  а  летом  -  на  речку
бегает...
   - Мадам, - отвечал Корф учтиво, - великие люди всегда  имеют  странности.
Поэт, по сути дела, это quinta essentia странностей...
   Президента  с  поклонами  провожали  до  дверей   поэтического   убежища.
Тредиаковского барон застал за обедом. Поэт  из  горшка  капусты  кисленькой
зацепит, голову запрокинет, в рот ему сами падают сочные лохмы...
   - Простите, что обеспокоил, - начал любезный Корф (бедности  стараясь  не
замечать, чтобы не оскорбить поэта). - Наслышан я, что от барона Кейзерлинга
вы внимание уже имели... Над чем сейчас размышляете творчески?
   - Размышляю, сударь, о чистоте языка российского, о новых законах поэтики
и размера стихотворного. Наука о красноречии - элоквенция! - суть души  моей
непраздной...
   - Типография в моих руках, - отвечал Корф,  -  отдам  повеление  печатать
сразу, ибо все это необходимо! Корф в сенях наказал княгине Троекуровой:
   - Велите,  сударыня,  дров  отпускать  поэту,  ибо  у  него  собак  можно
морозить. Да шуршать и самому с собой разговаривать  не  мешайте.  Ныне  его
шуршание будет оплачено в триста шестьдесят рублей в год. По рублю  в  день,
княгиня! Он  секретарь  академический,  и  меня  российскому  языку  обучать
станет...
   Корф поэта с собою увез, в  Академии  Тредиаковский  конвенцию  о  службе
подписал. О языка русского очищении. О грамматики написании. О  переводах  с
иноземного. И о прочем! А когда они уехали, дом  княгини  Троекуровой  будто
сразу перевернулся.
   - Митька! Васька! Степка!  -  кричала  княгиня.  -  Быстро  комнаты  мужа
покойного освободить. Да перины стели  -  пышные.  Да  печи  топи  -  жарче.
Половик ему под ноги... Кувшин-рукомой да зеркало  то,  старенько,  ему  под
рыло самое вешайте... О боженька! Откуда мне знать-то было, что о нем  такие
знатные особы пекутся?
   Барахло поэта быстро в покои жаркие перекидали. Вернется секретарь  домой
- обалдеет. Княгиня даже запарилась. Но тут - бряк! - колоколец,  и  заекали
сердца русские: ввалился хмельной Ванька Топильский  из  канцелярии  Тайной,
сразу кочевряжиться стал:
   - Ну, толпа, принимай попа! Ныне я шумен,  да  умен...  Мне,  княгинюшка,
твой жилец надобен - Василий,  сын  Кирилла  Тредиаковского,  что  в  городе
Астрахани священнодействовал.
   - Мамынька! Да его только што президент Корф забрал.
   - Эва! - сказал  кат  Топильский  (и  с  комодов  что-то  в  карман  себе
положил). - С чего  бы  так?  -  спросил  (и  табакерочку  с  окна  утащил).
Огляделся: что бы еще свистнуть, и сказал:
   - Ныне жилец твой в подозрениях пребывает. И мне ихние превосходительства
Ушаковы-генералы  велели  вызнать:  по  какому  такому  праву  он  титул  ея
величества писал - "императрикс"?
   - Как? Как он титуловал нашу матушку пресветлую?
   - "Императрикс"... Ну  что,  княгиня?  Спужалась?  Троекурову  от  страха
заколодило. А ну как и ее трепать учнут? Глаза  она  завела  и  отвернулась:
пущай Топильский крадет что может, только б ее не тронул.  Очнулась  (Ваньки
уж нет), затрепетала:
   - Сенька! Мишка! Николашка!  Где  вы?..  Тащи  все  обратно  в  боковушку
евонную. Сымай перины, да рукомой убери подале. И капусту, что  выкинули  на
двор, поди снова в горшок ему упихачь обратно! Чтоб он подавился, треклятый!
Я давно за ним неладное замечаю. Ныне вот и сказалось в титуле царском!..
   Из Академии ехал поэт уже в казенной карете. Только не в академической, а
в розыскной, от Ушакова за ним присланной.
   - Ты што же это, каналья, - спросил его Ушаков, - титул ея императорского
величества обозначил неверно? Мы  ее  зовем  полностью  в  три  слова  (ваше
императорское величество), а ты, сукин сын, одним словом, будто облаял ее...
Императрикс-тыкс - и все тут. Сознавайся, на што титул государыни уронил?
   - Каждый стих, - отвечал поэт, - имеет размер особливый, от другого стиха
отличный. Слова "ея императорское величество" - это проза презренная. И  три
слова во едину строку никак не  впихиваются.  Потому-то  и  вставил  я  сюда
кратчайшее слово "императрикс", высоты титула не  роняя...  Размер  таков  в
стихе!
   - Размер? - спросил Ушаков, не веря ему. - Чего ты мне  плетешь  тут?  Ты
размером не смущайся. Чем длиннее и красочнее титул обозначишь - тем  больше
славы тебе. А ныне вот,  супостат  ты  окаянный,  по  милости  твоей  стихов
любители  из  Костромы  взяты.  И  драны.  И  пытаны...  За  то,  что  слово
"императрикс" есть  зазорно  для  ея  величества!  Какой  еще  такой  размер
придумал?
   Опять стал рассказывать Тредиаковский "великому  инквизитору"  о  законах
стихосложения, о том, что при писании стихов слова не с потолка  берутся,  а
трудом изыскиваются, что такое размер - объяснял, что такое рифма - тоже.
   - Рифму знаю, - сказал Ушаков, внимательно все выслушав. -  Рифма  -  это
когда все складно получается. А  насчет  размера...  Как  бы  тебе  сказать?
Изложи мне все письменно, к делу приложим.
   Пришлось поэту писать подробное изъяснение:

   "Первый самый стих песени, в котором положено слово  "императрикс",  есть
пентаметр. Слово сие есть самое подлинное латинское и значит точно  во  всей
своей высокости "императрица"... Употребил я сие латинское слово  для  того,
что мера стиха того требовала..."

   Ушаков песочком изъяснение поэта присыпал.
   - Ой, мудрено же пишешь, - удивился. - Ты проще будь, а не то мы тебя  со
свету сживем...
   Пешком отправился поэт домой - на  первую  линию.  Пуржило,  колко  секло
лицо. Спиною к ветру оборотясь, шел  Василий  Кириллович,  и  было  ему  так
горько, так обидно.., хоть плачь! Он ли грамматики не составитель? Он ли  од
не слагатель? "Так что ж вы, люди, меня, будто собаку бездомную, рвете? Тому
не так, этому не эдак. И любая гнида глупая учит, как мне писать надо..."
   - Кого учите? - спросил поэт у ночной  тишины.  Переходя  Неву  по  льду,
остановился над прорубью. Черный омут, страшный-престрашный, а в нем - звезд
отраженье и небо.

   Внемли, о небо! - Изреку,
   Земля да слышит уст глаголы:
   Как дождь, я словом протеку,
   И снидут, как роса к цветку,
   Мои вещания на долы...

Глава 11

   Старики были мятые. Ветераны каторги. Их шихтой заваливало, их  деревьями
мяло, их в драках пьяных били друзья,  и  просто  так  -  начальство  секло.
Теперь они тачку не возили. Прощай,  дело  рудное!  Вокруг  Екатеринбурга  -
вышки сторожевые. Вот они и торчали на вышках, сивобородые,  недреманные.  И
тугоухо слушали вой лесной чащобы:  не  идет  ли  башкир  с  луком?  И  руки
стариков караульщиков сжимали веревки колоколов...
   Екатеринбург! Места гиблые. Когда пришли сюда, здесь туман плавал едучий.
Лес брали штурмом, как  берут  шанцы  крепостей.  Трясло  летом  от  дождей,
пожирал людей гнус, а зимами стонала солдатская кость от лютости морозов. Не
стерпели! Бросили все к бесу и ушли прочь. Остался в диком лесу один генерал
де Геннин, мерз у костерка;  обложился  пистолями  -  от  зверя  и  башкира.
Нагнали  тогда  армию,  секли  беглецов  и  вешали,  вернули  из-под  самого
Тобольска обратно на Урал, чтобы Екатеринбург они достроили...
   А теперь - глянь! - кабаки торгуют вином, сидят там люди добрые,  мастера
дела рудного, искатели, и меж собою судачат:
   - Перво дело - дух. А дух тамо-тко е! Вышел я на речку и знак приметил. В
лесу ямы  издавна  копаны.  Не  иначе,  чудь  белоглазая  <Чудью  белоглазой
назывались  на  Руси  племена  финно-угорской  группы,  населявшие  когда-то
северные края России.> уже работала там во времена прошлые.
   На доски стола кабацкого из котомок бродяжьих падали куски - в блеске,  в
искрах, в жилах. И сдвигались над н