акирев. -  Один  черт!  Коли  псу  делать
нечего, так он под хвостом у себя нализывает...
   - Стой! - И Шубин ухо навострил. - Кажись, идут сюда.
   Дверь выбили. На пороге стоял капитан фон Альбрехт.
   - Прочь! - гаркнул.
   Взззз... - пропели две шпаги, выхваченные из  ножен.  Но  за  плечом  фон
Альбрехта мотался длинный парик Салтыкова:
   -  По  приказу  ея  императорского  величества,  караул  ваш  имеет  быть
сменен... Сложи кости, и - прочь!
   Балакирев шпагу - бряк, Шубин - бряк. И - вышли...
   В метельных полосах кружился  хоровод  войск.  Шли  роты.  Сверкали  латы
кавалергардии, заиндевелые с мороза. Костры  едва  пробивали  мрак,  и  было
жутко в кремлевских дворах.
   Анна Иоанновна глазами-жуками пересчитывала солдат. Сбилась  со  счету  и
возрадовалась. Капитан Людвиг Альбрехт салют ей  учинил  палашом.  Замер.  С
мороза оттаяли прикладные  усы  капитана  и  упали  на  пол,  -  лицо  сразу
сделалось молодым.
   - Вокруг тронной залы людей ставь самых верных мне, - велела ему Анна.  -
Что ни дверь, то солдат. На переходах да лестницах  -  по  офицеру!  И  твоя
голова в ответе, коли что не так. А завтра.., озолочу  тебя!  -  И  все  это
повторила  еще  по-немецки,  чтобы  фон  Альбрехта  проняло  сознание  долга
насквозь, до костей...
   И ушла к себе, кутаясь в шубейку. Волочился за нею длинный  трен  платья.
Стреляли из углов дровами неугасимые печи.  Среди  караула  похаживал  Семен
Андреевич Салтыков, порыкивая-:
   - Конфузу не бойся! Багинеты  примкни!  Слушай...  С  длинными  кочергами
носились по теремам, словно дьяволы, царские истопники. Им-то - что? Лишь бы
печи не гасли, да царица не мерзла.
   А по камням древним, кремлевским  -  ботфорты:  цок-цок,  цок-цок.  Замер
солдат. Прямо на него шагал капитан фон Альбрехт.  Оглядел  издали  -  каков
служивый? Как ему стоится? - И трость  капитана  из  черного  эбена  ударила
солдата по коленям.
   - Фронт! Артикул... Фу-фу, швинья...
   И снова - цок-цок, цок-цок - ушел во тьму по камням  кремлевским.  И  тут
стало понемногу светать над Москвой-рекою...
   Наплывал из Сибири новый день на Россию: быть или не быть?

Глава 13

   В сей день Августа наша свергла долг ложный,
   Растерзавши на себе хирограф подложный.
   Бойся самодержавной, прелестниче Анны...
   Феофан Прокопович

   Условленно было заранее - сходиться поодиночке. Ждать князя  Черкасского,
а потом - лавиной, прямо к престолу, звать Анну Иоанновну на разговор прямой
и открытый... Под плащами офицеров  тускло  блестели  кирасы  и  панцири:  в
драке, ежели что случись, это первое от шпаг бережение. В  пистолях  -  пули
здоровущие, выстрели - медведя свалишь...
   Верховный совет уже заседал спозаранку.  Вчера  министры  свой  последний
указ подписали: арапу Абраму Ганнибалу быть майором в гарнизе Тобольской (не
знали, что Ганнибал давно удрал из  Сибири,  ныне  пригрет  в  Питере  подле
Миниха).
   Прибыли первые курьеры, и у них Степанов выведал, что на Москве не все  в
согласии. Правитель дел растерялся:
   - Господа высокие министры, дворец  окружен,  шляхетство,  генералитет  и
гвардия сбираются в аудиенц-каморе. Как понимать тот сбор - не ведаю...
   Дмитрий Михайлович глянул на фельдмаршалов.
   - Василий Владимирыч, - сказал Долгорукому, - и ты, Миша, - сказал  брату
своему, -  где  жезлы-то  ваши?  Коли  что,  так  бейте  крикунов  прямо  по
головам... А там разберемся!
   И все поднялись.
   - Надо ехать и нам... Явимся с честью! Пошли, Лукич...
   Кремлевский   дворец   был   уже   переполнен   <Количество   сторонников
самодержавия,  собравшихся  в  Кремлевском  дворце,   источники   определяют
по-разному: от 150 до 800 человек; некоторые  говорят,  что  их  было  более
1000.>, и блеснул перед фельдмаршалами отточенный палаш капитана Альбрехта.
   - Кто тебя ставил в караул, шмерц? - спросил Долгорукий.
   Клинок отринулся вниз - плотно прилег к ботфорту:
   - Ставлен по приказу Салтыкова!
   - Ах, язви вас в душу... Где Салтыков, дышло в рот ему!
   Но бестрепетно глядели из-под буклей парика глаза Салтыкова:
   - Караул сменен по приказу ея императорского величества. Я исполнил  лишь
волю монаршую...
   Фельдмаршалы разом опустили жезлы,  и  мутно  источилось  слезой  крупною
бельмо петровского ветерана.
   - Ну, Мишка, - сказал Голицыну  князь  Василий  Владимирович,  -  кажись,
обшептали нас за ночь...  Готовься  к  смерти  отныне.  К  смерти  подлой  и
худущей! Хорошо, что мы, старики, свое отжили!

***

   Выбежали два арапа в чалмах и растворили двери высокие. Захрустело вокруг
- то трещали роброны жесткого "трухмального" платья. Боками  колыхаясь,  шла
императрица.
   - Виват  Анна!  -  кричала  гвардия,  ее  завидев.  Корона  на  голове  -
крохотная, с кулачок. В пальцах - платочек черный (траурный, в  знак  печали
по Петру II). А за нею - Дикая герцогиня, гневная и толстомясая. За ними - и
статс-дамы двигались чинно: Остерманша, Авдотья Чернышева, Наташка  Лопухина
и прочие. Стихло все разом, будто покойник объявился, и тут  Анна  Иоанновна
стала кланяться собранию. Но не шибко  кланялась  -  лишь  приседала,  чтобы
корона с головы не скатилась.
   - Для блага моих подданных, - начала густейшим басом, - соизволю  я  ныне
трактовать характеры мнений ваших, дабы лучше мне  управляться  с  империей,
богом мне врученной по древнему завету предков моих благородных.
   Сказала и села. Кантемир отогнул парик над ухом Черкасского - задышал под
букли, что-то страстно доказывая. Анна Иоанновна "престрашным зраком"  своим
подозвала Черепаху к себе.
   Но тут князь Дмитрий Голицын велел верховникам:
   - Идем и мы.., к престолу!
   Министры встали по бокам от императрицы. Теперь, с высоты царского места,
они видели весь зал. Прямо на них  (прямо  на  Анну!)  двигался  Черкасский,
култыхаясь на толстых  ногах.  Вот  он  склонился  перед  Анной,  коснувшись
паркета буклями парика.
   - Ваше величество, -  заговорил  от  земли,  -  удостойте  нас  принятием
всеподданнейшей челобитной. Фельдмаршал Трубецкой, чти!
   Князь Трубецкой рот разинул и забубнил:
   - Все-се-се-се.., пре-пре-пре-пре...
   Анна Иоанновна величественно кивнула. Догадалась и сама: всемилостивейшая
она и пресветлейшая (Трубецкой не мог читать - заикался). Татищев перенял от
него челобитную.

   "...изволили, - читал он внятно, - представленные  от  Верховного  совета
пункты подписать, за которые всенижайше-рабски благодарствуем... Однако  же,
всемилостивейшая  государыня,  в  некоторых  обстоятельствах   тех   пунктов
находятся сумнительства такие, что большая часть  народа  состоит  в  страхе
предбудущего беспокойства..."

   Кто-то из толпы, не выдержав, кинулся к дверям. Но двери  тут  же  громко
бухнули с разлету, уже запертые, и блеснули штыки:
   - Назад! Ружья заряжены, а выпущать не велено! Верховники  переглянулись:
ловушка. Татищев читал - все громче и громче. И гнулась спина его - все ниже
и ниже. И поднималась Анна - все выше и выше... Но что это? Опять обман? Она
ожидала призыва к полному самодержавию, а вместо  этого..,  затеи  какие-то!
Татищев кончил чтение и добавил от себя:
   - Порадуй же нас, великая государыня, согласием своим.
   Опять проекты! Анна чуть не зарыдала в отчаянии. И вздохнули за ее спиной
верховные: пока не страшно.
   - Обсудим, - успокоенно сказал Голицын Татищеву. - И  кондиции  митавские
совокупим с проектами московскими... Так и будет!
   Растопыренными  пальцами  Анна  закрыла  лицо.  И  вдруг   -   из   толпы
кавалергардов - рвануло воплями:
   - Животы верховным затейщикам вспороть!
   - Кости переломаем!
   - Да здравствует самодержавие!
   Были - наперекор - и другие голоса, предерзостные:
   - Самодержавью не бывать... Хватит! Попили крови...
   - Воли нам, воли... Доколе мучиться? Фельдмаршалы подняли  жезлы,  тускло
сверкнувшие.
   - Тихо! - И с  улыбкой  вышел  вперед  Василий  Лукич.  -  С  соизволения
государыни, мы ныне же, не умытничая, все обсудим...
   Но гвардейцы падали ниц перед Анной, мундиры на себе разрывая:
   - Хотим по-прежнему... Чтобы как раньше было!
   - Тиранствуй над нами,  матушка!  Казни,  мучай...  "Вот  подлое  рабство
где..." - И князь Голицын на Черкасского обрушился с высоты места царского:
   - Твои ковы холопьи?..
   - В окно их! - ревели залы. -  На  плаху  класть...  И  тогда  Черкасский
взбодрился.
   - Не вы ли, - пригрозил он министрам, - уверили государыню, что  кондиции
ваши скорпионские с общего ведома составлены?  Но  вы  без  нашего  согласья
всучили их на Митаве, воровски и тихо... Никитич,  чего  рот  открыл?  Ударь
челобитной!..
   Татищев тянул челобитную к Анне, а верховники  рвали  ее  к  себе.  Тогда
императрица - хвать бумагу, и все притихло.
   Драки у подножия престола не получилось.
   - Ваше величество,  -  надвинулся  на  Анну  "дракон"  Василий  Лукич,  -
проследуем в место тихое, дабы все решить сразу...
   Анна заколебалась: в кабинетах-то ее обдурят как миленькую. Дадут ей  там
хлебнуть с шила патоки. А не пойти - как? И вдруг  раздался  ужасный  вой  -
родной, сестрицын, Измайловский:
   - Нет! Не время рассуждать ныне... Кончать надо! Глаза выкатив, Екатерина
Мекленбургская забежала перед Анной.
   Руку за лиф сунула - вот и перья. Платье на себе без стыда задрала -  вот
и чернила. Зубами выхватила затычку из пузырька, перо обмакнула:
   - Пиши, сестрица! Чего ждешь? Пиши немедля... Меня слушай!
   Дмитрий Михайлович Голицын хотел отпугнуть ее.
   -  Без  нашего  ведома,  -  сказал,  -  того  не  будет...   Но   рухнула
Мекленбургская перед  бывшей  Курляндской  -  две  герцогини,  сестра  перед
сестрой - на колени.
   - Я в ответе! - орала Дикая. - Пиши-и...  Я  первая  подохну  на  штыках,
пусть... А ты - пиши-и-и... Не бойся!
   Брызнув чернилами, перо царапнуло по  челобитью.  "Учинить  по  сему",  -
написала Анна и сразу будто выросла:
   - Вовлекли меня в дела бумажные, так расхлебывайте... Никто живым  отсюда
не выйдет, пока к согласию конечному не придем! Семен  Андреевич,  -  велела
Салтыкову, - ты распорядись. Чую, что здесь небезопасна я! Где  капитан  фон
Альбрехт? Охраняйте мою особу строже от покушений.  -  И  с  улыбкой  царица
повернулась к верховным министрам:
   - Прошу откушать со мною. Время восприять от стола  по-божески...  Уж  не
побрезгуйте!
   Приглашение к монаршему столу - всегда  милость.  Но,  попав  за  царский
стол, не встанешь. Пока тебя не отпустят - сиди, гость милый. Это был  арест
верховников, наложенный на них императорской милостью.
   Двери приперты. Штыки, пули, латы...
   А за спиной Анны - звероподобный Людвиг фон Альбрехт.

***

   Офицеры шпаг своих в ножны уже не вкладывали.
   - Не бывать тому, - волновались, - чтобы Анне законы предписывали.  Хотим
ее самодержавной, по примеру предков...
   И квохтали по углам статс-дамы, ревела Дикая:
   - Довольно словоерничать! Пора кончать... Кого-то уже били на лестницах -
тяжко, кроваво, до смерти.
   - Долой верховных, а быть Сенату, как при  Петре!  В  шляхетстве  наскоро
обминали последние споры:
   - Как возблагодарить государыню за все ее милости к нам?
   - Вернуть  ей  то,  что  похищено  верховниками!  Мурза  Григорий  Юсупов
ослабел:
   - Самодержавие? Опять куртизаны? Мне уже тяжко унижаться... Я стар! И  не
затем привел сюда войска...
   Похаживал генерал князь Ванька Барятинский, порыгивал:
   - Благодарить надо, это верно... Адрес писать бы  нам!  Князь  Черкасский
тянул за собой Кантемира.
   - Во,  во!  -  взывал.  -  У  князя  Антиоха  о  восприятии  самодержавия
челобитная еще загодя писана. А более ничего и не надобно!
   Матюшкин руками махал:
   - Так зачем пришли сюда? Или кондиции  согласовать  с  проектами?  -  Или
опять истукана монаршего себе на спину взваливать?
   Его грохнули об стенку:
   - Молчи, пока цел. В окно пустим - ногами кверху, а башкой вниз!
   И мотало от толпы к толпе графа Матвеева:
   - Рви все проекты! Ничего не нужно - только самовластье!
   - Доколе болтать-то? - кричала Дикая. - Решайтесь же...
   - Потерпи, матушка. Сейчас.., пусть только выйдут! Головы ссечем палашами
- и делу конец!
   Кантемир тряхнул головой, рассыпая  по  плечам  завитые  букли,  облачком
вспылила над ним розовая парижская пудра:
   - К чему лютость? В век просвещенный, век осьмнадцатый...
   - Кончайте все сразу! - ревела Дикая  герцогиня.  -  Хоть  кровью,  но  -
кончайте... Святость всегда кровью омыта!
   Пихаясь локтями, из ревущей толпы выдрался Семен  Салтыков,  выбил  ногой
двери в обеденные палаты:
   - Государыня! Уже порешили. Изволь выйти. Поднялась из-за  стола  Анна  -
встали и верховники.
   - Вот и финита, - сказал Голицын, салфетку скомкав. Анна Иоанновна  вышла
в аудиенц-камору, ее оглушило криком:
   - Будь самодержавной, матушка.., будь в радость нам! И  тогда  она  стала
кланяться, а из-под локтя своего высматривала: где верховники? Идут  за  ней
или уже скрылись?
   - Поближе ко мне, милые, - говорила, - рядком да ладком... Ныне  же,  как
вы и хотели, все уладим и порешим.
   Блестели острые жала шпаг, воздетые перед нею:
   - Скажи,  государыня,  одно  слово,  и  головы  злодеев,  власть  у  тебя
отнявших, к твоим ногам сейчас сложим!
   Кантемир, изящно позируя, уже начал читать свое сочинение:

   "...в  знак   нашего   благодарства,   просим   всемилостивейше   принять
самодержство таково, каково  ваши  славные  предки  достохвальные  имели,  а
присланные к вашему императорскому величеству от Верховного совета пункты  у
н и ч тожить!"

   - Рви, матушка! - призывали. - Раздирай  их...  Анна  Иоанновна  величаво
обернулась к министрам.
   - Что делать мне? - прищурилась. - Вы слышите?
   - Раздери их, сестрица, - вопила Екатерина Иоанновна.
   И тогда Анна, силу почуяв, начала актерствовать.
   - Ума не приложу, - сказала, по бокам себя хлопнув, -  каково  быть  мне?
Народ просит рвать кондиции те. А оне мной уже апробованы... Нешто ж я  смею
переступить через слово свое высокое - слово государево?
   От дверей - над головами шляхетства - уже плыли к ней листы кондиций.  За
окнами дворца плеснуло солнечно, и Голицын вперед шагнул, подхватил  бумаги.
"Ради чего жил, надеялся... Прощай!"
   - Вот они, ваше величество, - и сам протянул их Анне.
   Стало тихо-тихо.., медленно сочилось за окнами солнце.
   - Василий Лукич, - спросила Анна, - стало быть, ты обманул меня тогда  на
Митаве? Кондиции те твое мнение, а не народное?
   Кто-то навзрыд рыдал - в углу, за печками, избитый...
   - Рви! - снова взвизгнула Дикая герцогиня. Треснула бумага наискосок -  и
кондиций не стало.
   - А буду я вашей матерью! - проорала Анна Иоанновна сипло.  -  Изолью  на
Русь и народ свои  монарший  милости...  -  Обернулась  к  гвардии.  -  Вам,
заступники мои, спасибо царское. Вы мне словно тюрьму отворили:  теперича  я
свободна - что хочу, то и делаю!
   "А это что? Проект Татищева? Дурак..." - И локтем Анна Иоанновна спихнула
все проекты наземь. Спросила:
   - Где канцлер?.. Гаврила Иваныч, оповести всех министров иноземных, что я
приняла с а м одер ж с т в о... Да графа Ягужинского из узилища тайного, яко
слугу моего верного, выпустить немедля... Фельдмаршал! - повернулась  она  к
Долгорукому. - Ты арестовал графа, теперь сам и верни ему шпагу.
   Хлопнула в ладоши - высоко замер хлопок под сводами:
   - Быть иллюминации на Москве, и народу за меня радоваться!
   Настежь раскрылись двери. Толпа раздалась. Не в колясочке, не в подушках,
а своими ногами - бодренько! - шагал Остерман.
   - Великая государыня! - и упал  перед  престолом.  Анна  не  выдержала  -
пустила слезу.
   - Великий Остерман! - отвечала с чувством.

***

   Но толпа расступилась снова, когда пошел прочь князь Голицын.
   Уже от лестницы, от дверей, уходя, он сказал слова вещие:
   - Пир был готов, но званые гости оказались недостойны его.  Я  знаю,  что
стану жертвою этого пира. Так и быть: за отечество  пострадаю.  Но  те,  кто
заставил меня сейчас плакать, те будут плакать долее моего...
   Это был голос сердечный, от слез влажный.
   Все промолчали.
   И была вечером пышная иллюминация над Москвой, а барон Габихсталь,  немец
ученый, давал гостям пояснения с латыни:
   - Сей потешный пируэт огня означает: Анна схватила скипетр  самодержавия,
зажгла светильник, повымела чертог свой и обрела  драхму  мудрости.  Теперь,
друзья и соседи, поздравляйте ее!
   Но  к  полуночи  наполнились  небеса  зловещим   сиянием.   Дивные   огни
закружились над  Москвой,  и  стало  страшно.  Иллюминация  никак  не  могла
победить причудливых сполохов.  Полярное  сияние,  столь  редкое  в  широтах
московских, развернулось над Москвою именно в этот день... И  кричал  Феофан
Прокопович о чуде:
   - Не бойся, народ. Сама благодать снисходит с небес, воззря на,  кротость
и милосердие государыни Дины Иоанновны...
   И напрасно толковал на улицах народу ученый Татищев;
   - Сие не знамение свыше, а  натура  стран  падярных  -  Aurora  bolearis!
Сияние таково из селитренных восхождений происходит, и  в  странах  нордских
его столь часто видят, что никто не боится...
   Но русский народ не верил - ни Феофану, ни Татищеву. Ни попам, ни ученым.
   Сердце народное - Москва - чуяло беду горькую за всю Россию.
   - Беда нам, беда! -  волновались  на  улицах.  -  Быть  крови  великой...
Выбрали дворяне царицу не нашу, а каку-то курвянскую!

***

   Рвали кони в пустоту ночи, звонко и безмятежно стыли леса.
   Самодержавие  победило,  и  Бирен  мчался  на  Москву.  Рядом   съежилась
горбунья-жена, да сверкали из глубин возка глаза митавского ростовщика Лейбы
Либмана.
   - Гони, гони! - торопился Бирен. - Скорей, скорей...  В  звоне  колоколов
наплывала на них утренняя Москва.

ЭПИЛОГ

   А пока вельможи на Москве спорили и бумаги писали -

   "В Рязани при воеводе подъячий нерехтец Крякутной фурвин зделал  как  мяч
большой, надул дымом поганым и вонючим, от него сзделал петлю. Сел в нее,  и
нечистая сила подняла его выше березы, и после ударила его о колокольню.  Но
он уцепился за веревку, чем звонят, и  остался  тако  жив.  Его  выгнали  из
города, он ушел на Москву, и хотели его закопать живого в землю или сжечь".

ЛЕТОПИСЬ ТРЕТЬЯ

"ИМПЕРАТРИКС"

   Да здравствует днесь императрице Анна,
   На престол седша увенчанна...
   Восприимем с радости полные стаканы,
   Восплещем громко и руками,
   Заскачем весело ногами
   Мы - верные гражданы!
   Песнь сочиненна в Гамбурге
   Тредиаковским (1730)

Глава 1

   Только было собрался Иоганн Эйхлер пофлейтировать - тут и начались страхи
его. Вперли дюжие мужики бюро дубовое, железом крепленное. Треснули  паркеты
под тяжелиною.
   - На что мне стол? - удивился Эйхлер.
   Но вошел следом Розенберг, а за ним кузнец волочил  цепь.  Покороче  той,
которою был Эйхлер прикован когда-то к постели  лысой  старухи  графини.  Да
пошире, да пострашнее!
   - Секретов не ведаю, - отбрыкивался Эйхлер. - Я человек свободный, в чине
титулярном... Не губите меня!
   - Счастье имеет  различные  пути,  -  учтиво  отвечал  ему  Розенберг.  -
Смиритесь, и быть вам после в чине коллежском...
   Холодное железо обхватило лодыжку музыканта. Протянулась цепь от  Эйхлера
к столу: теперь далеко не разгуляешься.
   - Зачем в ковы берут? - убивался Иогашка, катаясь по полу. - Не опасен я!
Что знал о Долгоруких - все уже выдал. А коли еще вспомню,  так  донесу  обо
всем, не таясь...
   А кузнец знай себе  ухал  молотом.  Плющилось  ржавое  железо,  в  кольце
сжалась нога. Задвинули под кровать Эйхлеру парашку,  чтобы  не  имел  нужды
человек, и Розенберг потрепал несчастного парня по плечу дружелюбно.
   - Белено, - объявил, - носить вам еду от стола вице-канцлера.  А  вина  и
пива подавать, сколько желательно...
   Розенберг доложил Остерману, что Эйхлер сидит на цепи.
   - Вот и хорошо, - резво поднялся Остерман. - Поезжайте ныне к  имперскому
послу, графу Вратиславу, и скажите