цо закрыл и заплакал беззвучно: "Только бы  не  помереть  до  сроку!.."  И
торопливо новые торги заключил, основал в Уфе Компанию  русско-индийскую,  а
жене признался:
   - Ульяна Петровна, супруга вы моя ненаглядная, почто жизнь людская  столь
плохо устроена? Едва сумеет человек основать судьбу свою на  мечтах  юности,
как смерть к нему уже поспешает...
   Множество табака искуривал Кирилов нещадно,  благо  курение  при  чахотке
считалось по тем временам весьма полезно. В раскольничьих же книгах, тяжелых
и грубых, воском закапанных, как раз обратное доказывалось...  Кому  верить:
врачам или раскольникам?

***

   Когда Татищев проведал, что  Кирилов  в  экспедицию  "Известную"  главным
назначен, он взвыл от зависти неуемной.
   - Почто опять не меня? - кричал в бешенстве. - Я человек роду  боярского,
знатного! А сей Кирилов из гузна мужицкого на свет божий выполз. Шти  лаптем
хлебал, на лавке спал и кулаком подпирался, а собака миску его вылизывала...
- Соймонова повидав, ногами в обидах топал. -  Может  ли,  -  доказывал  ему
Татищев, - мужик географию понимать? Только мы, столбовые, в геодезии  да  в
гиштории смысл глубокий изыскиваем... Рази не так?
   Федор Иванович послушал вопли боярские:
   - И такого-то дурака, как ты, Никитич, еще умным зовут?  Эх,  люди...  Во
спесь-то где! Во где жир-то дурной! Да ведомо ли тебе,  что  Кирилов  кровью
над географией исхаркался? Он прост, да! Однако атласы и книги на свои рубли
печатал. В науку идет без оглядки. И - честен!  Мужицкий  сын  Оренбурга  не
разворует. А тебя только допусти: половину края - в  казну,  а  половину  по
своим именьишкам растащишь... Ступай, видеть тебя не хочу!
   И столбовой дворянин изгнал от себя сына боярского.
   Сытые лошади уносили гневливого Татищева на Карповку...
   "Князь тьмы" проживал здесь! Велики богатства его, много у него  домов  в
Петербурге, каменных и деревянных, немало усадеб в округе Московской,  пышны
его дачи меж Петергофом  и  Ораниенбаумом.  Но  любимое  место  жития  -  на
Карповке,  речке  тихой,  вдали  от  суеты  столичной.  Леса   шумят,   сады
плодоносят. На реке качается флот - из галер малых, из гондол  венецианских,
подходят сюда баржи с дровами. Издалека пышет над лесом высокая труба -  тут
вовсю работает пивоварня, откуда пиво течет в бочки царицы и в подвалы  дома
графа Бирена. Сам же хозяин, от трудов устав,  иногда  в  стихах  свою  душу
излагает. То самодержавие на Руси восхвалит, то  пивоварению  воздаст  славу
творчески - в рифмах... Велики погреба у "князя тьмы"! Чего только  не  таят
они в тишине прохладной: белужина, тешки осетровые,  спинки  копченые,  раки
псковские,  угри  балтийские,  икра  черная,  вязига  для  пирогов,  устрицы
флембургские, анчоусы итальянские; заповедным сном покоятся там вина - веит,
понток,  реншвин,  бургундское,  мушкатели  разные,   фронтиниак,   ренское,
эрмитажное, оглонское, водка гданская, а сивуха украинская...
   И пусть шатается народ от голода - стоны людские в эту тишь да  благодать
не  проникнут!  Здесь  живет  "князь  тьмы"  -  Феофан  Прокопович,  владыка
синодальный, от него и улица в Петербурге пошла - Архиерейская  та  улица...
<Ныне улица Льва  Толстого  на  Петроградской  стороне  Ленинграда,  усадьба
подворья Феофана Прокоповича находилась вблизи современной больницы имени Ф.
Ф. Эрисмана.> Дела у него ныне были плачевные. Императрица просвещению  ходу
не давала. При карповской даче Феофан свою школу открыл. Сам и учил школяров
по уставам иезуитским. Чтобы в учебе соревновались.  Чтобы  друг  за  другом
подглядывали. Чтобы доносили один на другого исправно...  От  этого  великое
рвение было в учениках По вечерам  же,  от  наук  утомясь,  Феофан  пытки  и
розыски производил. Бывало, вернется на  Карповку,  а  вся  борода  в  крови
людской... Самому страшно! Четки возьмет, а они  -  словно  брызги  крови...
"Ой, муторно! Ой, спаси меня, господи!"
   Постарел. Живость потерял. Борода поседела. Под глазами обода  темные.  В
глазах тоска. Веко трясется живчиком...
   Татищева принял, перстами темными благословил его.
   - Зачем пожаловал? - вопросил строго.
   - Генерал де Геннин в артиллерию просится, - рассказывал Татищев  охотно,
- ему с заводами сибирскими по старости не совладать. Кабаки тамо  завелись,
народ гуляет. А ея  величество  в  бухгалтерии  не  смыслит...  Горное  дело
таково: рубль в него вложил, и десять лет жди - тебе ста рублями вернется. А
граф Бирен рубль вложит, а завтра же ему сто рублей, хоть роди,  а  вынь  да
положь...
   - А ты? - спросил Феофан. - Где сто рублей возьмешь?
   - Я не сто, а тыщу возьму, - отвечал Татищев. - Эвон беглых полна Сибирь,
всех в работу вопрягу... Вогулов опытных науськаю! Они мне за пятачок медный
миллионные доходы в горах укажут. Да  и  бухгалтерия  мне  издавна  в  делах
горнозаводских свычна...
   Феофан прищурился - остро.
   - Слышь-ка, - придвинулся, - я тебя научу.., они на это клюнут.  Они  там
жадны до всего... Ты прибытки великие посули!
   - Кому?
   -  Бирен,  говоришь,  не  жалует...  Ну  и  ладно!  Ты   прямо   в   ноги
матушке-государыне кидайся. Соблазни ее доходами, во  искушение  введи.  Они
ведь живут при дворе, как дети малые: нет того,  чтобы  дать,  а  лишь  одно
ведают - взять!
   Татищев так и поступил. Однажды в садике дворца Летнего, из кустов явясь,
словно разбойник, в ноги императрице кинулся, стал  ее  соблазнять  доходами
непомерными...
   - От воровства доходов не ищу, - сказала Анна, отступая.
   - Матушка, - затараторил Татищев, на коленях за нею ползая, - а мы ведь с
тобой родня недальная...
   - С чего бы это? - фыркнула Анна Иоанновна.
   - Дак как же! Хочешь, разложу генеалогию по косточкам? , - Ну, разложи...
   Татищев развел руки, в воздухе незримо рисуя дерево:
   -  Изображу  родство  наше...  Матушки  ваши,  блаженныя  памяти   царицы
Прасковьи Федоровны, были дочерьми боярина  Федора  Петровича  Салтыкова.  А
дедушки ваши были женаты на моей троюродной бабке - Татищевой...
   - Ты мне десятую воду на киселе не мешай!
   - Не десятая вода, а родство совсем близкое: мы с вами, ваше  величество,
праправнучатные братец с сестричкой... Сестрица ты мне! Так не мучай  своего
братца...
   Анна Иоанновна расхохоталась, и тогда Татищев  (горячо,  пылко,  разумно)
поведал ей о делах горных. Глаза Анны засверкали; предчуя  выгоды,  она  уже
прикидывала, что купит себе, что построит... На прощание Татищев получил  от
нее оплеуху.
   - Вот и конец инквизиции,  -  сказала  императрица.  -  Езжай  в  Сибирь,
братик...
   В  звании  генерал-бергмейстера  Татищев  проворно  отправился  к   горам
Рифейским.

***

   За окном бело: снег, вихрь, гаснут редкие фонари...
   - Ну вот, - перекрестилась Анна Иоанновна, - четвертый годок в благолепии
отцарствовала... Дай-то мне, господи, и дале так!
   Шагом широким, руками размахивая, проследовала в туалетную через  комнаты
Бенигны Бирен. Обер-камергер с кушеток поднялся, за  нею  пошел.  Из  дверей
вывернулся блистательный,  кружевами  шурша,  обер-гофмаршал  Левенвольде  -
тронулся за Биреном. За Левенвольде  "взял  шаг"  барон  Корф,  розовощекий,
духами благоухая; за  Корфом  пошли  в  церемонии  прочие-разные:  Менгдены,
Ливены, Кейзерлинги, Фитингофы, Зальцы, Кампенгаузены и... Бисмарк  (в  чине
генеральском). Окружили  они  толпой  веселой  громадный  стол,  на  котором
сверкала золотом, словно сервиз, огромная коллекция ваз, коробок, кувшинов и
флаконов с притираниями  и  помадами.  Анна  Иоанновна  присела  у  зеркала.
Вгляделась  в  оспины  на  лице.   Пухленькие   амурчики,   болтая   ножками
толстенькими, взирали на нее из-за оправы зеркальной...
   - Музыку! - гаркнула, и в соседних покоях заиграли.  До  чего  же  хорошо
играли итальянцы... На скрипке - Пиетро Мира,  на  виолончели  -  Тантонидо,
потом раздался божественный голос, будто с  небес  сошедший.  -  это  запела
Верокаи-Аволио,  вторил  ей  кастрат   флорентийский   -   Пьеро   Пердиччи,
сладко-пресладко...
   - Печки! - крикнула Анна, и внизу, под полом, вдоль потаенных  дымоходов,
потек  горячий  воздух,  в  который  истопник   Милютин   бросал   восточные
благовония: запахло в комнатах - райски...
   А кастрат  все  пел  -  столь  умилительно.  Все  о  любви,  все  о  ней,
неизбежной. Начинался час вожделенный, и об этом  все  придворные  знали,  к
дверям  торопливо  пятясь,  чтобы  оставить  императрицу  наедине  с  графом
Биреном...
   Потом между ними такой разговор был.
   - Вот, - сказала Анна Иоанновна, - теперь, мой друг, ты понял, ради  кого
я вела эту войну?
   - Выгоды имела Вена, Дрезден и... Остерман.
   - Ништо! Будто сам не догадаешься, ради кого я  десять  тыщ  христианских
душенек под Гданском угробила?.. Все для тебя! Отныне, когда  Август  Третий
мне престолом польским обязан, он поручился престол Курляндии  в  наши  руки
передать... Митава отныне вассалом Речи Посполитой не станет!
   - Но я, - ответил Бирен, глядя тускло, - тоже не дурак, как Остерман  обо
мне думает. Я ведь знаю, что в  Гданске  еще  проживает  герцог  Курляндский
Фердинанд, родной дядя вашего покойного супруга...  Вот  ему  все  сливки  и
достанутся.
   - Но Фердинанд-то.., помрет, - вразумила его Анна.
   - Боюсь, - вздохнул Бирен, - что я помру раньше его, и  корона  Кетлеров,
когда-то могучих, лишь коснется моего виска.
   - Терпи! - отвечала Анна. - Я-то своей дождалась... Корону на голове Анна
Иоанновна редко носила. Вот и сейчас, перед зеркалом встав, она водрузила ее
прямо себе на грудь. А грудь ее была столь велика, корсетом подпертая снизу,
что корона покоилась будто на столе. Так она и вышла - с  короной  на  груди
необъятной.  За  нею   пошагал   Бирен,   вывернулся   откуда-то   Рейнгольд
Левенвольде, за ним - Корф, а потом разные-прочие... Был малый выход.
   - Хоть на народ посмотреть, - говорила Анна Иоанновна.
   Зала  в  Зимнем  дворце  была  наполнена  людьми.  Проходя  вдоль   рядов
посольских, царица спросила консула британского:
   - Чай, в Виндзорском дворце зала будет пошире?
   - Увы, - польстил ей Рондо, - она гораздо уже. Ей издали  кланялся  новый
венский посол, - граф Карл Генрих Остейн, и столь резво подался  вперед  для
руки целования,  что,  казалось,  головой  вышибет  царице  зубы.  Когда  же
нагнулся резво -  она  за  юбки  свои  схватилась.  И  потом  сказала  -  во
всеуслышание:
   - Вот до чего мужчина опытный может напужать меня, слабую женщину!
   Отчего был смех продолжительный, смех подхалимский, и она  пошла  дальше,
собой довольная...
   Возле китайских послов задержалась:
   - Кого же вы из дам моих самой красивой считаете?
   - В звездную ночь, - отвечали китайцы, кланяясь, - трудно сказать,  какая
из звезд самая прекрасная.  Но  есть  звезда  на  небосклоне  двора  вашего,
которую не заметить трудно... Это цесаревна Елизавета с глазами  зелеными  и
круглыми, как у кошки.
   Анна Иоанновна нахмурилась:
   - А что самое удивительное для вас у двора моего?
   - Самое удивительное - видеть тебя на престоле!.. В глубине  залы  стояли
пленные французы  (которые  уцелели),  вывезенные  из  Копорья,  с  любезной
улыбкой Анна Иоанновна к ним подошла.
   - Довольны ль вы? - спросила.
   - Мы благодарны вашему генералу Лопухину, - отвечали французы  дружно.  -
Он научил нас шалаши строить, он кормил и поил нас... Мы так и  представляли
себе русских людей - добрыми и благородными!
   - Рада слышать от вас слова дружественные... Фельдмаршал! -  позвала  она
Миниха. - От щедрот своих дарю каждому французу по тулупу  в  дорогу  да  по
валенкам. Пущай едут в свою Францию, славу обо мне по миру развозя!
   К французам робко приблизилась Елизавета Петровна.
   - Нет слов, - шепнула, - передать мне, как я люблю  Францию...  Приходите
ко мне, в дом на лугу Царицыном, я научу  вас,  как  надо  ноги  обернуть  в
дороге, чтобы не мерзли... Морозы трещат лютые!
   Ночью, вернувшись из дворца, леди Рондо при мерцании свеч писала письмо в
Англию - своей подруге:

   "Зала была украшена померанцевыми и миртовыми деревьями в  полном  цвету.
Деревья, расставленные шпалерами,  образовывали  аллеи,  которые  доставляли
возможность гостям  часто  отдыхать,  потому  что  укрывали  садившихся  для
поцелуев от нескромных взоров. Красота, благоухание и тепло в этой дворцовой
роще (тогда как из окон видны только лед и снег) казались чем-то волшебным и
наполняли  душу  мою  приятными  мечтами.  Аллеи  были  наполнены   изящными
кавалерами и очаровательными дамами в праздничных  платьях,  вроде  костюмов
аркадских пастушков и нимф. Все это заставляло меня думать, что я нахожусь в
сказочной стране фей, и в моих мыслях, в течение всего вечера,  был  "Сон  в
летнюю ночь" Шекспира... Простите, - закончила леди Рондо,  -  мне  болтовню
женщины, только что разрешившейся от бремени ребенком!"

***

   В древнем селе Архангельском под Москвою занесло тропки. Снег - ласковый,
чистый, пушистый. И на нем по утреннику - следки:  вот  воробей  рылся,  тут
кошка от кухонь пробежала, а человечий след - острый,  глубокий,  опасный...
Это прошел, размышляя и мучаясь, опальный верховник - князь Дмитрий Голицын.
   В сенях девки подбежали - обмести снег с валенок князя. Прошел в  кабинет
к  себе,  полистал  сенатские  дела,  кои  иной  раз  присылали  к  нему  из
Петербурга. Сына вот не стало рядом: отбыл князь Сергей Дмитриевич в  Персию
- послом к Надиру, и не с кем более печали с души отвести...
   - Емеля! - секретаря кликнул. - Хоть ты приди! Вошел  Емельян  Семенов  с
пером за ухом, держа в руках раскрытый том Боккаччо на  итальянском,  учтиво
поклонился, выжидая.
   - Прочти вот... Расходы российские! Семенов с опаской глянул в  реестрик,
составленный Голицыным:

   "2600000 рублей - на содержание двора Анны Иоанновны.
   1200000 - на нужды флота российского.
   1 000 000 - на содержание конюшен для Бирена.
   460118 - на жалованье чиновникам государства.
   370 000 - на развитие русской артиллерии.
   256813 - на строительство Санкт-Петербурга.
   77111 - на родственников императрицы.
   47371 - на Академию наук и Адмиралтейство.
   42622 - на мелкие расходы Анны Иоанновны.
   38096 - на пенсии ветеранам, инвалидам войн.
   16000 - на народное здравоохранение.
   4500 - на народное образование".

   - Я прочел, князь, - ответил секретарь.
   - Со вниманием ли прочел, Емеля?
   - Да, ваше сиятельство. Особливо сравнил я две цифры  -  самую  первую  с
самой последней.
   - А коли прочел, так положи листок на место.  Но  выводы  из  сей  табели
весьма поучительны для историков времен грядущих...
   Тихо в селе Архангельском, до чего же тихо.
   По вечерам из лесу темного набегают волки и, сев на  тощие  подмороженные
зады, воют на огоньки боярской усадьбы. Уютно потрескивают  в  доме  высокие
печи, мягко колышется пламя свечей.  В  узорах  сложных  оконце.  И,  оттаяв
стекло своим дыханием, старый князь Голицын глядит в ночь...
   Страшна ночь на Руси! Сон русского человека в ночь зимнюю -  не  сравнить
со "сном" шекспировским:  чудятся  Голицыну  отрубленные  головы  предков  и
головы внуков его. Крадется старик в детские опочивальни.  Спят  внуки  его,
крепко спят. Еще ничего не знают!

Глава 10

   Кострома - полна ума! И с этой поговоркой никто на Руси не спорит...  Вот
что случилось в Костроме - от ума великого.
   Чиновник Костромской духовной консистории Семен Косогоров  (волосом  сив,
на затылке косица, на лбу бородавка - мета божия) с  утра  пораньше  строчил
перышком. Мутно оплывала свеча в лубяном  стакане.  За  окнами  светлело.  В
прихожей, со стороны лестницы входной, копились просители  и  челобитчики  -
попы да дьяконы, монахи да псаломщики. Косогоров уже к полудню взяток от них
набрался, а день еще не кончился...
   - Эй! - позвал. - Кто нуждит за дверьми? Войди следующий.
   Вошел священник  уездный.  В  полушубке,  ниже  которого  ряска  по  полу
волоклась, старенькая. Низко кланялся  он  чиновнику,  на  стол  горшочек  с
медком ставил, потом гуся предъявил. Косогоров липовый медок на палец брал и
с  пальца  пробовал.  Гуся  презентованного  держал  властно,   огузок   ему
прощупывая - жирен ли? И гуся того с горшком под стол себе клал, после  чего
спрашивал охотно:
   - Кою нужду до власти духовной имеешь? И как зовешься?
   На что отвечал ему священник так:
   - Зовусь я Алексеем, по батюшке Васильевым. Нужды до власти  духовной  не
имею, по смиренности характера, от кляуз подалее. Но  прошу  тебя,  господин
ласковый, ссуди ты меня бумагой для чистописания. Совсем плохо в  деревне  -
негде бумажки взять.
   - Бумажка, - отвечал ему Косогоров, - ныне в красных сапожках  бегает.  -
И, гуся из-под стола доставая, опять наглядно огузок ему щупал и морщился. -
Но.., много ль тебе? И на што бумага?
   - По нежности душевной, - признался Алексей Васильев, - имею  обык  такой
вирши и песни в народе собирать. Для того и тужусь  по  бумажке  чистенькой,
дабы охота моя к тому не ослаблялась. Ибо  на  память  трудно  надеяться:  с
годами песен всех не упомнишь...
   Косогоров вдруг обрадовался, говоря Васильеву:
   - Друг ты мой! Я и сам до песен разных охоч. Много ль их у тебя  собрано?
Канты какие новые не ведаешь ли? Священник тут же - по памяти  -  один  кант
начертал:

   Да здравствует днесь императрикс Анна,
   На престол седша увенчан на.
   Восприимем с радости полные стаканы,
   Восплещем громко и руками,
   Заскачем весело ногами,
   Мы - верные гражданы...
   То-то есть прямая царица!
   То-то бодра императрица!

   - Чьи вирши столь дивно хороши? - спросил Косогоров.
   - Сейчас того не упомнится. С десятых рук сам переписывал...
   И священник, довольный  бумагой  и  новою  дружбой  с  человеком  нужным,
отъехал на приход  свой  -  в  провинцию.  А  консисторский  решил  почерком
затейливым вирши новые в тетрадку перебелить, чтобы потом на  манер  псалмов
их дома распевать - жене в радость... Поскреб  он  перо  об  загривок  себе,
писать набело приспособился, через  дверь  крикнув  просителям,  что  никого
более сей день принимать не станет. Первый стих начал в тетрадке выводить, и
перо с разбегу так и спотыкнулось на слове "императрикс".
   - Нет ли худа тут? - побледнел Косогоров. -  Слово  какое-то  странное...
Может, зложелательство в титле этом?
   И - заболел. Думал, на печи лежа, так: "Уж не подослан ли сей Васильев ко
мне? Нарочито со словом этим поганым, дабы меня в сомнение привесть?  Может,
враги-то только и ждут... Может, мне опередить их надобно! Да "слово и дело"
скорей кричать?"
   От греха подальше он все песни, какие имел, спалил нещадно. А  листок  со
стихами, где титул царский подозрителен, оставил. Благо, не его рукой писан.
Две недели пьянствовал Косогоров,  в  сомнениях  пребывая.  Потом  на  улицы
выбежал в горячке и закричал:
   - Ведаю за собой "слово и дело" государево! Берите меня...
   И взяли. В канцелярии воеводской били его  инструментом  разным,  еще  от
царя Алексея Михайловича оставшимся. Вспомнил тут Косогоров, что  доводчику,
по пословице, первый кнут, но было уже  поздно...  Из-под  кнута  старинного
Косогоров показал:
   - До слова  "императрикс"  причастия  не  имею.  А  ведает  о  том  слове
священник Алексей Васильев, злодейски на титул умысливший!
   Взяли из деревни Алексея Васильева, стали пытать.
   - То слово "императрикс", - отвечал он искренне, - не мною  придумано.  А
списывал я кант у дьяка Савельева из Нерехты...
   Послал воевода людей на Нерехту, доставили они ослабшего от страха  дьяка
Савельева, и тот показал допытчикам, не затаясь:
   - Слово "императрикс" с кантов чужих списывал, а сам причастия к нему  не
имею. Но был на пасху в гостях у кума,  прапорщика  Жуляковского,  помнится,
кум спьяна что-то пел зазорное...
   Взяли Жуляковского-прапорщика - и на дыбу.
   - Слова "императрикс" не знаю, - отвечал прапорщик. - Но был в  гостях  у
купецкого  человека  Пупкина,  и  там  перв