т. Разве я шут?
   Прошел граф в "анти-камору", где его сын резвился, отнял  у  него  хлыст.
Помахивая хлыстом, расчистил себе дорогу среди придворных до  дверей  покоев
императрицы.
   - Анхен, - сказал он, - русские князья опять задирают нос сверх  меры.  А
это оскорбляет меня и мою дружбу с тобою.
   - Да что же мне? - вознегодовала Анна. - Драться с ними, что ли,  идти?..
Разбирайся сам как знаешь! Бирен в гневе щелкнул хлыстом:
   - Где Лакоста? Эй, звать сюда "короля самоедского"... - И шуту велел:
   - Тащи сюда Волконского и сам предстань здесь.
   Через весь зал, обтерхивая колени, к Анне полз князь  Никита  Волконский,
хватал в руки подол царицыной робы:
   - Матушка.., кормилица моя! За собачкой уж я  пригляжу...  Но  защити!  В
работы каторжные сошли, в железа меня закуй, но токмо не бесчесть  ты  меня,
старого и вдового...
   Анна Иоанновна повернула к нему лицо - величаво.
   - А кто главной язвой был на Москве? -  спросила.  -  Кто  меня  публично
дурою обзывал?.. Твоя женка, змея подколодная!
   Лакоста потянул Волконского за штаны - лопнул пояс. Никита Федорович,  на
полу лежа, отбрыкивался:
   - Пусссти, пессс! Матушка, сжалься... Гляди, что делают!
   - Рви! - крикнул Бирен, и штаны с вельможи слетели. Старый князь  вскочил
- треснул Лакосту по уху. Сцепились тут они. В драке жесточайшей.
   Кулаки.., зубы.., ногти - все пошло в ход.
   - Ай да князь! - ликовал Бирен, наслаждаясь.
   - Ну и распотешил же меня... - радовалась царица. И кровь на  лице  князя
мешалась со слезами ярости  ненасытной.  Лупил  он  "короля  самоедского"  -
владельца острова  Соммерс  (безлюдного).  Сам  же  -  владелец  вотчинок  и
деревенек (мужиками населенных). А когда разняли их, то стоял Волконский без
штанов и не чуял уже сраму...
   Бирен выгнал Лакосту с князем за двери:
   - Ну вот, Анхен! А ты на Митаве пожалела глупого Авессалома. Любой  князь
будет шутом... Таковы все русские!

***

   -  Нет,  матушка,  -  отвечал  Балакирев.  -  Ты  как  хошь,  а  я   тебе
шутовствовать не стану. Не с того конца смех получается... Ослабел я, память
хуже решета стала: теперь туда хоть арбузы клади - все равно провалятся.
   - Не бойсь! - отвечала Анна, смеясь.  -  От  тебя  смысла  да  памяти  не
потребуем. Договоримся так: мой - ум, твоя - дурость!
   - Только давай, матушка, иногда меняться. Мне иной раз  от  дурости  моей
тяжко, а ты от ума великого часто погибаешь...
   - Но-но мне! - пригрозила императрица.
   - Вот и гром раздался вроде, - прислушался Балакирев.
   Анна Иоанновна ему оплеуху для начала - раз!
   - Вот и молния  сверкнула,  -  сказал  Балакирев...  Чтобы  его  в  покое
оставили, начал он хвастать про дядю своего - Гаврилу Семеновича Балакирева,
что ныне (драгун в отставке) имеет свое  жительство  в  сельце  Маковицы  по
уезду Коломенскому.
   - А что? - оживилась императрица. - Весел ли он?
   - Я перед ним - отставной козы барабанщик... Анна Иоанновна  велела  дядю
Балакирева звать ко двору на кошт казенный. От вызовов таких многие  умирали
в дороге (от страху).
   - А чтобы нашей милости он не пужался, - сказала  Анна,  -  предупредите:
худого не будет, лишь хорошее. Для веселья, мол, надобен!
   Вытащили из глухой провинции старого драгуна,  заросшего  сивым  волосом.
Велели ему не пужаться. Привезли. Весть о новом шуте, который весельем своим
забьет племянника, облетела придворных. Заранее собрались во дворец,  как  в
театр. Вот ввели старого драгуна в апартаменты, Анна  Иоанновна  на  кровать
легла, а Лакосте и князю Никите Волконскому крикнула:
   - Эй, лодыри! Рвите его.., для азарту!
   Кинулись шуты на старого Балакирева и стали рвать с него штаны. Но драгун
оказался опытен:  он  шутов  сокрушил  и,  за  поясок  себя  держа,  отвечал
императрице без боязни:
   - Великая государыня, неужли только на то  и  звала  меня,  чтобы  штанов
последних лишить? Ты штаны с меня, как и крест божий, податьми  не  облагай.
Вторых мне не справить уже! Потому как проелись мы с мужиками дочиста...
   Анна захохотала, и все вокруг нее тоже.
   - А ты и впрямь весел, - похвалила императрица.  -  Ну-ка,  подпусти  еще
перцу. Тогда я тебе сукна на вторые штаны выдам...
   - Эх, матушка! - огляделся старый Балакирев. - Что там с перцем? Могу и с
собачьим сердцем. Да жаль полно немцев!
   Снова хохотали. Но Анна Иоанновна нахмурилась:
   - Ладно, распотешь нас. Расскажи про свое отставное житие. Сколько  рубах
носишь? Каково сено косишь?
   - Эх, великая государыня,  плохое  житьишко  настало.  Обнищал  мужик  на
деревне. Правежи да плети, да пустые клети... Не ведают, чай, министры твои,
что беден мужик - бедно и государство. Коли  богат  мужик  -  и  государство
богато станется. Истина проста!
   Хохот разбирал придворных, но Анна не улыбнулась:
   - Коли веселых баек не знаешь, так хоть про разбойников  расскажи  нам...
Бывают ли они у вас в уезде? Гаврила Семенович Балакирев ответил ей:
   - Кака же Русь без разбойников? Коли правители да  воеводы  разбойничают,
так и простой народ, под стать им, на большую дорогу  выходит.  Да  кистенем
нам, грешным, во тьме путь освещает. И чем более холопы твои, матушка, народ
грабят, тем более звереет народ простой, и к труду его не преклонишь...  Вор
на воре!
   Анна Иоанновна с постели соскочила, рукава поддернула:
   - Мы тебя для веселья звали! Не пойму я шуток твоих: то ли весел  ты,  то
ли злишься?.. Государи за весельем к шутам прибегают, а  ума  чужого  им  не
надобно... Своего у нас полно!
   - Не всегда, матушка, - отвечал старик. - Аль не слыхала ты, что государи
за мудростью к философам бегать  стали?  Вот  только  не  было  еще  примера
такого, чтобы философ за мудростью к государям бегал...
   - Бит будешь! - крикнула Анна, побагровев.
   - За што? - изумился драгун в отставке...
   Анна Иоанновна глазами Ушакова в толпе выискала:
   - Андрей Иваныч, сведи гостя моего на кухню. Пусть  его  от  стола  моего
накормят до отвала. Да пущай сразу же к себе в деревню обратно уползает. И в
городах моих чтобы не жил - у него язык больно поганый, плевелы  округ  себя
сеет!.. <Г. С. Балакирев является предком знаменитого  русского  композитора
Милия Алексеевича Балакирева.>.
   Иван Емельянович Балакирев противу воли своей был оставлен  в  шутах  при
дворе. Пришел он как-то, по должности своей, в приемную камору,  а  там  уже
придворные  собрались.  Здесь  и  Остерман  был,  который  на  болезнь  свою
жаловался.
   - Подагра столь измучила меня, - говорил, стеная, -  что  не  могу  я  ни
стоять, ни лежать, ни сидеть, ни ходить...
   - А ты  висеть  не  пробовал?  -  любезно  спросил  его  Балакирев.  -  У
повешенных любая подагра сразу проходит...
   Потом, готовясь к выходу царицы, заспорили в уголке Рейнгольд Левенвольде
с генералом Ушаковым - кому в церемонии впереди следовать.
   - Вору всегда надо первым идти, - сказал Балакирев. - А палачу  за  вором
неотступно следовать... Такой уж порядок!
   Вышел из покоев императрицы граф Бирен,  улыбнулся  всем  ласково.  Князь
Александр Куракин с Трубецким заспорили - кому из них Бирен улыбнулся.
   Балакирев прислушался к их спору и заявил громко:
   - Всегда собаки из-за кости дерутся. Но впервые  вижу,  чтобы  две  кости
из-за одной собаки дрались...
   Вот уже и пять врагов у Балакирева - да еще какие враги!
   К вечеру за все "штрафы" он в караульне десять палок  получил.  Потом  на
кухню пошел; там ему припасов  от  царского  стола  выдали.  И  поехал  Иван
Емельянович со спокойной совестью домой - семью кормить!
   По дороге встретилась ему карета, а в ней княгиня Троекурова.
   - Ой, - пискнула, - я вас где-то видела недавно!
   - Ваша правда, -  отвечал  Балакирев.  -  Я  там,  где  вы  меня  видели,
частенько бываю... Нно-о, кобыла моя!  Чего  уставилась?  Или  подругу  свою
повстречала?

***

   Маслов проснулся  засветло.  Дунька,  рябая  умница,  из  постели  дремно
смотрела, как муж суетно кафтан натягивает, шпагу нацепляет. Не сыт, не  мыт
- в Сенат!
   - Забодают тебя господа высокие, - пригорюнилась.
   - Не каркай! - отвечал. - Они бодаться горазды, а у меня рогов нетути.  Я
рогами самого графа Бирена их бодать стану...
   Вот и сегодня: бумаги важные  из  Смоленска  получены;  там,  в  губернии
Смоленской, траву едят и колоду гнилую. А в Переславле-Рязанском  купечество
столь доимками выжато, что и бургомистра выбрать  не  могут:  торговцы  дома
свои заколотили и разбежались. Дело ли это? Без купечества городу  любому  -
гроб  с  крышкой...  По  дороге  завернул  Маслов  в  Тайную  розыскных  дел
канцелярию, где седенький, сытенький  Ушаков,  рано  восстав,  уже  акафисты
сладкие распевал.
   - Андрей Иваныч, - сказал ему Маслов, - ты  Татищева  шибко  не  рви:  он
отечеству большую выгоду принесть способен.
   - На все воля божия, - отвечал Ушаков. - Никитич в винах, и рвать  его..,
не порвать! А на што он тебе сдался, прокурор?
   - Надобно промыслы горные умножать, а Татищев дока в  минералах.  Моя  бы
власть, так я бы с него украденное взыскал, а инквизицию к миру б привел. Да
и перечеканку монет иноземных на русский манир - кому, как не ему, доверить?
   - Доверь.., козлу капусту, - ответил Ушаков. -  Он  тебе  из  этих  монет
скрадет еще больше... Ты, Анисим Ляксандрыч, мои дела не трогай. Хоша  ты  и
обер-прокурор, но у меня в пытошных  своих  прокуроров  достаточно.  Што  ты
пришел в утрях самых и наказы мне учиняешь? Сенат, Кабинет, Коллегии  -  все
это мирское, от меня далече. Канцелярия тайная - вроде Синода Святейшего:  я
охотник до душ людских! Я здесь сердца людские  с  огня  познаю.  Инквизиция
государева от государства отделена, но таким  побытом:  нет  Рима  без  папы
римского, как нет России без "слова и дела"...
   Маслов далее покатил, зубами щелкнув: так бы и рванул всех, словно  волк,
Ушакова и прочих... "Одначе, - размышлял дорогой, - надо хитрее  быть.  Эвон
Волынский-то как! Его не раскусишь: улыбнется он тебе, отвернись - и враз по
затылку кистенем хватит, уже не встанешь..."
   - Господа высокий Сенат притащились? - спросив он у секретаря  Севергина.
- На сей день сколько особ будет в совещаниях?
   - Трое, - отвечал Севергин, вставая покорно.
   - Вот и всегда так: в Сенате трое, в Кабинете трое, и только  один  я  за
всех должен о нуждах крестьянских помышлять...
   Грозны и слезливы дела доимочные: по стране теперь ехать  страшно,  будто
Мамай войною прошел. Избы деревень заколочены, в пыли ползают нищие,  пастух
коровенок с десять выгонит утром в поле... Разве же это стадо? И, ничего  не
страшась, Маслов всюду говорил так: "Петербург, будто  зверь  яростный,  все
соки из страны высасывает. На пиры да в забаву себе. Да чтобы пыль  в  глаза
иноземным посольствам пускать. Но Петербург - еще не Россия!  Россия  -  это
вся Россия, и мужик ее - в первую голову и есть сама Россия..." Сенаторам он
дел накидал (до вечера не разберутся), а сам отбыл  в  Зимний  дворец.  И  -
прямо в Кабинет императрицы; Иоганн Эйхлер руки раскинул, его не пропуская.
   - Нельзя, - говорил Иогашка, - там ныне дела важные...
   Маслов кабинет-секретаря отшиб со словами:
   - Нет дел важнее,  паче  мужицких  -  дел  голодных!  В  Кабинет  прошел,
гневный, а там - все министры:
   Остерман, Черкасский, Головкин; обер-прокурор начал при них такую беседу:
   - И не стыдно тебе, бессовестный князь Черкасский? Доколе же ты, в тройке
сей главной, будешь над мужиком глумиться?
   - Николи и не бывало, - сказал Черкасский.
   - Ты богат, как курфюрст Саксонский, - горячо продолжал Маслов. - Не твои
ли мужики на Смоленщине кору с дерев гложут? Гляди на  себя:  пузо-то  какое
наел. Одних бриллиантов на тебе сколько..,  тьма!  Неужто  все  мало?  Почто
копишь? Одна у тебя дочка, так нешто приданого еще не скопил? Уймись, князь.
У тебя руки богатые, а у меня - смотри - руки длинные...
   Великий канцлер империи Головкин сказал:
   - Уймись ты сам и не маши в Кабинете тростью.
   - Не уймусь! - отвечал Маслов. -  Смоленск  есть  земля  рубежная:  мужик
русский в Польшу бежит. От бессовестности  помещиков  наших  безлюдет  земля
русская. И мне - молчать?.. А ты, канцлер, трость мою благословлять  должен,
как трость патриота истинного! Я сын отечества не на словах - на деле...
   Остерман, буклями парика тряхнув, пробурчал внятно:
   - Анисим Александрович разговаривает с  нами  так,  будто  мы  не  первые
персоны в России, а лишь приятели его из трактира. И Кабинет ея  величества,
высшую палату государства, он по привычке пьянственной, видать, с  трактиром
путает...
   Черкасский, заручку почуяв, плюнул в лицо Маслову:
   - Говорили тебе - уймись, а ты кричал. Теперь же - утрись.
   Маслов плевка не вытер и закричал в гневе яростном, душу облегчающем:
   - Вор ты, князь  Алексей  Михайлович!  И  погубитель  ты  есть  российска
крестьянства. Ты меня харкотиной своей не обидел, а  возблагодарил.  Спасибо
тебе, князь! Видать, и правда я на верной дороге стою, ежели такие паршивцы,
как ты, меня презирают. Вот теперь утрусь! Утрусь, но не  уймусь...  А  тебя
затрясу. Так и знай про то, грыжа старая! Пока жив - не отступлюсь...
   На лестнице его нагнал Эйхлер - толстый, важный.
   - Господин Маслов, - шепнул, - а я ведь все слышал.
   - Хорошо ли это, персон высоких разговоры подслушивать?
   - Господин Маслов, я вами.., восхищен!
   - Да с чего бы это? - усмехнулся обер-прокурор. - Или вы, сударь, еще  не
успели мужиками обрасти? Обрастете, и вас затрясу.
   - Остерман ненавистен мне, - признался Эйхлер. -  Знали  бы  вы,  как  он
ужасен в жадности: копит, копит, копит...
   - Дам совет: обворуй его и беги! Эйхлер отступил  на  шаг,  и  нестерпимо
брызнули искрами бриллианты на пряжках его нарядных башмаков.
   - Напрасно, - сказал Эйхлер печально, - вы со  мною  так  разговариваете.
Ведь я могу быть вашим конфидентом... Сиречь -  тайным  сообщником  в  делах
опасных.
   - В конфидентах не нуждаюсь, - ответил Маслов. - Мои  конфиденты  -  суть
простонародие российско!..
   Бирен сегодня прихворнул и не вставал с постели, когда  вошел  Штрубе  де
Пирмон (секретарь графа)  и  доложил,  что  явился  действительный  статский
советник Маслов... Допустить ли его?
   -  Маслова,  -  ответил  Бирен,  -  всегда  допускать   до   моей   особы
беспрепятственно, ибо он Остермана, как и я, терпеть не может.
   Выслушивая обер-прокурора о нуждах  мужицких  и  кознях  Кабинета,  Бирен
фантазировал.  Ему  нравилось,  что  он  нашел  средь  русских  человека  не
знатного, но лобастого. Маслов все время стучит, стучит, стучит... Стучит по
истукану Остерману, чтобы, раскачав, повалить  и  расколоть  его  вдребезги.
Именно того же издавна желал и сам Бирен...
   - Ну хорошо, - сказал граф, не дослушав. - Мужики и доимки -  это  все..,
трутти-фрутти (пустяки)! Но суть-то обид ваших, я  чаю,  заключена  в  одном
человеке, имени которого мы с вами произносить не станем, ибо он  -  подл  и
коварен!
   - Верно! - ответил Маслов графу. - Но этот человек забрал  такую  силу  в
Кабинете, что стоит ли впредь называть нам Кабинет Кабинетом ея  величества?
Не лучше ли сразу назвать его Кабинетом того  человека,  имени  которого  мы
произносить не станем?..
   Бирен глянул на Маслова из-под вороха жарких одеял.  В  спальне  не  было
окон, и, чуть потрескивая, горели свечи в жирандолях.
   - Мой друг, - сладко зевнул Бирен, - вашу доверенность к  своей  особе  я
испытал не однажды. Скажите, чего вы желаете от меня? Золота? Много ли?
   - Слава богу, я сыт, - отвечал Маслов.
   - Именье? - спросил Бирен, сбросив колпак с головы.
   - Володею усадьбою по жене.
   И вдруг Бирен вскочил - босой, в одном исподнем.
   - Слушай! - крикнул. - Уж не обманываешь ли ты меня?
   - Нет.
   Граф вернулся в постель, с головой укрылся одеялами, и долго было тихо  в
опочивальне. Бирен открыл лицо - рассмеялся.
   - Я придумал, - сказал он. - С сего дня  ты  будешь  иметь  доступ  к  ея
величеству.  И  все,  что  говоришь  мне,  отныне  можешь   говорить   лично
императрице. А более мне мужиками не докучай...
   После Маслова явился к фавориту барон Кейзерлинг.
   - Допускать тоже всегда? - спросил де Пирмон.
   - Не всегда... Но иногда можно.
   - Ну, добрый Кейзерлинг, с чем ты  пришел?  Кейзерлинг  сел  в  изголовье
постели графа:
   - Вы негодяи.., все! С тем я и пришел к вам.
   - Побойся бога, - ответил Бирен. - Ты же не безбожник.
   - Но я умнее безбожников и хорошо умею благодарить за дружбу, не в пример
графу Бирену, который ныне, в  чине  обер-камергера,  лежит  передо  мной  в
постели, повернувшись сиятельным задом...
   Бирен с хохотом подпрыгнул на подушках:
   - Вынь камень из-за пазухи... Что тебе  надо?  Кейзерлинг  расшаркался  в
шутовском поклоне.
   - Ваша светлость, - дерзил он нагло, - наверное, еще не  забыли,  сколько
пришлось вам вытерпеть на Митаве от гордого курляндского рыцарства?
   - О, помню, помню.
   - И кто тогда,  презрев  условности,  не  пренебрег  вашей  дружбой?  Мне
кажется, этого человека звали бароном Карлом Генрихом Кейзерлингом?
   - Сядь! - велел  Бирен.  -  Сядь  и  не  паясничай...  Кейзерлинг  открыл
табакерку, чтобы нюхнуть табачку, а на закопченной ее крышке  был  выцарапан
план разговора:

   1. Слегка пошутить.
   2. Вызвать гнев.
   3. Закончить дело.

   Он уже пошутил как мог, теперь осталось вызвать гнев. Это было совсем  не
трудно. Кейзерлинг напомнил Бирену, как однажды в ратуше  его  присудили  за
долги к битью по щекам, и при всем народе каждый рыцарь подходил и давал ему
оплеуху...
   -  Замолчи!  -  крикнул  Бирен,  вспыхивая.   Тихо   щелкнув,   табакерка
закрылась...
   - Конечно, - сказал Кейзерлинг, добродушничая, - теперь не  мешало  бы  с
высоты величия и плюнуть в митавский котел, где варят свой тощий суп угрюмые
рыцари...
   Впрочем, вот послушайте, граф! Ведь вам можно по праву считаться  рыцарем
нашего курляндского ордена... Законно!
   - Конечно, - скромно согласился Бирен. - Я напомню  тебе:  мой  отец  был
корнетом, потом лесничим, мой дядя умер комендантом в Могилеве, а дед.., ну,
правда: дед был конюхом при Иакове!
   - У вас, - ответил Кейзерлинг,  -  есть  основания  быть  причисленным  к
древнейшему из родов  в  Европе...  В  королевстве  Франции  издавна  славен
знатный род Биронов. Недавно я сверился по книгам. И вот вам результат: один
из этого рода пропал куда-то, обремененный долгами и нежными любовницами...
   - Как пропал? - ошалело спросил Бирен.
   - Пропадают всегда одинаково: выходят из дома, но обратно в него  уже  не
входят... Так было и с вашим предком!
   - Ага! - задумался Бирен.
   - Потом  имя  Биронов  услышали  дремучие  леса  Курляндии,  но  исказили
произношение. Стало - Бирен!
   - Я тебя понял.
   - Боюсь, что не совсем... Но лучшего пока и не придумать.  Фамилия  почти
не требует изменений. Лишь вместо "Бирен" надобно говорить  так:  "Бирон"...
Вот и все!
   - Молчи, - испугался Бирен. - Пока ни звука об этом. Но я запомню о твоей
услуге. И отблагодарю... Чего ты хочешь?
   - О, сущих пустяков! Хочу стать президентом Академии наук.
   - Ты с ума сошел! Там же - Блументрост.
   - Вот именно, что там его давно уж нету. Делами всеми заправляет Шумахер,
вызывающий массу нареканий.
   - Погоди, - сказал Бирен. - Не все сразу...

Глава 15

   В потемках царского дворца случилось быть неприятностям...
   Фрейлина императрицы Фекла Тротта фон Трейден пробиралась как-то до своих
комнат - со стороны кухонь - со свечкой в руках. Время было  позднее.  Вдруг
на нее выскочил из темноты какой-то  офицер,  потащил  девицу  в  закут  под
лестницей, где и стал ее насиловать.
   На крик бедной девицы сбежались солдаты из караула... Граф  Бирен,  узнав
об этом случае, пришел в бешенство:
   - Кто этот негодяй?
   - Этот негодяй, - ответили ему, - убийца известный. В чинах  прусских  он
прибыл из Берлина, а  зовут  его  полным  именем  так:  Людольф  Август  фон
Бис