ди разврата придворного,
царских почестей избегая, Федор Иванович был счастливым мужем и отцом. Дома у
него все в порядке,  достаток скромный,  но все обуты, одеты, каждый цену ко-
пейке знает,  дети не балованы,  ничего для себя не просят,  а довольствуются
тем, что дадут, от праздности все домашние отучены.
   - Дети малые,  - учил Соймонов,  - у них и обязанности должны быть малыми,
кои исполнять они по большому счету обязаны. А лень, главная злодейка барства
нашего, из дому моего изгнана...
   Мело за окнами. Трещали в печах поленья еловые.
   Дарья Ивановна однажды сказала мужу:
   - Ты уж прости,  друг мой, что в душу к тебе влезаю. Но мниться мне стало,
что задумчив ты лишне... С чего бы так?
   - Верно приметила ты, Дарьюшка, что маюсь я. Получил я загадку одну, кото-
рую разгадать не способен.  С того и мучаюсь...  Все два года последние, куда
ни приду,  везде слышу похвалы себе.  Допытываться со стороны я начал, откуда
похвала эта исходит, и нежданно глаза мне сама царица открыла.
   - Не к добру, - испугалась Дарья Ивановна.
   - Когда я от хана Дондуки-омбу вернулся,  отчет при дворе давал,  а царица
сказала, что аттестовал ей меня обер-егермейстер Волынский, разум мой выстав-
лял перед нею всячески.
   - Да вы же враги с ним злейшие! - сказала жена.
   - Враги...  еще с Каспия, - согласился Соймонов. - Оттого и не понять, ка-
кая  ему-то  выгода  меня  при дворе расхваливать?  Где бы ему топтать меня и
злословить, а он... похвалы расточает.
   Уютно в доме адмиральском.  Лакей вьюшки в печах задвигал на ночь. Детишки
уже спали за стенкой.  При отблеске свечей ярко вспыхивали рыжие волосы жены.
А на столе лежал разворот карты новой, над которой трудился сейчас гидрограф.
Не  морская  карта  -  показывала она земли кочевий калмыцких (недаром же ез-
дил!).
   Жена сказала ему на манер старой боярыни московской:
   - Уж ты прости меня,  бабу глупую и неразумную, я делам мужним не советни-
ца.  А только выслушай....  Подале будь, любезный Федор Иваныч, от обер-егер-
мейсгера Волынского.  Сам ты не раз говорил мне,  сколь человек  он  худой  и
зловредный.
   - И  однако,  Дарьюшка,  - отвечал он жене,  - коли оберегермейстер ко мне
благоволит, я обязан ему решпект свой выказать...
   На будний день решился:  велея на Мойку себя везти.  Волынский валялся  по
кушеткам персидским,  ничего не делал и был скучен. Кубанец, лоснясь лицом от
жира лакейского, доложил:
   - Господине мой,  хватайте кий потяжелее. К нам старопамятный враждователь
приехал  - адмирал Соймонов Федька!  Волынский палку взял и отдубасил ею дво-
рецкого:
   - Много ты воли взял о людях судить. Проси адмирала.
   Соймонов вошел. Руки не подал. А сказал так:
   - Не ожидал ты, Петрович, меня в дому своем видеть. А я вот явился... Вра-
ги мы с тобой,  и ты знаешь сам, что не люб ты мне повадками своими тирански-
ми. Отчего же, Петрович, ты решился надо мною патронствовать?
   - Эге-ге-ге!  - отвечал Волынский,  дверь запирая плотно,  чтобы никто  не
слушал.  - О каких врагах говоришь ты мне, не разумею. Нет, не враги мы с то-
бой,  Федор Иваныч, это ты лишку хватил. Иные враги у нас водятся, и враги те
для нас обоюдные. Мне тебя возвеличивать - в радость! Учен и честен. Близ де-
нег казенных не испакостился ты.  Спины не гнешь.  И гордый, и простой... Са-
дись давай сюда.  Ей-ей, поверь, с тобою я сейчас бесхитростен. Не отвращайся
от меня.  Я сам к тебе сбирался ехать.  Ты оказался благороднее меня:  взял и
приехал. А мне вот... мне гордыня помешала!
   До глубокой  ночи  беседовали.  Многое  в их памяти воскресло,  никогда не
меркнущее. И служба на Каспийском море при Петре I, и бои отчаянные, и гульба
несусветная  в младости лет,  когда дым стоял коромыслом...  Прошлое,  хотя и
трудное,  казалось сейчас простым и ясным,  а вот будущее пугало.  Никак  его
нельзя представить!
   - День будущий, - говорил Соймонов, - не любит, когда его поджидают, сложа
руки на коленях. Его делать самим надобно.
   - Я делаю,  - намекал Волынский.  - Потихоньку.  Не спеша.  Хочешь  правду
знать,  так знай:  я будущее кую иной раз и через подлость. А как иначе? Там,
наверху,  на честности не проживешь. Пусть судят вкривь меня и вкось: Волынс-
кий худ, Волынский горд, Волынский жаден... Ты это все отбрось, Федор Иваныч.
Пустое все... Ведь я душою исстрадался! Верь мне...
   Распрощались они сердечно.
   - Еропкин вроде бы и прав,  - сказал Соймонов.  - Тебя,  Артемий Петрович,
скоблить  надо...  Один раз поскоблишь - мурло барское проступит.  Второй раз
потрешь - министр завиднеется. Ну а в третий раз поскребешь - вот и гражданин
показался!
   Поутру Волынского дворцовый скороход разбудил:
   - Белено  вам  во  дворец ехать поспешняе.  Анна Иоанновна встретила его в
затрапезе, а это знак был добрый - значит, уже своим человеком считала.
   - Петрович, - сказала императрица, волосы черные под платок бабий пряча, -
недобрые слухи от Кирилова доходят:
   прибыльщик мой кровью исхаркался.  Вот и позвала тебя для совета:  кого бы
на  место Кирилова,  коли помрет он,  в Оренбург назначить?  Соймонова ты мне
дельно в Орду подсказал... Может, адмирала-то и пошлем в степи?
   Но теперь, когда Соймонов стал его конфидентом, Волынскому совсем не хоте-
лось разлучаться с адмиралом. Федор Иванович нужен ему здесь, в столице, что-
бы  сообща делами ворочать.  Посоветовал он Анне Иоанновне адмирала далеко не
отсылать. Мало ли что случится! Хвать, а нужный человек уже под боком.
   - Ну, коли не Соймонова, - рассудила императрица, - так я Никитича Татище-
ва туда зашлю, благо немцы мои невзлюбили его. Пусть подальше от столицы тре-
пыхается...
   Волынский и Соймонов - до чего они разные... Пятнадцать долгих лет эти лю-
ди  враждовали между собой и только теперь сошлись наикрепчайше,  чтобы расс-
таться навсегдауже на эшафоте!
   В истории русской их именам стоять рядом...  В эту весну  долго  держались
морозы в Петербурге.

                              ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   А в Оренбуржье уже растеплело... Кирилов перед смертью жену с сыном из из-
бы выслал, Рычков руку его в свою взял и заплакал.
   - Не плачь,  друг мой. Весна скоро... хорошо будет... А умирал он в черной
меланхолии.  Раньше мыслилась ему землица райская:  сады в цвету белом,  дети
пригожие в чистых рубашках,  жеребиный скок по холмам чудился в ржанье  воль-
ном, да чтобы бабы вечером шли с поля домой с граблями, сами веселые.
   - Не удалась жизнь, - говорил Кирилов.
   Все случилось иначе:  скорбные виселицы на распутье шляхов,  пальба пушеч-
ная,  лязг драгунских подков и мужики без ноздрей,  и бабы пугливые. Кирилов,
на лавке лежа, содрогался телом:
   - Не хотел ведь того,  иного желал...  Прости меня,  боженька; может, и не
надо бы мне сюда ехать?
   В полном отчаянии он отошел к жизнь загробную. И рука его, к далекой Индии
протянутая,  упала в бессилии. Снег уже таял, когда его хоронили. Петя Рычков
тащился под тяжестью гроба,  и край гробовой доски больно  врезался  в  плечо
оренбургского бухгалтера.
   Великого рачителя и наук любителя не стало у нас!
   В ту же ночь,  когда умер Кирилов,  в ту самую ночь (странное совпадение!)
открылась в Шлиссельбурге дверь темницы князя Дмитрия Михайловича Голицына...
Увидел узник палача с топором большим и сразу все понял:
   - Неужто меня, будто скотину, рубить станете? Ванька Топильский даже взмок
от жалости:
   - Прости, князь. Но так ведено...
   - Да ух знаю,  кем ведено,  - ответил Голицын и стал ворот рубахи расстеги-
вать, чтобы шею для топора освободить.
   - Может, перед часом смертным сказать чего-либо желаешь? Так ты скажи. Мне
приказано тебя выслушать.
   - Сказать уже нечего мне, - усмехнулся Голицын. - Повторю лишь то, что го-
варивал  в Кремле московском семь лет назад,  когда кондиции наши царицею ра-
зодраны были...  "Пир был готов!  Но званые гости оказались недостойны его. И
те, кто заставил меня тогда плакать, будут плакать долее моего..."
   Солдаты из полу одну половицу вынули.
   - Ложись вот так, - велели, - а голову эдак-то свесь...
   - Чистоплотна  царица наша,  - сказал Дмитрий Михайлович,  ложась.  - Пуще
всего боится она, как бы ей полы не испачкали кровью.
   - Князь,  - спросил Ванька,  крестясь, - спокоен ты будешь или лучше повя-
зать нам тебя по рукам и ногам?
   - Я уже мудр,  - был ответ. - Я не дрогну! В проеме половицы видел он под-
пол темничный:  сыро там,  грязно, крысами пахнет... Жестокий удар настиг его
сверху.
   - Держи его,  - суетился Топильский,  - выпущай кровь!  Из обезглавленного
тела долго вытекала кровь в подпол.  Потом солдаты опять половицу на  прежнее
место настелили. Всадили для прочности два гвоздя по углам. Топильский прошел
вдоль ее - славная работа, даже не скрипнет! Порядок был полный, будто ничего
и не случилось. Только голова сенатора в уголку лежала, от тела отделенная, с
глазами широко распяленными.
   Много знала та голова. О многом она грезила...
   - Хосподи! - прослезился Ванька. - Помилуй мя, грешного.
   Вошла в камеру старуха - улыбчивая, ласковая, чистенькая немочка, и ее на-
едине с телом оставили. Взяла г-жа Анна Краммер голову мертвую и примерила ее
к телу сенатора. Ловко и быстро (работа издавна привычная!) она пришила голо-
ву Голицына к телу его. Затем шею мертвеца туго перекрутила шарфом и вышла из
темницы, довольная.
   - Где деньги-то мне за труды получить?  - спросила Краммер по-русски. - Не
обманете меня, сиротинку бедную?
   В ограде Благовещенской церкви, что стоит среди крепостк Шлиссельбуржской,
появилась могила с "приличною" надписью:
   НА СЕМ МЕСТЕ ПОГРЕБЕНО ТЕЛО КНЯЗЯ ДМИТРЕЯ МИХАЙЛОВИЧА ГОЛИЦЫНА,  В ЛЕТО ОТ
РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА 1737,  МЕСЯЦА АПРЕЛЙА 14 ДНЯ,  В ЧЕТВЕРТОК СВЕТЛЫЯ НЕДЕЛИ,
ПОЖИВЕ ОТ РОЖДЕНИЯ СВОЕГО 74 ГОДА, ПРЕСТАВИЛСЯ.
   Ушаков по-божески с Анною Краммер расплатился и велел на казенный счет от-
везти ее в Нарву,  где проживала эта "дивная" мастерица. А императрице он до-
ложил, что князя убрали без шуму и чисто.
   - Вот и ладно,  - ответила Анна Иоанновна, довольная. - Все-таки добралась
я до шеи его. А то выдумал, черт старый, мечтанья несбыточные, дабы царям са-
модержавными на Руси не быть... Велите же родне покойника объявить, что князь
Димитрий  естественной смертью помре от хворей застарелых.  Хирагра более му-
чать его не станет. А ты, Андрей Иваныч, разоряй гнездо голицынское дотла, не
жалей никого и не бойся гнева божия... С богом я сама договорюсь!
   Ушаков помялся:
   - Матушка, да как мне гнездо разорять, ежели сын Голицына на твоей же пле-
мяннице Аграфене женат? Нетто тебе свою родную кровь не жалко?
   -А ты ей, дуре, повели от меня, чтобы мужа бросила. Другого женишка ей сы-
щем!  Да подумай сам, как бы извести Голицына князя Сергия, что на Казани гу-
бернаторствует.  Уж больно хитер да молчалив,  голыми руками не ухватишь его.
Опять же,  у меня будучи перед отъездом к шаху Надиру, напиться пьян отказал-
ся. Я к таким людям подозрительна. Не жци добра от трезвенников...
   Но изводить князя Сергия не пришлось.  Когда в Казань дошла весть о гибели
отца в застенке Шлиссельбурга, губернатор в рыданиях вскочил на лошадь и пос-
какал из города в поле отъезжее.
   Черные тучи клубились над лесом. Громыхнул гром.
   - Всевышний!  - закричал Сергей Голицын, к небу обращаясь. - Есть ли место
для правды в мире твоем или забыл ты о людях?..
   Молния клинком обрушилась на него с небес...  Князя нашли на другой день -
он лежал с головою, обугленной от нестерпимого жара.
   - Велико предзнаменование сие!  - радовалась Анна Иоанновна. - Сам бог за-
одно со мною.  Я только подумала о человеке дурно,  как бог сразу его и пока-
рал. Выходит, божествен промысел мой!..
   Вера в этот "промысел" больше не покидала императрицу.
   Еще земля не просохла на могиле Кирилова,  как бурей налетел на  Оренбург-
ский край Татищев:
   - Плохо здесь все! Напортили тут... изгадили! Родовитый дворянин ничего не
прощал простолюдину.
   - Человек из подлого состояния вышедши,  - утверждал Татищев,  - географии
познать не способен.  Вот и карты все,  Кириловым сделанные,  худы и неверны.
Так и ея величеству отписывать стану...
   Карты Оренбургского края были правильны!  Татищев и сам знал это. Но спесь
старобоярская задушила в нем справедливость. Аки пес, слюною брызжа, накинул-
ся потом Никитич на канцелярию:
   - Почто порядку уставного не вижу?  Отчего бумаги дельно не пишете?  А  ты
чего тут расселся, будто мухомор какой? Встал перед ним (руки по швам) рослый
юноша:
   - Рычков я Петр... при бухгалтерии состою.
   - Бухгалтер?  Ну,  значит,  ты и есть ворюга первый! Донос за доносом - на
мертвого.  Брань  и кулаки - живым.  Попался на глаза Татищеву ученый ботаник
Гейнцельман:
   - А ты почто на носу своем очки водрузил?  А ну, сними их сразу же. - Роб-
кий ботаник очки снял и поклонился Татищеву.  - Ты меня зришь?  - спррсил его
Татищев. -А коли так, так на што тебе очки эти нашивать?
   Выяснилось, что "ботаникус" по-русски едва понимает.
   - Ах, так? - озверел Татищев - Так за што же ты, очкастый, деньги за служ-
бу брал?  Гнать его в три шеи отсюда... Только выгнал немца, как напоролся на
англичанина:
   - Джон Кассель я, живописец и бытописатель здешний... Изгнал и британца за
компанию с немцем.
   - Всех прочь!  Набрал тут Кирилов дармоедов разных, которые и по-русски-то
не разумеют. А в дерзостях еще мне являются...
   Скоро из иноземцем остался в Оренбургской экспедиции только британский ка-
питан Эльтон. Но Татищеву просто было до него никак не добраться: Эльтон опи-
сывал земли,  что лежали возле того озера, которое называется его именемозеро
Эльтон (возле Баскунчака).
   Коли уж взялся ломать, так ломай, чтобы все трещало.
   Вот Татищев и сокрушал...
   А когда  все начинания Кирилова были уже во прах повержены,  тогда Татищев
нацелился на... Оренбург!
   Пригляделся он к городу и сказал с подозрением:
   - Город-то... ой как худо поставлен! Тут сразу все закачалось.
   - Перенести Оренбург, - распорядился Никитич. - Перетащим его в место луч-
шее, какое я отыщу...
   Очень был деловит Татищев и небывало скор на руку:
   - Эвон место ниже по реке,  возле горы Красной... Посему и приказываю: ки-
риловский Оренбург задвинуть за штат,  а новый город офундовать у Красной го-
ры!
   Только в России такое и возможно: поехал Оренбург со всеми причиндалами на
место новое, а там еще с весны трава пожухла, дров совсем нету, люди там мер-
ли, как мухи, сами неприкаянные, опаленные солнцем...<7>
   А на том месте, где Кирилов заложил столицу степной России, жизнь угаснуть
не смогла. Сначала там прижился тихий городок, где жители топили сало да мяли
кожи;  мужчины взбивали масло, а женщины долгими зимними вечерами вязали див-
ные пуховые платки.  Кирилов верно соорудил город,  на добром месте, и сейчас
там живет гигант промышленный - по названию Орск!
   После Кирилова  даже  могилы  не осталось,  но он еще жцет памятника себе.
Только не в' уютном Оренбурге,  а в грохочущем металлургией, огнедышащем неф-
тяным заревом Орске... Там! Именно там надо ставить памятник российскому при-
быльщику, который умер в нищете, оставив потомству богатства несметные.
   В одной коляске отъезжали Гейнцельман с Касселем.
   - Ну что ж,  - сказал ботаник, опечаленный. - Пока я проживал в Оренбурге,
мое имя стало известно в Европе. Теперь мои каталоги флоры местной вся Европа
изучает в университетах;
   Живописец английский отвечал ботанику немецкому:
   - А я успел описание казахов и башкир сделать с рисунками...  Поеду  изда-
вать атласы в Лондон и тем на родине прославлюсь...
   Приехав в Самару,  они зашли на почтовый двор. Стали пить вино, поглядывая
на кучу навоза, сваленного посреди городской площади. Солнышко уже припекало,
и навоз курился волшебным паром. Гейнцельман, задумчивый, сказал:
   - С нами получилось так оттого, что русские ненавидят иноземцев, причинив-
ших им немало бедствий.
   - Неправда!  - возразил Кассель.  - Русские ненавидят иноземцев, при дворе
царицы состоящих. Но мы же не придворные прихлебатели, наши труды царице и не
нужны - они нужны России...  Нельзя так с нами поступать,  как поступил Тати-
щев!
   Красавец петух заскочил на верх навозной кучи и радостным клекотом  созвал
куриц самарских.
   - Нальем пополнее, - предложил "ботаникус". - И выпьем сейчас за благород-
ного герра Кирилова.
   - Да,  - прослезился Джон Кассель, - что касается сэра Кирилова, то мнения
наши сходятся: это был настоящий джентльмен!
   Ученые допили  вино до конца и (пьяные,  шумные,  огорченные) разъехались,
чтоб навсегда затеряться в безбрежии мира человеческого. Нехорошо поступили с
ними. Даже очень нехорошо!
   Если ты  ненавидишь графа Бирена и всю придворную сволочь,  возле престола
отиравшуюся,  то зачем свой гнев бессильный обращать на ботаника, на живопис-
ца, на математика?
   Ведь не все наехавшие на Русь были плохими!

                                   ЭПИЛОГ
   Юрий Федорович  Лесли  зимовал возле Калиберды на кордонной линии.  В хат-
ке-мазанке украинской генерал по-стариковски на печи кости свои грел.
   И тянулись в ночи его древние, как вечность, песни:
                      Густо сидят Лесли на берегу Годэ,
                               на берегу Годэ,
                           у самой горы Беннакэ...
   Заревом осветило окошки хаты - это вновь запылали смоляные бочки на вышках
сигнальных.  Жгли их запорожцы,  зимовавшие на этих вышках с осени - при саб-
лях,  при горилке,  при тютюне.  Тревожно ржали в палисадах казацкие  кони...
Тревога! Тревога!
   Лесли стянул на груди застежки старинного панциря, в котором дед его прие-
хал на Русь при царе Алексее Михайловиче.  Поверх панциря накинул шотландский
рыцарь тулупчик козлиный.  И разбудил сына-адъютанта, храпевшего молодым сном
на лавке:
   - Юрка,  проснись:  татары скачут... И помни завет рода нашего: "Держись в
седле крепче!" Дай саблю, сын...
   Отряд в 200 клинков, звеня амуницией, пошел на татар. Впереди, с худым ли-
цом подвижника, прикрыв седины париком пышным, скакал на лошади генерал.
   В безысходную неясность опрокинулась отчая Шотландия  с  ее  легендами.  В
степи украинской не было горы Беннакэ, и теперь уже не Годэ, а звонкоструйная
Калиберда протекала под заснеженным ивняком...
   - Да вот же они! - вскинулась сабля Лесли. И увидели воины русские, как по
горизонту, пленяя его от края до края, неслышной теменью ("аки песок") проно-
сится вражья конница. Казаки шпорили своих лошадей усталых:
   - Геть, геть!
   Снег был глубок, сыпуч. Через целину шли кони тяжко (все в паре). Взрывали
грудью они сугробы снежные.  Мело.. мело... мело поземкой искристой. И разго-
рались в небе звезды вечерние.
   - Отец, татары уходят, - сказал сын отцу-генералу.
   - Вижу сам. Гнать, гнать их... дальше, дальше! Ночь опустилась на Украину,
а  они все гнали татар.  Звезды померкли в небе,  а они все гнали и гнали их.
Выгнали за Днепр татар,  и за Днепром гнали дальшеКогда же татары поняли, что
только двести клинков настигают их, тогда они остановились, "аки песок" сыпу-
чий.
   При свете морозного дня тускло замерцали тысячи сабель.
   - Молитесь, дети мои! - воскликнул Лесли.
   Степь наполнилась звоном стали. Храпели кони, кричали люди.
   Лесли - в кольце врагов - сражался львом,  старик был опытен в рубках  са-
бельных. Пластал старый воин татар от уха до плеча.
   Но перед смертью он увидел то, чего бы лучше никогда не видеть. На шею сы-
на аркан накинули татары, как на собаку, и потянули Юрку прочь из седла.
   - Отец, - донесся голос, - держись в седле крепче!.. Клинки татарские сош-
лись над храбрым рыцарем, и заблистали враз, рубя седого ветерана на куски.
   Весь отряд Лесли был выбит.  Почуяв прореху в обороне русской,  всей мощью
конницы своей татары - от Калиберды - ринулись опять на Украину,  пленя, гра-
бя, насилуя и убивая без жалости.
   Февраль затуманил столицу, он пригревал заснежен