Кстати, сколько стоит простая кро-
вать?
   - Тринадцать копеек, - отвечал Данила Шумахер.
   - Вот видите, как дешево. А я целых сто рублей отпустил... У эконома Фель-
тена еще куча денег свободных останется!
   - С чего бы им остаться? - вздохнул Шумахер.
   - Можно, - размечтался барон Корф, - сапоги и башмаки им пошить. Чулки га-
русные. И шерстяные, чтобы не мерзли. Белье надо.
   - Гребни! - заострил вопрос Шумахер.
   - Верно, - согласился Корф. - Каждому до два гребня. Редкий, чтобы красоту
наводить.  И частый,  чтобы насекомых вычесывать...  Дабы сапоги свои  охотно
чистили,  по куску ваксы следует выдать.  Я думаю, там еще целая куча денег у
Фельтена останется.
   - Да не останется,  барон!  - заверил его Шумахер.
   Шумахер был опытен:  от ста рублей ни копейки не осталось.  Матиас Фельтен
приходился братом тому кухмистеру Фельтену,  на дочери которого был женат Да-
нила Шумахер, - такова родственная подоплека этой "нехватки". Когда тихий ды-
мок  над ста рублями развеялся и проступило над Академией серое чухонское не-
бо, статс-контора выдала еще 300 рублей ("до будущего указу"). Матиас Фельтен
ранее, до службы в Академии наук, содержал павлинов в зверинцах Анны Иоаннов-
ны и теперь всюду хвастал:
   - От павлинов ни одной жалобы не имел...
   Ошеломленные переменой в жизни,  студенты пока тоже не жаловались. До ушей
барона Корфа бурчание их животов не доходило. Надзирание за бурсаками поручи-
ли адъютанту Ададурову, ученику Бернулли. Математик этот разрешил сложнейшие
формулы,  но  никак не мог решить простой задачки.  Матиас Фельтен утверждал,
что купил двенадцать столов,  а студенты сидели за двумя столами...  Возникал
вопрос: куда делись еще десять столов?
   - Ребятки,  - осторожно намекал Ададуров,  - уж вы мне,  как отцу родному,
сознайтесь: не пропили ль вы десять столов?
   - Да нет, мы столов в кабак шло не относили...
   По бумагам  выходило у Фельтена,  что он купил для студентов на рубахи 576
аршин полотна,  а студенты приняли только 192 аршина.  По бумагам 48 аршин им
выдано на "утиральники",  а они утирались подолами. Но есть студентам (невзи-
рая на знатное родство Фельтена с кухмистером самой  императрицы)  совсем  не
давали.  Злее же всех от голода был Прошка Шишка-рев, и, будучи нравом прост,
он кричал слова зазорные, слова подозрительные.
   - Вот!  - орал Шишкарев.  - Хоша про немчуру и говорят, будто не воры оне,
однако мы в самое немецкое воровство вляпались...
   И случился грех:  в муках неизвестности пред суровым будущим Алешка Барсов
спер у Митьки Виноградова два рубля,  а у Яшки Несмеянова стащил "платок шел-
ковый да половинку прутка сургуча красного".  Велик грех Алешкин!  Бить  надо
Алешку! Нехорошо ты ведешь себя, Алешка! Последнего сургуча лишил ты товарища
своего...
   - Послушайте,  - удивлялся в канцелярии Корф, - не надо быть Леонардом Эй-
лером, чтобы догадаться: ведь там еще куча денег у Фельтена осталась.
   - Да ничего не осталось!  - клялся Шумахер.
   А тут еще указ вышел: Алешку Барсова "высечь Академии наук у адъюнкта Ада-
дурова при собрании обретающихся там учеников...".  Все собрались и с  лицами
пристойными смотрели, как секут Барсова.
   - Как же дале будет? - кричал пламенный Шишкарев, заводила главный. - Эвон
Мишка  Ломоносов  дубина какая вымахал!  Ему же не прокормиться с кухни науч-
ной... Кады-нибудь до ветру пойдет, в канаву завалится, и все тут!
   Скоро до того дошло,  что только два студента на лекции ходили.  Остальные
"ответствовали,  что  они  у себя не имеют платья и для того никуда из палаты
выходить не могут".
   - Пострадать надо,  - говорил робкий Несмеянов,  у которого Барсов  сургуч
спер. - Может, немцы потом и сжалятся над нами.
   - Еще чего - ждать!  - неистовствовал Шишкарев. - Робяты! Там же много де-
нег отпущено бароном Корфом на нас... Куда же они все подевались? Идем до Се-
нату, клепать на всех станем!
   - Ой, ой! - испугался Несмеянов.
   - Чего  ойкаешь?  Я вот тебе в глаз врежу - ты у меня до Сенату без порток
побежишь...  Идем, робяты! - взывал Шишкарев. - Пущай Сенат деньги на прокорм
дает нам в руки, а не эконому Матьке Фелькину, чтоб он сдох, стерво немецкое!
   Стали писать  прошение  о нуждах (не подписался под ним только Несмеянов).
Ададуров, заговор усмотрев, стал их отговаривать:
   - Нева-то двигается - путь опасен от Академии до Сенату...
   - Идем! - махал бумагою Шишкарев. - Кидай жребью, робяты, кому страдать за
обчество студенческое...
   Выпал жребий Виноградову и Лебедеву.  Пошли.  У депутатов в руках - палки,
чтобы лед щупать.  В иных местах дед тонок был, кое-где вода выступала. Какой
уж день в Сенате было тихо.  С того берега Невы никто не ездил.  И вдруг - на
тебе!  - явились студенты и стали шум делать перед старцами. Началось строгое
следствие.
   - Вот вам, барон! - злорадствовал Шумахер. - Вы мне тогда не верили, а так
оно и случилось.  Ученых среди русских не выискалось.  Зато бунтовщики быстро
созрели. Жили мы себе тихо и мирно, и вдруг в наши стены ворвались варвары...
Вы когда-нибудь слышали такой гвалт?  Им не сладкий нектар науки надобен, а -
каша!
   - Каша тоже нужна,  - отвечал Корф,  недоумевая,  как быстро из его благих
начинаний родился бунт в Академий.  - Однако не спешите с  выводами.  Изберем
самого злого профессора,  чтобы устроил он экзамен студентам... Кстати, кто у
нас самый злой из ученых?
   Шумахер подумал и сказал:
   - Вот академик Байер - хуже собаки!  Так и рычит,  будто его  мясом  сырым
кормят. И по-русски ни единого слова не знает...
   - Пусть этот Байер и экзаменует русских бунтовщиков.
   Перед экзаменом Шумахер велел бить батогами Шишкарева:
   - Это ты, русская свинья, утверждал, что мы, немцы, воры?
   - Я! - не уклонился от правды Шишкарев.
   - Тогда - ложись... Адъюнкт Ададуров, а вы проследите.
   - Ах,  Прошка,  Прошка...  На што ты этот муравейник растревожил?  Говорил
ведь я тебе... как отец родной.
   Академик Байер вызывал каждого по отдельности. Двери запирал на ключ, что-
бы испытуемый в науках юноша не сбежал. Иногда из-за дверей раздавался звук -
будто пустой горшок расколотили. Слышалось грозное рычание академика...
   Вылетел из дверей смятенный Барсов, плача:
   - Академик сказывал,  будто я в науках никуды не годен...
   Вылетели и другие! Пришла очередь Шишкарева.
   - А мне хоть бы што, - сказал он, веселясь.
   Долго мучили и пытали Шишкарева.  Но вдруг двери растворились, выскочил из
них академик Байер. Держа за руку бедного Шишкарева, он промчался вдоль кори-
дора, будто метеор...
   Так они достигли дверей барона Корфа.
   - Рекомендую,  барон! - сказал Байер. - Всех прочих превзошел и даже стихи
по-латыни сочинил.  Смело читал Виргилия и Овидия,  Цицероновы письма знает.
Своею охотой,  никем не побуждаем, греческий язык постиг... Ко всему прочему,
юноша жития столь благородного, что похвалы вашей вполне достоин!
   - Как зовут? - спросил Корф, и Шишкарев назвался; барон был очень удивлен.
- Так это вы, сударь, бунт в Академии учинили?
   - Я! - признался Шишкарев, взирая со смелостью.
   - Ну что ж. Поздравляю. Экзамен вы сдали...
   Ломоносов в этой истории не участвовал.
   Ему выпала иная судьба.

                        ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Всю зиму валялся Потап на вшивых кошмах в степном ногайском улусе...  Было
обидно: взял его в полон ногаец - маленький, кривоногий, одноглазый. Попадись
такой в иной час,  пальцем бы раздавил,  словно гниду поганую.  А вот ведь...
"Не я его, а он меня!"
   Ближе к весне приехал в улус татарин с лошадьми.  Без оружия, но с плетью,
рукоять которой была сделана из козлиной ноги.  Накинул он на шею парня аркан
и погнал его перед собой,  словно барана. Долог был путь, и всю дорогу распе-
вал песни татарин. Однажды под вечер очнулся Потап на мосту. Текла внизу гни-
лая  мутная вода - пополам с мочой лошадиной.  Открылись ворота каменные.  На
воротах тех сидела сова - неживая,  а тоже каменная.  И сверху, уши навострив,
смотрела сова на Потапа - мудро, тяжело и неласково... Это был Перекоп, а во-
рота те назывались - Ор-Калу.  Они ступили на мост,  и татарин  обжег  Потапа
плеткой.
   - Кырым!  - сообщил он, радостно ощерив зубы... Город Перекоп был грязен и
зловонен. Татарин завел Потапа в какую-то хижину, выскобленную (уж не когтями
ли?) в завалах песчаника.  Хлопнул дверью скособоченной, и с потолка, со стен
- отовсюду на голову и плечи с шорохом просыпался мелкий песок.
   - Блык!  - сказал татарин и,  выложив кусок вяленого балыка, ушел; только
потянулся Потап к этому куску,  как вдруг, откуда ни возмись, молнией возник
рыжий котище;  кот вцепился зубами в балык и вместе с ним исчез стремительно,
будто нечистая сила.
   Татарин вошел в хижину. Увидел, что балыка уже нет, и решил, что ясырь сыт
- можно теперь гнать его дальше.
   - Базар! - выкрикнул он, заставив идти Потапа на продажу.
   Потап даже по сторонам не озирался (все тут постыло и  тошно),  а  татарин
понукал его плеткой. Потап на это даже не обижался. Он словно понимал: поймай
он татарина,  и тоже погнал бы его впереди себя на аркане,  потому что в этой
многовековой вражде иначе нельзя...
   Еще через день в расщелине гор показался город.
   - Кафа! - сообщил Потапу татарин.
   И стало легче,  когда увидел, что он не один здесь. Отовсюду текли - гусь-
ком, как журавли, одним арканом связанные, - толпы ясырей-пленников. Если па-
дал кто, стар иль немощен, татары ловко вырезали из него пузырь желчный, нуж-
ный им для приготовления мазей, и оставляли человека гнить, где лежит. Собаки
татарские начинали пожирать мертвого - всегда с носа,  который  откусывали  с
визгом. Осторожно тащили по обочинам носилки с девочками, хорошо откормленны-
ми, одетыми в шелк, - несли их продавать.
   Все дороги в Крыму ведут в Кафу...  А за гвалтом базарным уже синело море,
и там качались мачты кораблей, которые к вечеру, забитые живым товаром, уплы-
вут далеко-далеко.  Татарин поставил Потапа на продажу, сорвав с парня рубаш-
ку,  чтобы все видели сильные мышцы ясыря.  Как и все торговцы  вокруг,  стал
визжать татарин о том,  что у него продается ясырь - самый свежий, самый глу-
пый, самый сильный, самый бестолковый. Но многие, оглядев мощную фигуру Пота-
па, отступали с плевками.
   - А,  поган урус! - говорили они и давали за Потапа такую низкую цену, что
хозяин-татарин тоже плевался.  Простоял так до полудня. Даже знакомцами обза-
велся.  Из  разговоров разных уяснил Потап,  что русские рабы - самые дешевые
тут.  Ибо татары их считают хитрыми,  коварными, злыми, непокорными. Заведомо
известно, что русский все равно убежит.
   - Это уж так, - вздохнул Потап. - Бегать мы привычные...
   Торговцы заманивали богатых турок на молоденьких пленниц:
   - Рудник  всех  добродетелей  мира!  Ты только засунь в рот этой красавице
своей благоуханный в святости палец...
   Иной богач заставлял девочку укусить его за палец - по прикусу судил,  бу-
дет она сладострастна в любви или нет.  Страшно было Потапу видеть, как отры-
вали детей от русских баб,  от украинок и полек. Татары безжалостно продавали
жену от мужа,  а мужа от жены. Сердце иссохлось от женского воя. И одно думал
Потап:  "Поскорей бы уж купили меня... чтобы уйти отсель и забыть это место!"
Солнце давно стояло высоко,  один корабль уже отплыл от берегов Крыма,  расп-
ластав скошенные паруса, и - судя по всему - татарин снизил на Потапа цену...
   Нехорошо пахло горелым мясом.  Проданных тут же клеймили каленым  железом.
Ставили тавро,  как на лошадей.  Кому на грудь или на руку,  а иному прямо на
лоб. Базар уже опустел, когда в толпе показался какой-то знатный турок. Боль-
шая свита сопровождала пашу. Будто Вавилон какой двигался - и негры, и албан-
цы,  и черкесы,  и запорожцы. Среди них шагал красивый великан в пышных одеж-
дах,  при сабле,  в шелковых зеленых шароварах.  Был он по силе и росту - под
стать Потапу, могли бы силенкой помериться.
   И вдруг, подмигнув, он спросил Потапа по-русски:
   - Давно ли, земляк, попался? Сам-то откуда ты будешь?
   Потап, обрадованный, отвечал охотно - со слезами.
   - Да не плачь... А меня Алешкой Тургеневым кличут<6>. Меня граф Бирен погу-
бить решил, да я не пропал, вишь! Царица-то наша, слышь-ка, на меня глаз свой
кинула. На любовь с нею совращала. Бирен-то это приглядел и сослал меня в Низ
- в полки порубежные, чтобы живым мне не выйти. Да я, вишь, уцелел. Вот прип-
лыл сей день из Константинополя бусурманского...  Кому что выпадет!  А ты,  -
спросил Тургенев, - давно ли тут стоишь на солнцепеке?
   - С утра околеваю здеся... ни пивши, не емши,
   - А  я тебе совет дам,  - вдруг зашептал Тургенев.  - Когда тебя щупать да
торговать станут,  ты ерепенься.  Кулаками ма-ши.  Ори громче.  И не давайся!
Чтобы  все  непокорность твою видели.  Тогда ты цену на себя собьешь,  и тебя
здесь продадут - в Крым же!
   - А ежели дороже купят меня? - спросил Потап.
   - Тогда... беда, брат. Ушлют за море - в Алжир или в Тунис, а то еще даль-
ше... Вовек будешь для родины ты потерян.
   Потап упал на колени перед Тургеневым.
   - Барин! - выкрикнул с мольбой. - Уж вижу я, что богат ты и одет мурзою...
Окажи милость божецкую - купи ты меня!
   - Э,  нет,  - отвечал Тургенев.  - Того не могу,  хотя кошелек у меня и не
пуст.  Покупать ясыря могут только мусульмане,  евреи и фратры  католические,
которые  в черных шляпах ходят.  Коли такой капуцин подойдет - не бесись:  он
тебя купит и в Европы увезет,  тогда ты большой мир повидаешь и в Россию  мо-
жешь вернуться...
   Потап был продан лишь к вечеру. Буянил, рвался, не давал себя трогать. Да-
же укусил одного турка. Потом устал. Притих. С утра не ел. Не присел ни разу.
Солнцем  темя накалило.  Тут к нему подошел небогатый татарин,  неся на спине
своей моток проволоки медной. Потолковал о чем-то с торговцем, и моток прово-
локи перебросил на спину Потапа.
   - Давай тащи,  холера худая...  Устал я, - сказал по-русски. - Чай, к ночи
до дому доберемся. Ты голоден? Я тоже жрать хочу...
   Ночью они добрались до татарского улуса.  Вроде маленького городка.  Лаяли
во мраке собаки. От дворов пахло жареными орехами. Навоз гнилостно расползал-
ся под ногами, противно квасясь между пальцами босых ног. Татарин толкнул уз-
кую дверь в сакле:
   - Кидай сюды проволоку. Пойдем поужинаем, что аллах послал!
   Татарина работать не заставишь:  его дело разбойничать. Все за него должны
делать рабы, и рабы все делали. Ленивый ум крымских разбойников даже не заме-
чал,  что ясырь из Московии мечеть складывал в виде креста православного, что
в стенках бани татарской окошки прорезал на русский лад,  а гарем возводил  -
как  терем  московской боярышни.  Из конских подков,  стоптанных в набегах на
Русь,  ковали ясыри для татарина острые кривые сабли. Шлемов татары не знали,
если  и  носили,  то трофейные.  Русские ладили для крымчаков посуду из меди,
мастерили седла, бурки, шили чувяки юным татаркам. Русские выделывали в Крыму
дивный сафьян,  плети-нагайки, мячи для игр, кушаки, шнурки, мяли кожи и вой-
локи;  были русские токарями,  пекарями,  чулочниками и чубучниками. Из Крыма
произведения русских рабов расходились по миру - вплоть до Лиссабона,  обога-
щая бездельников-татар.
   Потап попал в кабалу к Байтуфану, которого бабушка его Аксинья называла на
свой лад - Богданом. Бабушка Аксинья сама из краев воронежских, из дворян ро-
да Тевяшевых,  ее татары еще в девках взяли, в Крыму она и пустила корни свои
по миру бусурманскому. Внуки - кто где, одни уже в землю ткнулись, посеченные
саблями,  другие в янычарах служат, а Баитуфан при бабушке остался - мастерс-
кую содержит...
   Сердитый кашель верблюдов разбудил Потапа.
   - Вставай, сокол ясный, - сказала ему бабушка Аксинья. - Деньто нонеча ка-
кой...  развиднелось,  а ночью дожць был. - И тронула старуха его рукой. - Не
печалуйся, не век горевать будешь...
   Вышел Потап на воздух. Невдалеке протекала речонка.
   - Бабушка, что это за речка така?
   - Кача, милок.
   - А там-то подале... храм, что ли?
   - Там супостаты волосок из бороды своего пророка хранят.
   - Чудно! - удивился Потап. - И все мне вчуже кажется.
   - А ты бойся привыкнуть,  как я, грешная...
   Байтуфан на  продажу  для ногайцев пули выделывал и Потапа с утра к работе
определил.  Каковы были стрелки татары - говорить не надо: за сорок шагов они
пулю через перстень простреливали.  Ногайцам и этого мало казалось.  Две пули
следовало скрепить воедино проволокой,  скрученной в пружинку.  При  выстреле
пружина растягивалась между летящими пулями. И две пули сразу врывались в те-
ло человека,  а между ними (словно удар сабли!)  оставалась  рваная  рана  от
скрученной проволоки, - таковы пули татарские...
   Потапу показали, как надо скреплять пули пружиной.
   - Ладно, - ответил он...
   Был у Байтуфана еще один ясырь.  Старик уже, он еще с крымских походов при
князе Голицыне сюда попал. Когда-то пушкарем в стрелецком войске служил. Глаз
у него вытек.  В ступнях старца - мелко рубленый конский волос, чтобы не убе-
жал.  Ходить  ему  больно  было.  Коли заторопится куда - так на четвереньках
по-собачьи проворно бегал.  Хмуро глядел земляк одним глазом на молодого ясы-
ря.
   Спросил он Потапа без ласковости:
   - Видать, ты из волости Дурацкой из города Глупова?
   - Неучен, это верно, - согласился Потап.
   - А я тя поучу... Хошь?
   - Поучи,  батюшка,  ежели што не так делаю.  Взял старик шкворень, которым
ворота запирают,  и "поучил" Потапа вдоль спины.  Речи же его были  при  этом
вразумительны:
   - Теи пули противу наших земляков супостаты готовят.  А ты,  кила московс-
кая, для Магометки стараешься?
   - А как надоть? - оторопел Потап.
   - Гляди,  как надо,  ежели души испоганить не желаешь.
   Показал ему старый солдат,  как следует пружинку ту испортить, чтобы в по-
лете она сломалась,  и тогда пули татарские бесцельно в разные стороны разле-
тятся.
   - За науку спасибо,  - низко поклонился Потап. - А эвон бабушка-то Аксинья
про это мне ничего не сказывала.
   - На то она и бабушка,  чтобы внуков жалеть. Делай, как я велю тебе. Ежели
не покоришься - расшибу тебя,  пес!
   Звали стрельца Агафоном, но со двора позвали:
   - Селим! - и он откликнулся тут же:
   - Чего надо?
   Потап к нему пристал с вопросами:
   - Какой же ты Селим, дядя Агафон! Или обусурманился?
   - Вера,  брат,  дело пустое. Погоди, и к тебе подступятся. Вот приведут на
майдан,  штаны велят снять. А кончик кола бараньим салом намажут. Вставят кол
тебе  в  задницу  концом жирным и предложат:  или за Магомета молись,  или...
ткнут тебя!
   - Ну а дале-то как? - допытывался Потап.
   - А дале поведывать не стану,  - отвечал ему Агафон-Селим. - На себе испы-
таешь, какова вера лучше - быть живу иль быть мертву?
   Потап вокруг  осматривался.  Веры и впрямь здесь никакой не было.  Русские
люди "бусурманились" часто и легко.  Попавшие в рабство к евреям - по синаго-
гам шлялись. Фратры же своих ясырей в католическую "прелесть" искушали. И бы-
ло в Крыму много греческих храмов,  куда русские тоже забегали - по привычке.
Молитвы скоро забывались рабами.  Но была одна, совсем не божественная, кото-
рую все в Крыму знали,  передавая ее из поколения в поколение... Вот она, эта
молитва:  "Боже, освободи нас, несчастных невольников, из земли бусурманские.
Возврати ты нас,  господи, к ясным зоренькам, к водам тихим, в край веселый -
меж  народ  крещеный!"  С этою скороговоркою ложились.  С нею же и день новый
встречали. Это даже не молитва -стон всех умирающих от тоски по родине. Одна-
ко  Потапу многое внове даже любопытно казалось в Крыму,  и до тоски смертной
он еще не дожил.
   - Погоди, завоешь, - сулил ему Агафон. - Еще как завоешь!
   А в один из дней Агафон принес откуда-то полный карафин желтого,  как ян-
тарь, болгарского вина. Выпили, и он сообщил:
   - На майдане слыхал за верное, будто наши на Крым сбираются с армией неис-
числимой...  Одно плохо,