ак не могу понять!  - удивился Бирон, похаживая среди придворных. -
Или все вокруг меня сошли с ума?  За что мне оказывают такую честь? Можно по-
думать, что я гений...
   Так вот постепенно, отзывая в сторону то одного генерала, то другого сена-
тора, он заполнил подписями всю челобитную.
   - Мне теперь ничего не осталось,  - сказал Бирон,  притворно недоумевая, -
как отнести эту бумагу к ея величеству...
   Анна Иоанновна почувствовала облегчение.  Сидела на постели,  а девки ком-
натные волосы ей чесали. Бирон вручил челобитную.
   - Любовь моя,  Анхен,  - говорил он, - прости, но я не в силах долее скры-
вать опасность, в которой ты пребываешь. Этих жестоких слов боятся произнести
все,  и только один я способен сказать их тебе. Не оставь меня, Анхен! В пос-
ледний раз благослови меня и семейство наше... Одна твоя подпись сейчас может
возвысить меня или ввергнуть в нищету прежнее ничтожество.
   Анна  Иоанновна челобитную тоже запихнула под подушку:
   - Не проси лишнего, друг мой. Не могу исполнить я просьбы твоей, ибо вели-
ка  моя любовь к тебе...  Как же я с высот горних мира нездешнего видеть буду
мучения твои на этом свете? Уезжай в Митаву, и там ты будешь спасен...
   Через кордоны герцога к ней прорвалась племянница. Анна Леопольдовна сооб-
щила тетке,  что к соборованию все готово.  Анна Иоанновна в злости отпихнула
ее от себя:
   - Сговорились  вы, что ли? Не пугайте меня смертью...
   Она была еще жива,  но уже казалась всем лишней.  Все хотели скорее от нее
избавиться,  чтобы приветствовать восхождение нового светила.  16 октября Ри-
бейро Саншес сказал, что конец недалек. Это же признали в консилиуме и другие
лейбмедики. Анна Иоанновна сама почувствовала близость смерти и тогда позвала
к себе Остермана. Они долго беседовали наедине (даже Бирон был изгнан). О чем
шел их разговор - это останется тайной русской истории. Но когда Остерман вы-
катился прочь,  рыдающий,  словно заяц,  которого затравили собаки, тогда был
зван в покои Бирон.
   Анна Иоанновна лежала, высоко поднятая на пуховиках.
   В руке она держала челобитную,  и дальнозоркий Бирон еще с порога заметил,
что она уже подписана императрицей.
   - Ты этого хотел?  - сказала она любимцу.  - Так я это для тебя и сделала.
Но чует сердце мое,  что апробация моя добра не принесет... Здесь я подписала
твою гибель!
   Бирон в гибель не верил. Он с большим чувством прижал к губам пылающую ру-
ку женщины,  которая дарила ему любовь, рожала ему детей. А сейчас она умира-
ла,  отдавая ему в наследство великую империю мира! Она отлетала сейчас в не-
бытие,  а русский Надир оставался с маленьким шахом Иоанном,  который  весело
смеялся за стенкой... ("Задушить бы его подушкой - сразу!")
   Все было решено келейно.  Три немца и два русских вручили Россию  пришлому
человеку из мигавской конюшни. Во дворце гулко хлопали двери, по апартаментам
метался как угорелый Бестужев-Рюмин, крича надрывно в комнате каждой:
   - Лучше  Бирона не сыскать!
   ...Чистым снегом занесло могилу Волынского и его конфидентов,  над  храмом
Сампсония-странноприимца закружила пурга.

   Чистый снег засыпал и хоромы московские, лежал нарядно на крыльцах теремов
старых. Снег был первый - праздничный...
   17 октября Наташа Долгорукая въехала в Москву, обитель юности, где остави-
ла готовальни и книги умные.  Уезжала отсюда совсем молоденькая,  веря лишь в
добро,  а  вернулась  матерью с двумя сиротами на руках,  вдова обездоленная,
несчастье познавшая.
   - Вези нас прямо к Шереметевым...
   Братец Петя встретил сестру с испугом:
   - Вот не ждал тебя... Ну куда я вас дену? Нешто не могла ты, Наташка, пря-
мо на деревню отъехать?
   Разговор происходил в библиотеке Шереметева, и здесь же библиотекарь сидел
- поляк Врублевский. Братец молол дальше:
   - Я бы тебя, сестрица, и поместил в доме своем, да негоже ныне. Я ведь же-
них княжны Черкасской, а "тигрица" сия дочь канцлера, кабинет-министра. Како-
во поступок мой на карьере тестя при дворе скажется?  (Наташа плакала,  дети,
на мать глядя,  тоже ревели.) Невеста моя богата и знатна, шифр бриллиантовый
у плеча носит.  Уж ты прости, сестрица. Денег я тебе дам, а более не проси...
Не вовремя ты из ссылки возвратилась.  Да и я только-только карьер свой взял,
при дворе ухе принят...
   Он сунул ей кошелек. Наташа отбросила его и ушла.
   Вспомнилась ей  дорога  от Березова до Москвы,  на всем протяжении которой
она копеечки не истратила: народ ее поддерживал.
   Ее нагнал на улице библиотекарь Врублевский:
   - Добра пани! Грошей не имею, а сапоги дам...
   Тут же, на снегу, разулся и бросил сапоги Мишутке:
   - Маленький пан мерзнет...
   В одних чулках вернулся он в роскошные палаты Шереметева.
   Наташа переобула старшего сына в сапоги новые,  полугодовалого Митю, кото-
рого,  родила под штыком,  прижала к себе, и пошли они по Москве, наполненной
гамом и толкотней людской.  Девятилетний Мишугка бежал рядом, цепляясь за по-
дол шубы материнской,  а младший спал доверчиво,  разморясь, и Наташа ощущала
тепло детское и понимала, что жить стоит - ради детей, ради их счастья, чтобы
выросли зла не имеющими, и тогда старость навестит ее - как отдохновение...
   Над первопрестольной поплыл тревожный набат колоколов. Медным гулом напол-
няло Москву от Кремля самого,  ухали звоны храмов высоких, заливались колоко-
лята малые при церквах кладбищенских. Возле рогатки служивый старичок навзрыд
убивался, плакал.
   - Чего плачешь, родимый? - спросила его Наташа.
   - Ах, и не пытай ты меня лучше... Беда случилась!
   - А чего благовестят? День-то нонеча какой?
   - День обычный,  - отвечал служивый,  - но прибыл гонец с вестью... Звонят
оттого, что умерла наша великая государыня. Господь бог прибрал касатушку на-
шу ласковую Анну Иоанновну!
   По  щекам Наташи  сорвались частые слезы - от счастья.
   Она  и плакала. Она и смеялась. Легко ей стало.
   - Не горюй, - сказала. - На что убиваться тебе?
   Служивый  слезы вытер и глянул мудро.
   - Ах,  сударыня! - ответил он Наташе. - Молоды вы еще, жизни не ведаете. А
плачу я оттого, что боюсь шибко...
   - Чего же боишься ты теперь?
   - Боюсь, как бы ныне хуже  на Руси не стало!
   Служивый отворил перед ней рогатку. Во всю ивановскую заливались сорок со-
роков московских, будя надежды беспечальные. И шла Наташа по Москве, смеясь и
ликуя. Целовала она детей своих, еще несмышленышей.
   - Вырастете, - говорила, - и этот день оцените. Для вас это будет уже гиш-
торией, а для матери вашей - судьба-
   Первопрестольная содрогалась в набате погребальном.
   Благословен во веки веков звон этот чарующий.

                             ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

                                                   Вот, наконец, издохла она,
                                                             оставши в страхе
                                                        всех, которы при ней,
                                                                  издыхающей,
                                                            там находились...
                                                Вас. Тредиаковский. Тшемахчда

   Анна Иоанновна встретила смерть с достойным мужеством.
   Она умерла гораздо лучше, нежели сумела прожить...
   Глаза "царицы престрашного зраку" медленно потухали.
   Императрица умирала - в духоте, в спазмах, в боли.
   Взглядом, уже  гаснущим,  она  обвела  придворных  и заметила прямую,  как
столб, фигуру Миниха в белых штанах, с бриллиантовым жезлом в здоровенной ру-
чище, обтянутой перчаткой зеленой.
   - Прощай, фельдмаршал! - сказала она. ему твердо. В этот последний миг она
будто желала примирить Миниха с Бироном - двух пауков, которых оставляла про-
живать в одной банке.  Иерархи синодские читали отходную, и дымно чадили све-
чи...
   Потом взор Анны Иоанновны, медленно стекленея, вдруг замер на Бироне. Дол-
го-долго  смотрела она на своего фаворита,  словно хотела унести в могилу па-
мять об этом стройном и сильном мужчине, который утешал ее в жизни.
   И вот губы ее плачуще дрогнули.
   - Не    бойсь!-  произнесла она внятно.
   Еще раз обвела взором близких, лица которых плавали перед ней, как в тума-
не, колеблясь и расплываясь в свечном угаре.
   - Прощайте  все! - закончила Анна.
   Голова ее дернулась, а глаза больше ничего не видели.
   Анна Иоанновна  умерла,  прожив на белом свете 46 лет 8 месяцев и 20 дней.
Десять лет русской истории, самой тягостной и унизительной, закончились...
   "Не бойсь!" - это были слова ее политического завета.
   Она внушала Бирону - не бояться России и народа русского,  но сама-то  всю
жизнь прожила в самом гнусном страхе...
   Прусский" посол Мардефельд поспешно строчил донесение в Берлин -  молодому
королю Фридриху II:

         "Все русские вельможи отправились в Зимний дво-
      рец поздравить регента, целуя ему руки или платье.
      Он заливался слезами, не будучи в состоянии произне-
      сти ни  одного слова. Спокойствие в империи столь
      велико, что можно сказать - ни одна кошка не шевель-
      нется!"

   В душных покоях было невозможно дышать.  Отбили замки  и  растворили  рамы
окон.  Придворные толпились возле герцога Бирона, как послушные марионетки. В
окна врывался свежий морозный воздух, и вместе с ним донесся до покоев дворца
чудовищный, дерзновенный вопль с улицы:
   - Уж коли на Руси самым главным Бирон стал,  так, видать, он царицу по но-
чам здорово умасливал!
   Крикун оказался монахом. Его поймали и привели.
   - Любезный, - сказал Бирон крикуну, - ваше ли это дело рассуждать о высших
материях власти?  Вы позволили себе отзываться обо мне дурно,  а ведь вы меня
совсем  не  знаетеМожет  так случиться,  что я человек хороший и вам будет со
мною хорошо.
   Ушаков сделал выжидательную стойку:
   - Куды его тащить прикажете? За Неву? В пытошную?
   Массивная челюсть Бирона дрогнула:
   - Зачем? Отпустите его. Я не желаю зла...
   Два лакея  подвели к регенту ослабевшего от рыданий князя Никиту Трубецко-
го,  который спрашивал о распоряжениях по комиссии погребальной,  о  траурных
пышностях, приличных сану покойницы. Любопытствовал князь Никита, сколько ты-
сяч золотом ему на все это благолепие будет из казны отпущено.
   - Не понимаю вас,  - ответил Бирон.  - О каких тысячах идет речь? В уме ли
вы, прокурор? Для украшения гроба императрицы возьмите страусовые перья... от
шутов!  А  что  осталось  в магазинах от дурацкой свадьбы в Ледяном доме - из
этих запасов вы посильно и создавайте пышность.
   Ай да Бирон! Хорошо начал! Прямо с ядом начал!
   На тонком шпице дворца Летнего дрогнул орленый  всероссийский  штандарт  и
медленно пополз вниз, приспущенный в трауре по кончине императрицы.
   Но рядом с ним ветер с Невы трепал и расхлестывал над столицею России жел-
то-черный штандарт Курляндского герцога...
   Перед толпою льстецов Бирон следовал в комнаты нового императора России  -
Иоанна Антоновича.  Регент почтительно склонился перед младенцем.  Император,
возлежа на подушках, пускал вверх тонкую и теплую струйку.
   - Ваше императорское величество,  - обратился к младенцу Бирон, - соблаго-
волите же дать монаршее распоряжение,  чтобы отныне мою высококняжескую свет-
лость титуловали теперь не иначе как его высочество,  регент Российской импе-
рии, герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский...
   Младенец катался на подушках,  потом густо измарал под собой роскошные си-
бирские соболя.
   - Его величество выразил согласие, - заговорили льстецы.
   - Чего уж там! - подоспел Бестужев. - Дело ясное...
   Миних  сказал:
   - Даже слишком  ясное! Я это ощутил по запаху...
   Статс-дамы и  фрейлины  уже обмывали покойницу.  Анна Иоанновна еще долгих
три месяца не будет предана земле, а для сохранения останков императрицу сле-
дует приготовить. Теперь, когда она уже не себе, а истории принадлежала, тело
ее бренное вручалось заботам медицины.

   Шествовали люди почтенные,  мужи ученые - лейб-медики и хирурги... Сейчас!
Сейчас они распотрошат ея величество.  В конце важной и мудрой процессии вра-
чей шагал и Емельян Семенов,  который до сих пор царицы вблизи не видывал.  И
думал, шагая: "Теперь она тихонькая... А сколько мучений народ принял от нее,
пока в ней сердце билось, пока уши слышали, а гааза виноватых выискивали..."
   Заплаканная гофмейстерина остановила врачей:
   - Сейчас ея покойное величество перенесут в боскетную, и лишь тогда ведено
вас до тела ея допущать...
   Каав-Буергаве был на ухо туг,  при нем состоял ассистент Маут,  который на
пальцах,  как глухонемой,  быстро втолковал метру, что тело к вскрытию еще не
готово.  Кондоиди наказал лакеям дворцовым,  чтобы тащили в боскетный зал по-
больше ведер и чашек разных:
   -  Я знаю - натецет з нее много зыдкости...
   Семенов опустил на пол тяжелый узел, в котором железно брякнули инструмен-
ты,  для "групоразодрания" служащие. И тут кто-то цепко схватил его за плечо,
подкравшись сзади.  Обернулся,  - ну так и есть.  Опять "слово и дело". Стоял
перед ним Ванька Топильский в мышином кафтанчике, живодер известный.
   - А тебя не узнать, - сказал он Емеле с подозрением. - Ишь как принарядил-
ся ты... Отчего я тебя во дворце царском вижу?
   - Стал я врачебным подмастерьем,  и ты меня не хватай... Не хватай... Ваше
время ныне пошло на исход...
   Топильский руку с плеча убрал, а ответил так:
   - Наше время никогда скончаться не может, ибо России без сыска тайного уже
не обойтись. Машина сия хитроумная запущена, и теперь ее не остановишь. Толь-
ко успевай кровушкой смазывать, чтобы скрипела не шибко...
   Повели врачей в боскетную,  откуда мебель и цветы уже убрали. Остался пос-
редине большой стол, на котором лежала императрица. Дверь закрыли, снаружи ее
поставили часового. Спотыкаясь о ведра, стоящие близ стола, врачи стали рвать
платья с императрицы, словно тряпки с дешевой куклы, которую впору выбросить.
При этом они разом раскурили трубки фарфоровые. Дым нависал столбом!..
   Наконец был сдернут последний чулок,  и глухой КаавБуергаве грубо  шлепнул
Анну Иоанновну по ее громадному животу.
   - Синьор,  - сказал он Рибейро Саншесу,  - потрошить брюшную провинцию  мы
доверяем вам.  А вы, - обратился он к Кондоиди, - проникните в провинцию сек-
ретную...
   Семенов глянул на Анну Иоанновну.  Покажи ее вот такой народу - не поверят
ведь,  что эта расплывшаяся баба угнетала и казнила,  услаждая себя  изящными
фаворитами,  бриллиантами,  венджиной,  картами, стрельбою из лука, песнями и
плясками,  забавами глупейшими.  Емельян Семенов брезгливо рассматривал импе-
ратрицу...
   Один глаз Анны Иоанновны приоткрылся,  и жуткий зрачок его исподтишка над-
зирал за Емельяном.
   Стало страшно! Как и в прежние времена. Под императрицу подсунули аромати-
ческие матрасы.
   - Ну что ж, начнем... - заговорили врачи.
   Саншес скинул кафтан.  Натянул длинные,  доходящие до локтей,  перчатки из
батиста.  Вооружил себя резаком. Но прежде лейб-медики выпили по стакану вина
и снова втиснули в зубы трубки.
   - Пора! - суетился де Тейльс. - Приготовьте ведра...
   Под ударом  ножа раздутое тело императрицы стало медленно оседать на плос-
кости стола - словно мяч, из которого выпускали воздух. Саншес перевернул те-
ло на бок, и теперь Семенов с Маутом едва успевали подставлять чашки.
   - Осталось одно ведро! - крикнул Емельян.
   - Это для требухи, - ободрил его Кондоиди.
   Знание латыни всегда полезно,  и сейчас врачи посадили  Емельяна  Семенова
для записи протокола. От стола, где потрошили Анну Иоанновну, часто и вразно-
бой слышалось разноголосье врачей:
   - В перикардиуме около рюмки желтого вещества,  печень сильно увеличена...
жидкости три унции!  Поспевайте писать за нами...  Истечение  желчи  грязного
цвета...  В  желудке  еще  осталось много вина и буженины...  Ободошная кишка
сильно растянута...
   - Проткните ее, - велел Кондоиди.
   Требуха ея величества противно шлепнулась в ведро.
   - Вынимайте  из нее желудок.
   - Не поддается, - пыхтел Саншес.
   - Рваните сильнее.
   - Вот так... уф!
   Кондоиди скальпелем разжал мышцы  мочевого пузыря.
   - Тут пто-то есть, - сказал он, сосредоточенный.
   И достал  из пузыря царицы коралл ярко-красного цвета.  Повертел его перед
коллегами,  показывая.  Коралл был ветвистый,  как рога дикого оленя, с очень
острыми зубцами по краям,  величиною с указательный палец взрослого человека.
Это и был "камчюг".
   - Вот прицына цмерти, - сказал Кондоиди. - Броцьте!
   Коралл звонко брякнулся в пустую вазу.  Кондоиди вспрыгнул на стол. Присев
над императрицей,  он засунул руку в грудную клетку,  шнурком шелковым стянул
ей горло. Затем крепко перевязал грудные каналы, идущие к соскам.
   - Цеменов, иди пуда с нозыком, - велел Кондоиди.
   Емельян Семенов,  на пару с Маутом,  убирали из Анны Иоанновны  весь  жир.
Саншес между тем кулаком запихивал в императрицу, словно в пустой мешок, сва-
ренное в терпентине сено.  Каав-Буергаве, мастер опытный, бинтовал императри-
цу, будто колбасу, суровой тесьмой, пропитанной смолами... Трудились все!
   Кондоиди велел своему подмастерью взять ведро с требухой и вынести его ку-
да-нибудь. Емеля подхватил тяжеленное ведро, вышел во двор. С неба ясного сы-
пал хороший,  приятный снежок.  За Фонтанкою дымили арсеналы, слышался грохот
опадавших кувалд.
   Жизнь  текла, как и раньше. Бежали лошади в санках.
   Потирая уши, прохожие шагали по своим будничным делам.
   Емельян Семенов дошел до выгребной ямы.  Еще раз брезгливо  глянул  он  на
осклизлые,  синевато-грязные потроха Анны Иоанновны. И, широко размахнувшись,
выплеснул в яму царскую требуху.
   Пошел  обратно, позванивая в руке пустым ведром.
   День был чудесный. Погода настала хорошая...

                   Цари! Я мнил: вы боги властны,
                   Никто над вами не судья;
                   Но вы, как я, подобно страстны
                   И так же смертны, как и я.
                   И вы подобно так падете,
                   Как с древ увядший лист падет!
                   И вы подобно так умрете,
                   Как ваш последний раб умрет!

                     ЭПИЛОГ

   Велика мать Россия, и каждый найдет себе место в ней...

                   За горами -земли великие,
                   За лесами - земли богатые.

   Близ озерка чистого,  за дебрями дремучими,  со времен недавних  поселился
беглый  с  каторги бобыль,  мужик еще не старый.  Сам он был громаден и прям,
плечищами - сажень косая, а ноздрей у него не было... Вырваны - так что кости
видны!
   Звали его Иваном, а родства за собою не упомнил.
   Таился в лесу он целую зиму.  По весне дом срубил, крепенький такой. Соба-
чонку завел - шуструю.  И топором тюкал.  И силки на зверье и птиц ставил - с
охоты этой и проживал.
   Проходил мимо  странник убогий, водицы испросил.
   - Старче,  - сказал ему Иван,  родства не знающий,  - ты, видно, немало по
свету хаживал.  Не ведаешь ли, где живут тут девицы незанятые? Скуплю мне од-
ному в лесу век вековать.
   - А эвон,  - кивнул странник, возвращая мужику ковшичек берестяной, - сту-
пай,  добр человек,  тропкою этой, которою я на тебя из лесу вышел. Иди, иди,
иди...  долго идти надо!  А там над речкою дуб растет - высокий же. И от дуба
того сверни посолонь,  как и я шел. Ступай далее - до камня великого... А там
поселился мужик хороший, в бегах от помещика, у него - дочери!
   Отправился Иван в дорогу - поискаT невесты себе.
   И  лаяла на белок собачка его шустрая.
   Дошел Иван до дуба приметного, от него повернул посолонь. Вот и камень за-
виднелся замшелый, под ним же дом стоял. Приняли Ивана, за стол посадили. Хо-
зяин его убоинкой потчевал.
   А  за окнами долблеными лес вечерне шумел...
   - Вот и рай!  - сказал мужик Степан,  тоже родства за собой не помнящий. -
Никого округ на сотни верст нету: ни барина, ни воеводы, ни царицы, ни попов,
ни сыщиков...  Живем,  мать твою в маковку!  И бу