ттуда?
   Щелкнул ключик: на дне лежал свиток рыцарской грамоты.
   - Как жаль, что ты не фон дер Ховен! - сказал Бирен, сияя.  -  Позволь  в
лице твоем поблагодарить все курляндское дворянство. -  И,  так  сказав,  он
врезал Браккелю хорошую оплеуху. - А раньше, - спросил, - почему вы этого не
сделали?.. Бедняжка, ты ведь ехал сюда за сладким. Ну,  встань...  (Браккель
встал.)  Чтобы  враги  мои  подохли  на  Митаве  от  зависти,  так  и  быть,
ландмаршал: отныне ты - в чине действительного тайного советника...
   - Я думал, - отвечал фон Браккель, - что вы, граф, способны  на  большее.
Или слухи о вашем всемогуществе несправедливы?
   - О, подлец! Как ты ловко умеешь набивать себе цену...
   Бирен прошел в аудиенц-камору, оглядел придворных. Стоял средь них  принц
Людвиг Гессен-Гомбургский - холуй, что  генералом  был  на  службе  русской.
Бирен подошел к нему и снял с груди  его  ленту  ордена.  "Потом  верну",  -
сказал и кавалерию ту передал фон Браккелю.
   - Нет, - сказал, - слухи обо мне справедливы... Так и передай на  Митаве,
что отныне Бирен может все.  Носи!  Только  не  спутай  в  пьяном  виде  эту
кавалерию с платком для носа...
   На московских заставах неустанно скрипели шлагбаумы: ехали немцы.  Так  и
сыпали горохом... Прибыли на Москву и два фон Кишкеля - старший и младший.
   - Я восемь лет учился клеить конверты. Доложите обо мне Остерману:  нужен
ему чиновник грамотный или не нужен?
   Оба фон Кишкеля (отец и сын) попали в Канцелярию  конюшенного  ведомства,
которым стал руководить Карл Густав Левенвольде.

***

   Жолобов на сторону сплюнул - в уголок:
   - Ну, господа шляхетство, мой  черед  вас  бить...  Каково  же  ныне  вам
икается без кондиций? Чего грустите? Ась? Степан Лопухин  шлепнул  краги  на
стол.
   - Не дразни нас, - сказал. - Государыня  законная,  и  самодержавство  ее
наследное...
   - Не болтай, - ответил Жолобов. - У тебя вон жена  Наташка  законная,  да
под Левенвольде легла.
   Иван  Михайлович  Булгаков,   секретарь   полка   Преображенского,   стал
кручиниться шибко:
   - Что делать, дворяне? Ныне гнида  люба  и  та  в  порося  растет.  Эвон,
Альбрехт! Да я в рожу его бил, а теперь он - майор. Мужиками обрастать стал.
И то нам обидно в полку славном: за что честь ему?  За  что  немцам  раздают
мужиков наших?
   Князь Юрка Долгорукий на двери посматривал:
   - Вы тише, ребятки! Боюсь я ныне... Моих-то всех уже догрызли. Как  бы  и
мне с фельдмаршалом не пропасть!
   Князь Михаила Белосельский, что  в  Измайловском  селе  хахальничал,  тот
головою качал, смеялся безмятежно:
   - Мне пока ништо... Герцогиня Катерина  Мекленбургская  наш  дом  жалует.
Вчерась мне тышшу рублев дала! "На, говорит,  Мишель,  или  так  проешь  или
скрои себе мундир новый..."
   Степан Лопухин (тугодумен) сказал себе в оправдание:
   - Я корень Петров не люблю, ибо Петр свою жену, а  мою  сестрицу  Евдокию
Федоровну, замучал. Потому и пошел я за Анной...
   Булгаков вскочил с лавки, на кошку наступив.
   - Меня тоже судить нельзя, - оправдывался. -  Я  от  верховных  министров
через  Анну  самодержавну  спасался!  Знатные  люди,  им  что  стоит  такого
секлетаря, как я, слопать?
   Братья Соковнины (люди уже драные) уклонялись от беседы.
   - Перемелется, - махали руками. - Мука  и  будет...  Юрка  Долгорукий  не
усидел - испугался речей опасных.
   - Пойду, - сказал. - Да и  в  сон  клонит...  Бог  с  вами.  А  в  дверях
столкнулся с Юсуповым-князем; старый сенатор щетинкой оброс, худ и небрит.
   - Почто замолкли? - спросил. - Я чиниться не стану...
   - Предков твоих, мурза мурзаныч, - снова кричал Жолобов бранчливо,  -  мы
на поле Куликовом уже стебали. А сказывай, где же ныне  станут  немца  бить?
Туда и пойдем. Без шапок, с рукавицами!
   - На Москве место лобное всегда сыщется, - отвечал татарин с умом.  -  То
площадь Красная, вот туда и ступай... Ори!
   Степан Лопухин кошку на колени себе усадил.
   - Будет собачиться, - сказал. - Эка кисанька.., хорошенька, гладенька!
   Жолобов был пьян, настырен - его не унять.
   - Слышь, князь, - снова налип на Юсупова,  -  на  месте  лобном,  случись
только перемена знатная, не только немцам, но и  всем  нашим  головы  рубить
будем. И всех, кто орал тут за самодержавие, изведем под корень.  С  тебя  и
начнем! Такой лес на Руси повалим, что голо-пусто останется...
   Из узких щелок старика татарина потекли слезы мутные.
   - Погоди, Алешка, топором махаться, - ответил сенатор.  -  Что  за  жисть
такая проклятая? Куды ни придешь, везде топором машут. Эвон, Татищев! Знаешь
ли? Если б не Анна, верховные ему бы давно голову отрубили...
   - Это он сам на себя клепает, - вступился Булгаков. -  Чтобы  милостей  у
двора загрести поболе. Под топор-то этот он тышши  дворов  заимел...  Одначе
немцы его не жалуют!
   - Верно, не жалуют! Почему бы? Да он их до монетного  дела  не  допущает,
хоть кол ему на голове  теши.  Воровать  одному  всегда  удобнее,  нежели  в
компании...
   Грохнули двери с  разлету,  и  вскочили  все  разом.  Старые  и  молодые.
Качнулись свечи в шандалах. А в растворе дверей - пьяная - стояла  цесаревна
Елизавета Петровна, а за нею  две  головы  еще  торчали  -  Жано  Лестока  и
сержанта Шубина, тоже веселы были!
   - По-за углам прячетесь? - взвизгнула Елизавета, качнувшись от притолоки.
- Храбры все стали... Жаль, что не меня на престол посадили. Я  бы  немецкий
навоз поганой лопатой за рубежи выгребла. Еще пожалеете, что не меня...  Тут
Степан Лопухин (на правах сородича) подскочил. Ладонью грубо  рот  цесаревне
захлопнул. И повалил Елизавету назад - на руки друзей ее.
   - Везите! - велел. - В слободу Александрову. И по Москве не болтайтесь...
Смутно стало.
   Повернулся к гостям. От страха даже вспотел:
   - А мы разве что слышали? Нет... Расходись по домам.

***

   Домой придя, Юсупов ботфорты скинул, босиком прошел к себе.  Пол  чистый,
прохладный - хорошо ногам, как в степи утренней... Вина  налил  в  чашку  и,
свечу придвинув, долго вилкою ковырял он печатку перстня. Еще  фамильного  -
еще от хана Едигея!
   Но ковырять сослепу надоело, бросил перстень в вино - и так  растворится.
Сыновей перед вечной разлукой будить не желал, только дочь покликал.
   - Сюйда пусть придет, - сказал старик по-татарски... И  вошла  Сюйда  (во
крещении княжна Прасковья Григорьевна). Сама она  в  шальварах,  блестел  от
пота голый живот. Поверх девичьих плеч супервест накинут. На волосах  черных
- чепец голландский. Тонкая, худая, злющая!  А  глаза  из-под  сабель-бровей
глядят на отца - вдумчивые, проницательные...
   - Сыновья мои, - сказал Юсупов, - те - как трава: нагни и  лягут.  А  ты,
Сюйда, словно ногайка, - тебя не сломать!
   - К чему это, отец мой? - спросила княжна по-французски.
   - А так... - Пальцем, корявым и скрюченным, помешал старик вино в  чашке.
- Меня, - сказал потом, - глупым татарином  князья  русские  называли.  Оно,
может, и правда, что глуп старый Абдулка. Но я  стар,  бит,  я  заслужен!  А
сколь угодничать приходилось мне, и был я рад кондициям тем, потому  как  не
надо временщикам дороги давать. А теперь все кончилось... Вождей нет -  одни
временщики! Но бесчестия мне уже не стерпеть... Ой, как страшно ошибся  я  в
Анне, царице нашей!
   Бедром вильнув, княжна подтянула шальвары.
   - А перстено ваш, - спросила, - где?
   - Вот он.., тут! - ответил отец и, встав, проглотил отраву единым  махом,
а перстень дочери протянул:
   - Возьми, Сюйда.., на память неизбытную! Сейчас я поскачу на восход...
   Вышел из-за стола, пошел прямо на печку:
   - Ай, кони мои.., стой! - Ударился головой в  лиловые  изразцы,  постоял,
лоб студя, и ноги обмякли - рухнул замертво...
   В опочивальне своей колдовала Сюйда в тишине. Странно и пылко звучали  ее
заклинания. Кружилась в бесноватом танце,  дикая,  гибкая,  страшная.  Потом
парсуну Анны Иоанновны ставила перед зеркалами, капал  воск...  И  двоилось,
троилось лицо царицы. Алмазным перстнем, тихо воя, резала княжна по  стеклу.
Зазвенел  алмаз,  полоснув  по  глазам,  по  губам.  Старинный  тот   алмаз,
фамильный, юсуповский - еще от Едигея!
   Грянул на дворе выстрел. Сюйда застрелила медведя, что жил в  любимцах  у
старого генерала. И печень медведя кривым ножом вырезала, долго сушила ее  в
печке. Еще дольше толкла печень в ступе - в порошок (мелкий и пахучий). А на
рассвете тонконогий конь вынес княжну Юсупову за ворота  -  в  спящие  улицы
Москвы.
   По кривоулкам процокали  копыта.  По-татарски  раскинув  ноги  в  зеленых
струистых шальварах, щекою смуглой к  холке  коня  прильнув,  скакала  Сюйда
(Прасковья, Парашка, Пашка)... Вот  и  дом  Биренов  -  глухие  окна.  Между
пальцев  княжны  просеялся  в  дорожную  пыль  колдовской   порошок.   Перед
подъездом, перед конюшнями. И рвался конь Сюйды от этого  места,  дрожал  от
страха гладкою шкурой, косил на сторону его большой кровяной глаз.
   - Бысть, бысть, бысть! - гнала его княжна дальше...  Вот  и  дом  братьев
Левенвольде - полной пригоршней Сюйда швырнула  в  ворота  этого  дома  свой
порошок.
   - Бысть, бысть.., бысть!
   Вернулась домой, провела коня в стойло. Поднялась на цыпочки и язык  свой
всунула коню прямо в ухо. Скатился с языка Сюйды  в  ухо  жеребца  крохотный
желтый шарик. Это был воск, а в нем - жало змеиное. Конь, всхрапнув,  рухнул
на землю, выстелил ноги и откинул голову, словно мертвый.
   - Отдыхай, миляга! - сказала ему Прасковья по-русски; это  был  старинный
способ ногаев: теперь коня никто не возьмет, никто не скрадет, и  братья  не
будут сегодня хвастать в полку красавцем...
   Утром  Анна  Иоанновна,  узнав  о  смерти  Юсупова,   сказала   Салтыкову
раздумчиво:
   - Абдулка старый в пьянстве живот свой окончил,  Место  на  Сенате  после
него упалое. Кого взамен ставить-то будем? Покличь, Семен Андреич, скорохода
бойчее: пущай до графа Бирена сбегает, да Остермана звать... Коллегиально  и
порешим!
   Бирен не явился на зов. В воротах дома кони уперлись, бились в упряжи, на
губах висли клочья пены. Молотя копытами, не шли... Их били, били,  били,  -
нет, не шли!
   Бирен, ошалев от ужаса, выскочил из кареты:
   - Бегите к Левенвольдам... Скорее! Но  Густав  Левенвольде  дальше  своих
ворот не уехал тоже. Шестерка цугом -  будто  врезалась  в  землю.  Уперлись
кони, мотая гривами... Ржали в бешенстве - не шли! Прослышав об  этом,  Анна
укрылась в покои дальние. Забилась  в  угол.  Бормотала  молитвы  страстные.
Потом вспомнила:
   - Ружья-то! Зарядить  фузейки...  Никого  не  пускать!  Двери  на  запор!
Гвардию сюды - на защиту особы моей святой...
   Остерман тоже от дома своего не отъехал. К  полудню  все  немцы,  которые
были в  рангах  высоких,  застряли  дома,  как  в  осаде.  Но  нашлось  одно
недреманное око - видели утром Юсупову, доложили Анне, и она  схватилась  за
грудь.
   - Ой! - сказала. - Да я ж еще с вечера тую мерзавку видела.  Во  сне  она
мне являлась. В штанах своих бусурманских, будто  гадюка,  она  через  порог
ползла, и вот сюды, прямо в титьку, меня жалила...
   Нагрянули с обыском. Нашли зеркала в надрезах таинственных. А на портрете
царицы глаза были вырваны. И в полоске  губ  ее,  в  узкой  прорези,  торчал
червонец - гнутый и  расплющенный.  Прасковью  Григорьевну  Юсупову  предали
скорому суду.
   - Желала ли ты извести ея величество? - спрашивали.  И  получили  честный
ответ честной девицы:
   - Да.., желала! Предвижу горести и  беды  от  царствования  звероподобной
матки, алчной, низкой и любострастной!
   - Ведомо ли тебе, что за чародейство колдовское имеешь  ты  быть  сожжена
заживо на огне лютом?
   - Жгите! - отвечала Сюйда...
   - На костер ее! - решила Анна Иоанновна.
   - Помилуйте, - вступился Бирен. - Губить такую красоту в расцвете  юности
и.., как? Огнем? Что скажут в Европах?
   Княжну Юсупову (по совету Бирена) сослали в Введенский монастырь, что  на
реке Тихвинке. Там она такую войну начала с властями духовными, что  не  раз
солдат вызывали - усмирять ее.

***

   Прасковья Юсупова оставила после себя легенды и очень мало документов. Не
сохранилось даже портрета ее. Только в Третьяковской галерее  висит  картина
Неврева "Княжна Прасковья Юсупова перед пострижением".  Люди  проходят  мимо
картины, не зная, что на ней очень точно изображен грозный Ушаков, не  зная,
какая трагедия разыгрывается здесь. Во мраке пытошного застенка чистым белым
пятном светится фигура княжны. Ей жаль своей загубленной юности, но  она  не
покорилась. Это не трава, которая гнется под ветром, - это ногайка,  которую
как  ни  сгибай,  все  равно  выпрямится...  Через  восемь  лет  "несчастную
измученную женщину по соображениям высшей политики нашли  необходимым  вновь
подвергнуть истязаниям и тяжко избили шелепами. Никому не приходило в голову
спросить себя, для чего нужно это бездонное море крови я слез, да и  некогда
было: много танцевали, пили, ели и мелькали в вихре флирта..."

Глава 6

   Феофан окреп здорово, даже  в  тело  вошел.  Выпирал  животик  -  признак
зрелости мужа духовного. Борода лоснилась, завиваясь колечками. А  в  глазах
текло масло радости и довольства.  Микроскоп  он  с  Библии  снял  теперь  и
водрузил поверх книг ученых плетку-семихвостку. С крючками малыми на  концах
- такие плети были: как стебанешь попа - так мясо, бывало, кусками летит.
   Расправясь с противниками, Феофан главным в Синоде  остался,  торчал  над
всеми клобуками, "аки кедр ливанский". И на просвещении Руси  стоял  твердо.
Императрице проходу не давал: мол, когда же, матка, просвещать станем? Пора,
мол, уже... Анна Иоанновна  за  всю  жизнь  только  одного  ученого  видела:
астролога Бухера, который в Митаве по звездам  ей  судьбу  разгадывал.  И  в
просвещении сильно сомневалась царица:
   - А нужна ли та Академия невская? Гляди, сколь хлопотно и денежно... Да и
мужи ученые, будто пауки в банке, один другого так и едят, так и едят!
   -  Матушка!  -  убедительно  отвечал  Феофан.  -  Воззри  на   дворянство
благородное... Разве можешь ты дворянина узреть, чтобы свора борзых и гончих
не окружала его?
   - Да таковых не видывала, владыка.
   - То-то! А каково  же  монархине  не  быть  окруженной  науками,  подобно
дворянину стаей собачьей?.. В свите девяти безгрешных муз дивных явись  пред
православными!
   Но иначе звучали речи Феофана в Синоде.
   - Ах, бедненькие! - говорил  он  пастырям,  что  сидели  перед  ним  "яко
ослики, уши повесив". - Никак вы порешили, что я  и  далее  словесе  на  вас
тратить буду? Нет, пасомые!  Все  полемикусы  ныне  переношу  я  в  застенок
пытошный. Тамо вас спрашивать стану, а вы из-под плетки мне истину сказывать
будете...  Да  чего  это  вы  в  глаза  мне  прямо  не  глядите?  Или  худое
замыслили?..
   Страхи ночные дневных хуже. Мучался Феофан: мельтешат на Москве  памфлеты
тайные, читают их даже с амвонов церквей. В  тех  памфлетах  Феофана  врагом
православия выставляют. Но и политики в тех памфлетах зловредных  немало:  о
скудости народной и недородах  хлебных,  о  том,  что  войско  российское  в
слабости обретается, о том, что мелкой монеты нету, а рублевики для  вельмож
чеканят, и об Анне Иоанновне пишут - зачем она богатства русские в Курляндию
вывозит?..
   Сильвестр Холмский,  архиепископ  казанский,  после  того  как  Волынский
стихарь у него украл, на Москве обретался в поисках правды на белом свете. И
на чай к Феофану владыка давно просился - нижайше и подобострастно.
   - Ну, садись, - сказал ему Феофан. - Буду  тебя  чаем  поить...  Говорят,
будто смел ты стал: челобитные на имя высочайшее при всем народе  раздираешь
и велишь на свое имя писать?
   - В изветах я, - согласился Сильвестр. - А почему?  То  Волынский  власть
духовную со светской властью мешает. И меня во грех ввел... Теперь  хошь  не
хошь, а доносы писать надобно!
   - Ты пиши, - сказал Феофан. - Ежели донос правдив, то честь тебе и слава.
Волынского я знаю: он тиранствовать обожает.
   Служка разлил владыкам китайскую травку по чашкам.
   - Пей, - мигнул Феофан. - Да говори...
   - Чего говорить-то мне?
   - Разное говори... Вот, к примеру, когда блоха тебя укусит,  ты,  владыче
казанский, что с ней делаешь?
   - Ищу! А коль изловлю, то кручу в пальцах. Кручу, пока  у  ней  башка  не
завертится. Потом блоху в обмороке - на ноготь. И давлю!
   - Вишь ты хитрый-то какой! - погладил бороду Феофан. - А  я  вот  не  так
действую. Блоху терплю, когда меня кусает. Терплю, да еще вот,  видишь  сам,
блоху эту чаем пою...
   Сильвестр поперхнулся травкой, бухнулся в ноги:
   - Не погуби, родима-ай!
   - Не погуби? - рявкнул Феофан. - Это вы  сейчас  ласковы  стали  ко  мне,
шулята бараньи! А ну-ка вас - ране?
   Взял он Сильвестра за бороду, к полу пригнул, и на бороду  ему  наступил.
Казанский владыка (умудрен прежним опытом) изловчился и стал при этом  сапог
преосвященного целовать.
   - Ловок ты! - похвалил его Феофан, усмирясь. - Давай сюды доношение свое.
Мы Волынского, яко вора и взяткобравца, таково закрутим: в обморок его  -  и
на ноготь, вроде блохи! Да и граф Ягужинский,  коли  войдет  в  прокурорскую
власть, даст ему по шее!
   Донос Сильвестра килой тянулся. Длинный, длинный, длинный...
   Тридцать восемь пунктов - по справедливости!

***

   Артемий Петрович и сам знал, что справедлив донос. Да огрызнуться-то было
некогда. Сильвестр его врагом церкви выставил. Вором! Погубителем!  "Ай,  не
до  тебя  мне  ныне..."  Болярыня  Александра  Львовна  Волынская,  из  роду
Нарышкиных, отошла с миром на Казани в день  святого  Артамония,  когда  все
змеи по лесам да вертепам прячутся. У женина гроба горько рыдал Волынский:
   - Господи! Сыщу ли я в лихолетье сие вертеп надежный?
   Трое на руках осталось: Анька, Машутка да Петруща-волчок (в  сыне  -  вся
жизнь, это рода Волынских початок и семя на будущее). Теперь,  во  вдовстве,
Артемий Петрович самолично пихал в сыночка каши с маслом обильным,  а  нянек
всех разогнал:
   - Кыш, кыш, дуры старые!..
   Было Волынскому о ту пору сорок один год. Мужчина в соку. Богат и знатен.
Ума занимать не надобно. Московские дела страшные пересидел на  Волге  тихой
мышкою: попрекнуть в замыслах крамольных никто не сможет. Казалось бы, тут и
начинай карьер свой. Гони кораблик судьбы между Сциллой и  Харибдой..,  выше
парус, выше! По ночам хаживал губернатор по комнатам, стучал  башмаками.  Да
все пальцами похрустывал. Кубанца часто будил среди ночи:
   - Базиль! Все ли мы спрятали, ежели за мной придут?.. Да, награблено было
немало. "Что стихарь? - думал. - Стихарь тот в один пункт уместится.  А  как
на остатние отлаяться?"
   Разослал курьеров с письмами. Искал заручки в милостивцах. Лошадей гнал в
подарок на Москву: Черепаха - Черкасский принял  (жаден).  Даже  Ягужинскому
писал, а уж как не хотелось писать ему!.. Семен Андреевич Салтыков  выручил:
через Бирена прошение Волынского попало в руки самой императрицы. Читали его
вслух! При всем  дворе...  Потом,  говорят,  Анна  Иоанновна  у  Ягужинского
выпытывала:
   - Павел Иваныч, скажи мне праведно о Волынском: таков ли уж он  супостат,
как я о нем наслышана?
   - По правде, - отвечал Ягужинский, - проживи Петр Великий еще годочек,  и
быть бы голове Волынского на плахе...
   Салтыков этот разговор подслушал и на Казань отписал так:

   "И тое твое прошеньице ея величество апробовать не  соизволили.  А  тебе,
милый племянник, един спас есть: наискоряйше свадьбу  устроить  с  какой  из
девок Салтыковых, что ея величеству, нашей  благочестивейшей  государыне,  в
родстве близком приводятся..."

   В дни сыска одному лишь Кубанцу доверял Волынский.
   - Жениться бы мне и можно, - говорил. - Детей  одному  не  поднять,  коли
старшей моей всего осьмой годик по шел... С семьей на  руках  как  совладать
мужу одинокому?
   - Женитесь, сударь, - советовал Кубанец. - Родством с царствующей  особой
вы любой пункт доноса за пояс заткнете!
   - Оно бы и так, - мечтал Волынский, на див