Ванькою  моим  дрыхнет...  Мне  бы  честь   эту!"   -
позавидовал отец сыну. Собрал князь  одежонку  царскую,  что  была  второпях
разбросана. Не поленился - и сыновью поднял. Низы  кафтанов  прощупал:  полы
мокрехоньки, видать, снова на Москву для тайных забав ездили. "Ну не  дурень
ли Ванька? Ему бы приваживать царя к фамилии нашей,  а  он...  Пора  уже,  -
решил князь. - Пора навечно приковать царя к дому нашему..."
   С такими мыслями вернулся в опочивальню.
   - Ваньку-то, - сказал князь жене, - драть бы надобно по  старой  науке  -
вожжами...
   - Попробуй выдери, - усмехнулась княгиня. - Сынок-то  наш  обер-камергер.
Да чином по гвардии выше тебя залетел, батька.
   - Вроде и так, мать, - согласился князь Алексей. - Да шалить стали много,
жалобы слыхать на Москве... Собак вот покормим еще с денек и на охоту  снова
отъедем.  Надобно  нам  государя  оттянуть  подале  от  забав  и   соблазнов
московских.
   Прасковья Юрьевна враз поскучнела:
   - О дочерях-то подумал ли? Девки наши, словно доезжачие панские, по лесам
и берлогам так и  ширяют.  Никакого  политесу  не  стало.  Личики  на  ветру
обсохли, воланы закрутить некогда, бедным.
   - Оно и ладно, - ответил князь, о своем размышляя.
   - Кому ладно-то? - наседала княгиня. -  Три  дщерицы  на  выданье,  а  на
Москве показаться не могут: будто леший худой по охотам их  таскает...  Всех
женихов растеряем мы за отбытием нашим!
   Алексей Григорьевич мигнул с опаской:
   - А его величество.., чем не жених нашей Катьке?
   - Эва! - заплескала княгиня руками полными. - Болтаешь ты, батька родный,
попусту. Проморгал ты, светик:
   Катеньку нашу граф Миллезимо из послов  цесарских  давно  выглядывает.  И
домок себе за Яузой снял, чтобы к Лефортову быть поблизости...
   - Дипломату сему, - посулил князь, - перешибу ноги палкой. Вот и пущай до
Вены своей на костылях пляшет!
   - Уймись, батька мой ненаглядный, - укоряла его княгиня с нежностью. - Ни
свет, ни заря, не пимши, не емши, а  ты  уже  и  вожжи  и  палку  помянул...
Миллезимо-то - чай, видывал? - кавалерчик  сахарный.  Умен  -  страсть  как!
Катенька сама глаз на него вострит...
   - А ты, дура генеральная, что дуре Катьке потакаешь!
   - Так какого же тебе еще жениха надобно?
   - Через ручей за водой к реке не ходят, - отвечал ей муж. - На што Катьке
кавалер сахарный, коли в светелке у  нас  сам  император  врастяжку  спит...
Смекнула?
   Прасковья Юрьевна затряслась двойным подбородком:
   - Будет залетать-то тебе! Не  ты  ли  помогал  Меншикова  сожрать  с  его
невестушкой? То-то, гляди, князь-душа: на каждого волка в лесу по ловушке...
Попадешься и ты на зуб к Остерману!
   - Я-то? - загордился Алексей Григорьевич.  -  Да  моего  Ваньку  от  царя
никакой Остерман не отклеит. Вся гвардия - вот  здесь,  под  рукой  у  меня!
Любого раздавлю - только сок брызнет...
   Долгорукий накинул кафтан с пуховым подстегом, вынул кружева из манжет  -
широкие,  ясновельможные,  из  польских  земель  вывезенные.  И   приник   к
испуганному лицу жены своей:
   - Ведомо тебе буди, княгинюшка, что дому Романовых не привыкать  к  нашей
фамилии! Вспомни-ка - кто была жена царя Михаилы Федоровича? - Долгорукая...
То то! Уразумела теперь?
   Прасковья Юрьевна так и бухнулась перед иконами:
   - Господи! Простишь ли князя моего в гордыне великой? Вознесся  он..,  во
грехах своих и алчности вознесся!

***

   За окном просветлело солнечно, от старой Владимирской дороги,  обсаженной
вязами, запели по морозцу мужицкие дроги, и коронованный отрок проснулся.
   - Вань.., а Вань. - стал он тормошить  Ивана  Алексеевича.  -  Князинька,
друг сердешный... Да когда ж ты откроешь гляделки свои? Что  делать  сегодня
станем?
   Долгорукий разлепил глаза, провел ладошкой по большим красным губам.  Лоб
его был бледен и чист - без морщинки.
   - Что  делать  сей  день?  -  спросил,  потягиваясь.  -  Надо  бы  вашему
величеству иной раз о заботах государства своего потужить!
   - Что ты, друг мой, - поскучнел царь. - Умней барона Остермана не будешь.
Да и члены совета Верховного даром, што ли, хлеб своей едят? Вот и пусть  об
России беспокойство имеют... А мне испанский дука де  Лириа  обещался  мулов
подарить, да не везут  все  мулов.  Боюсь  я  -  не  обманет  ли  меня  дука
испанский?
   - Мадрид далече, - отвечал князь Иван. - А моря бурные. Один корабль дука
напротив Ревеля разбило. Дука без денег, долги вокруг кошеляет. Мы с дукой в
приятелях, он мне тоже андалузских лошадей обещал,  да  корабли  ныне  редко
приходят...
   Долгорукий подавал царю одежды, но обувать его не стал:
   - Сами, ваше величество... Чай, не маленькие! Царю было лень  с  пряжками
возиться, он башмаки отшвырнул.
   - Ладно, - сказал. - И в валенцах хорошо побегаю сегодня.
   - Фриштыкать чем будете? - спросил его куртизан.
   - А совсем не буду севодни... Не хочется! Вчера объелся!
   - И не  надо,  коли  так.  Еще  живее  обед  проглотим...  Петр  радостно
запрыгнул на подоконник:
   - Хорошо как здесь... Милы мне Горенки ваши! Князь Иван раскрыл скляницу,
достал горстку перьев.
   - Ваше величество, - сказал учтиво, - но и в Горенках делами обеспокою...
Кой месяц уже бумаги важные по лесам блуждают!
   - Ой, Иван Алексеич, неужто ты меня за стол приневолишь?
   - Коли вы меня, государь,  и  вправду  любите,  то..,  садитесь.  Бумагам
важным, министрами уже одобренным, апробации учинить от вас надобно. И  меня
пожалейте: люди придворные, завистливые  и  без  того  клевещут,  будто  мы,
Долгорукие, вас по охотам таскаем, от дел государственных вовсе избавили...
   Ласковым таким манером залучил царя за бумаги. А сам встал за спиной его,
подсказывая - быть или не быть по  сему.  Из-под  пера,  свирепо  брызгаясь,
выбегали пауки подписей: Петръ, Петръ, Петръ...
   - К делу ярыжному не прилежу душою, - сказал царь, перо отбрасывая.  -  И
горазд не люблю писать чернильно...  Сбегаю-ка  я  лучше  до  псарен,  а  ты
проставь подписы под руку мою. Сам знаешь!
   И кубарем скатился отрок-царь по лестницам  -  в  хрусткие  сугробы.  Лес
вдали, там олени и кабаны, - вот рай-то! Растирая щеки, хваченные  морозцем,
домчал император до псарни - особый дом, большой, вровень с усадебным (охота
Долгоруких  испокон  веков  славилась).  А  навстречу  царю  -   егермейстер
Селиванов, в ранге полковничьем, в мундире сукна зеленого, сам пьян и весел.
   - Ай да государь! - орал еще издали. - Как раз овсы  варим,  собак  чтобы
потчевать... Не желаете ли, ваше величество, бурду собачью мешать в корыте?
   Тысячная свора борзых и гончих встретила царя  голодным  лаем.  Император
сразу заспешил: кидал жаркие поленья в печи, веслом половника мешал в котлах
густое собачье варево. А на длинных шестах, под потолками птичников,  сидели
в черных клобучках, словно монахи, соколы  да  кречеты.  Рвали  они  когтями
красное свежее мясо, и капли крови летели вниз - на людей челяди...
   Вошел князь Алексей Григорьевич, присмотрелся к  "апробациям"  и  не  мог
отличить руки царя от руки сыновьей.
   - Перенял славно.., ловок ты! - похвалил князь сына.
   - Не осрамлюсь, батюшка, - отвечал ему Иван Алексеевич.
   И тоже направился на псарню. Там, среди собак, они и обедали. Им было  не
привыкать! Иогашка Эйхлер обедал с псарями. А вечером  был  зван  с  флейтой
наверх - к царю, где играл умилительно. После чего ужинал  при  князе  Иване
Долгоруком. Так он стал куртизаном при куртизане.

Глава 3

   Верховный тайный совет  вершил  судьбы  империи.  Совещались  министры  в
Оружейной палате Кремля, куда еще затемно пришли Василий Степанов (правитель
дел)  и  Анисим  Маслов  (секретарь   Совета).   Людишки   они   так   себе,
мелкотравчатые, но зато близ высоких особ и сами в силу входили.
   Раненько явился граф Рейнгольд  Левенвольде  (камергер  и  посол  герцога
Курляндского), красавец писаный, бабник ловкий. Вынул он из  собольей  муфты
пакет, промолвил вкрадчиво:
   - Ея светлость Анна Иоанновна, герцогиня Курляндии и  Семигалии,  изволят
писать высоким господам министрам.
   - Ежели ея светлость, - отвечал Маслов, - вновь о денежных дачах печется,
так тому вряд ли бывать, ибо  господа  министры  верховные  в  деньгах  сами
весьма озабочены.
   Левенвольде кивнул, и две громадные  серьги  в  ушах  дипломата  брызнули
нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло вокруг от множества
бриллиантовых перстней.
   - Курляндия, - произнес посол, - маленькая и бедная, а Россия  большая  и
богатая... Ея светлость Анна Иоанновна немного и просит от щедрот русских...
Червонцев стоне более!
   Стали собираться министры. Пришел, на  трость  опираясь,  старый  канцлер
Гаврила Иванович Головкин, и  сразу  на  икону  письма  холуйского  полез  -
целовал Христа в тонкие пепельные губы. Явился  следом  приветливый  Василий
Лукич князь Долгорукий, версальский баловень, иезуит  тайный,  пройдошистый.
Притащился, вынув из ушей вату, вице-канцлер барон Андрей Иванович  Остерман
- человек иноземный, и вату отдал Степанову.
   - Куды-нибудь брось ее, - сказал Остерман по-русски. Показался  старейший
верховник князь Дмитрий Михайлович Голицын, и Анисим Маслов разоблачал князя
от шуб, а старик Голицын, долгонос, быстроглаз, поцеловал Маслова в  высокий
лоб умника.
   - Спасибо, сыне мой Анисим, - поблагодарил за услугу.
   Позже всех прикатил из Горенок  князь  Алексей  Долгорукий,  и  Верховный
тайный совет начал работу...
   - Как быть? -  вопросил  Степанов.  -  Герцогиня  Курляндская  из  Митавы
слезьми худо плачется: посол граф Левенвольде с петухами  "петичку"  принес;
пособить просит - деньгами или припасами!
   - Охо-хо, - завздыхал Дмитрий Голицын. - Где взять-то? Русь  и  без  того
поборами догола выщипана.
   Остерман поглядывал на всех из-под зеленого козырька.
   - Поелику, - сказал он, - туману подпуская,  -  герцогиня  Анна  суть  от
корени царя Иоанна, а сестрицы ее Екатерина и Прасковья  на  Москве  от  нас
удовольствие имеют, то и почитать сие нам убытка не обнаружится...  Dixi!  -
закончил Остерман по-латыни.
   - Чего, чего, чего? - очнулся от дремы канцлер Головкин.
   Василий Лукич прыснул в кулак смешком ребячливым.
   - Уж ты, ей-ей, прости меня, барон, - сказал  он  Остерману.  -  Но  тебя
разуметь трудно: дать на Митаву или не давать?
   Остерман через козырек всех видел, а его глаз - никто.
   - Оттого, князь Василий  Лукич,  не  разумел  ты  меня,  -  заговорил  он
обиженно, - что язык-то российской не природен мне. Да и невнятен я ныне  по
болести своей - давней и причинной.
   Князь Алексей Долгорукий показал свою ревность.
   - А коли так, - зашпынял он Остермана, - коли языка  нашего  не  ведаешь,
так на кой ляд ты, барон, вызвался нашего царя русской грамоте обучать?  Или
тебе, вице-канцлеру, делать нечего?
   Старый канцлер Головкин скандал учуял и сразу затрепетал.
   - Дадим на Митаву или не дадим? - вопросил дельно. И тогда поднялся князь
Дмитрий Голицын, объявил, властно:
   - Герцогиня Курляндская от корени нашего. Верно? И пособить ей  мы  бы  и
рады. Но каждому ведомо, что на Бирена  да  прочую  немецкую  сволочь  денег
русских не напасешься. А посему полагаю тако: пока Бирен при герцогине, то и
посылать на Митаву дачей наших не следует... Сорить легко, добывать трудно!
   Великий канцлер империи показал на песочные часы.
   - Анисим, - велел секретарю, - переверни-ка...
   Маслов часы перевернул. Тихо  заструился  золотистый,  песок:  полчаса  -
время на размышления. Но князь Дмитрий Голицын часы те  взял  и  перетряхнул
песок обратно.
   Был он горяч - сплеча рубил.
   - Митавские слезницы, - выкрикнул злобно, - того не стоят, чтобы  полчаса
на них изводить. Лучше бы нам под песок этот,  пока  он  попусту  сеется,  о
нуждах крестьянских поразмыслить. О торговле внутренней! О сукна валении! Да
и о прочем...
   Рейнгольд Левенвольде через секретарей выслушал отказ.
   - Странно! Мы же немного и просили от такой богатой России! Червонцев сто
- не более...
   Внизу, у  подъезда  Кремля,  его  ждал  возок,  крытый  узорчатой  кожей.
Курляндский посол нырнул под заполог, и кони понесли его в пустоту  морозных
улиц.

***

   Холодно испанцу на московских улицах... Герцог Якоб де Лириа и де  Херико
(посол Мадрида в России) сунул нос в муфту, царем ему даренную,  заскочил  в
санки. Два русских гудошника, за пятак до вечера нанятые, при отъезде  посла
заиграли гнусаво. Отставной солдат-ветеран (без  ноги,  без  уха)  ударил  в
трофейный тулумбас персидский, где-то  в  бою  у  Гиляни  добытый.  И  посол
отъехал - честь честью, со всей пышностью.
   Рукоять меча иезуитов - в Риме, но острие его повсюду  (даже  в  Москве).
Герцог прибыл сюда не в сутане, а в платье  светском,  под  которым  удобнее
затаить "папежский дух". Сидя в мягком возке, уютно  и  покойно,  он  сказал
секретарю своему:
   - Благородный дон Хуан Каскос! Здешние гнилостные лихорадки происходят по
причине неуместных запахов. А посему, кавальеро, дышите на Москве  только  в
половину дыхания, не до глубин  груди.  И  чаще  принимайте  сальвационс  по
рецепту славного врача Бидлоо!
   Что ни улица Москвы - то свой запах. Сычугами несло от места Лобного;  на
Певческой подгорали на  жаровнях  варварские  масляные  оладьи;  из  лубяных
шалашей, что напротив Комедиантского дома,  парило  разварной  рыбой;  а  на
Тверском спуске пироги с чудскими снетками воняли удивительно непривычно для
испанского гранда.
   Возле дома Гваскони, что был отстроен для  духовной  "папежской"  миссии,
герцог де Лириа велел задержать лошадей. В прорезь двери посла ощупал чей-то
пытливый глаз. Долго лязгали запоры... В темных сенях герцог сбросил шубу, и
на широкой перевязи поверх жабо качнулся "золотой телец" - овца, перетянутая
муаровой лентой под самое брюхо.
   - Моя славная овечка! - засмеялся посол. - Увы, мой туассон  скоро  будет
заложен, ибо король не соизволил при" слать нам жалованье...
   Эти слова расслышал человек, замерший наверху лестницы; острый подбородок
его утопал в черных брабантских кружевах; руки - цепкие - в перчатках черных
перебирали четки.
   - Аббат Жюббе! - воскликнул де Лириа, поднимаясь по  ступеням.  -  Как  я
счастлив снова вас видеть в Москве...
   Вдетые в поставцы, курились  благовонные  бумажки.  Аромат  их  дыма  был
необычен, душист и сладок. Кружилась голова, и было легко... Два  "брата  во
Христе" долго беседовали.
   - Полы моей сутаны, - говорил Жюббе,  -  в  отличие  от  вашего  кафтана,
герцог, очень коротко подрезаны, дабы не возбуждать подозрения русских. И за
благо я счел называть себя учеником Сорбонны, ибо  кого  пришлет  Рим,  того
Московия не примет...
   - А много ли рыбы в нашем неводе? - спросил де Лириа. - И что  за  выгода
нам от вашей духовной дочери - Ирины Долгорукой?
   - Она - Долгорукая по мужу, но урождена  княжной  Голицыной,  и  в  этом,
поверьте, герцог, ея главная женская прелесть...
   - Какое счастливое совпадение! - заметил де Лириа.
   - О да... Долгорукие и Голицыны - их много! А в них - вся сила  фамильной
знати. Именно через их могущество  нам  можно  обратить  заблудший  народ  к
истинной вере. О князе Василии Лукиче Долгоруком вы извещены, герцог: еще  в
Версале он был тихонько отвращен от презренной схизмы. А ныне он  -  министр
верховный! Государь еще мальчик, душа его - песок, который вельможи бездумно
пересыпают в своих пальцах... В сетях моих бьется сейчас прекрасная  княгиня
Ирина, но невод мой тяжел и без нее!
   - Я наслышан о князе Антиохе Кантемире, - напомнил де Лириа.
   Длинные пальцы аббата сложились в замок на впалом животе:
   - Человек блестящих дарований и.., мой искренний  друг.  Будучи  высокого
происхождения, князь Антиох не имеет родственных корней средь русской знати.
Его корни, там.., в Молдавии, откуда вывезли его ребенком! Да,  он  помогает
мне в расстановке невода, хотя и далек от слияния наших церквей. Это ум  для
ума, слова ради слов, но.., где же дело? Сейчас Кантемир переводит для  меня
благочестивые сочинения Сорбонны на  язык  московитов.  Дружба  со  мною  не
мешает ему дружить и с Феофаном Прокоповичем...
   После чего разговор двух иезуитов снова вернулся в прежнее  русло  -  они
заговорили о Долгоруких. По их мнению, князья Долгорукие вскоре  обязательно
должны повторить попытку князя Меншикова.
   - Дядька царя, - пророчил Жюббе, - наверняка подведет свою дочь Екатерину
под царскую корону... То, чего не  удалось  свершить  прегордому  Голиафу  -
Меншикову, то удастся Долгоруким!
   - А вас не пугает, аббат, что  у  русского  царя  есть  соперник?  Княжна
Екатерина пылко влюблена в имперского графа Миллезимо.
   - Только одно мое слово послу Вены, - ответил Жюббе, - и этого цесарца не
будет в Москве завтра же. Никто не  смеет  мешать  великому  Риму,  а  нашей
церкви выгоден этот брак -  брак  Долгорукой  с  императором...  Впрочем,  -
слегка нахмурился Жюббе, - в этой  варварской  стране  молнии  иногда  разят
среди ясного неба, и един всевышний ведает судьбы людские!
   Герцог де Лириа встал, и "золотой телец" долго еще качался на его  груди,
подобно маятнику. На прощание Жюббе подарил ему пачку благовонных бумажек.
   - Откуда это у вас, аббат? - удивился посол.
   И в ответ ему тонко усмехнулся аббат Жюббе-Лакур:
   - Не проговоритесь Риму о моем кощунстве, но Московию я  почитаю  центром
вселенной. Отсюда, из дома Гваскони, мои руки уже протянуты  к  Шемахе,  они
бесшумно отворили ворота Небесной империи и даже... Откуда, вы думаете,  эти
душистые бумажки?
   Де Лириа глубоко вдохнул в себя благовонный дым:
   - Не могу поверить... Неужели из Тибета?
   - Вы угадали, герцог. Солдаты Иисуса сладчайшего  уже  взошли  с  крестом
божиим на вершины гор загадвчного Тибета... Нет путей в  мир  Востока  иных,
нежели путь через Москву.
   - Аминь!

***

   А за Яузой, что бежала  под  снегом,  в  оголенных  кустах  боярышника  и
берсеня, уже припекало солнышко...
   Граф  Альберт  Миллезимо,  секретарь   посольства   Имперско-Германского,
наслаждался бегом русских коней. Лошадиные  копыта  взрывали  комья  рыхлого
снега, бился в лицо  венского  графа  сладкий  московский  ветер...  Молодой
дипломат не скрывал своего счастья: пусть все видят на Москве - едет  жених,
едет возлюбленный Екатерины Долгорукой! Счастлива юность  -  даже  на  чужой
стороне. И думалось с нежностью: "Ах, милая княжна,  с  ногами  длинными,  с
важной поступью боярышни, скоро блистать тебе на балах в прекрасной Вене!"
   - Вон летят сюда галки, - показал служитель Караме. -  Не  пора  ли  вам,
граф, опробовать свою новую фузею?
   Миллезимо вскинул ружье - выстрелил. Над притихшей Яузой, над  усадьбами,
утонувшими в снегах, четко громыхнуло. А со  стороны  дворца  Лефортовского,
скользя и падая, бежали по солнечной ростепели русские  гренадеры.  На  ходу
они примыкали штыки.
   - Что бы это значило? - удивился Миллезимо... Первый же гренадер, добежав
до посольского возка, рванул Миллезимо из  саней  наружу,  атташе  запутался
ногами в полсти.
   - О, какое лютое  наказанье  ждет  вас  за  дерзость  эту!  -  кричал  он
по-чешски, надеясь, что русские поймут его.
   Лошади дернули - Миллезимо остался в руках гренадеров,  и  они  поволокли
атташе через речку по снегу.
   - Куда вы меня тащите? - спрашивал он. На крыльце дома князей  Долгоруких
стоял, налегке, без шуб, сам хозяин - возможный тесть легковерного  цесарца.
Гренадеры доволокли Миллезимо и бросили его возле ступеней.
   - Любезный князь, - поднялся атташе, -  что  происходит  на  глазах  всей
слободы  Немецкой?  Я  жду  ответа  и  гостеприимства,  каким  столь   часто
пользовался в вашем доме.
   - Весьма  сожалею,  граф,  что  вы  попались  этим  молодцам.  Но  таково
поступлено с вами по воле государевой.
   - В чем провинился я? - спросил Миллезимо.
   - По указу его величества под страхом наказания свирепого запрещено иметь
охоту на тридцать верст в округе Москвы...
   В мутном проеме