вли".  Недостатка у Оренбурга ни в чем нет - нужны
только люди, чтобы край этот заселить и промышленно освоить. Он знал, чем на-
до искушать царицу-дуру: Кирилов посылал ей наборы камней оренбургских - пор-
фир,  яшму, агаты и малахиты редкостные. А по Руси уже струились слухи такие:
есть далече землица,  где воля вольная,  а царем там сидит советник один, - и
всех принимает с радостью.  Из деревень нищих,  из городов сожженных  уходили
искать эту землю солдаты беглые, каторжники да люди гулящие...
   - Принимать всех,  - распорядился Кирилов,  - всех,  хотя меня за это и не
помилуют. Буду писать патронам своим, чтобы людей крамольных отныне не ссыла-
ли в края гиблые, где совы с них мясо дерут, а слали бы к нам...
   И была у Кирилова мечта,  еще давняя,  устремленная с берегам морей, вечно
ликующих, издревле Русь зовущих.
   - Петя,  - признался он однажды Рычкову,  - неужто пришло время,  когда от
мечты той отказаться надо?  Видать,  уже не побываю я в Индии... Ладно, не я,
так другие. Кликни Джона сюда!
   Явился живописец-англичанин Кассель, почтительный.
- Джон Иваныч,  вы еще молоды.  Я уже не способен до Индии ехать, но хочу вас
послать... Поверьте, страна эта - удивительна! Россия вас никогда не забудет,
ежели вы ее в политике соедините дружбой с народом индийским. Согласны на пу-
тешествие?
   - Я  только что вернулся из орды казахской,  - ответил Кассель,  - а там с
меня живьем чуть не спустили шкуру.  Я не пришел еще в себя, а вы мне предла-
гаете вояж опасный... Нет, не могу!
   Петербург еще не ведал, что Кирилов населяет Новую Россию беглыми крепост-
ными и солдатами.  Они здесь оживали.  Соха уже воткнулась в целину, и первые
борозды украсили землю - черную,  жирную, сытную... Сенат вошел к императрице
с прошением от Кирилова.
   - О чем он просит,  этот прибыльщик?  - удивилась Анна Иоанновна.  - Ежели
виноватого  не  в  Сибирь на шахты ссылать,  то где еще страшнее место найти,
чтобы верноподданных запугать?
   - Ваше величество, - вмешался князь Дмитрий Голицын, - только взгляните на
карту.  Вы ошибаетесь! Русский человек Сибири давно не боится, ибо чем дальше
от Петербурга,  тем вольготнее и прибыльнее живется. Даже каторга не стесняет
мужика  нашего больше,  нежели стеснен он в отеческой части России.  Хотите и
далее народ свой пугать - так пугайте не Сибирью, а Оренбургом...
   - Уговорил!  - произнесла Анна Иоанновна и глазами  стрельнула  злобно  на
старого верховника.
   Осенью 1736 года прибыл в Оренбуржье первый обоз с ссыльными из России.  С
утра сыпали тяжелые дожди, земля намокла, чавкала под ногами, леса шумели пе-
чалью. Поддерживаемый своим бухгалтером, Иван Кирилов вышел обоз встретить.
   - Теперь заживем, - говорил. - Население прибывает... Подводы подъехали, а
на них люди под дождем мокнут.  Да люди ли это? Приехали обрубки какие-то, от
бывших людей оставшиеся.  Привезли их - прямо из пытошных, после клещей и ог-
ня.  У кого носа нет, у кого уши обрезаны, кто безглаз, кто обезножен. Словно
куски мяса сырого завернуты в тряпки грязные. А одна бабка старая была на ды-
бе совсем изуродована. Перебитые руки ее к двум доскам привязали, чтобы кости
срослись поскорее.  И она, убогая, эти доски-руки под дождем растопырила. Так
и сидит на телеге, будто квелая курила... Кирилов, спотыкаясь, подошел к при-
бывшим.
   - Господи, - простонал, - да кто ж вы такие?
   - Присланы, барин... город городить. Прими уж...
   - Не оставь в милости,  -. кричали вразброд, - не гони нас от себя. Совсем
пропадем... Дай хоть помереть под крышею! Ближе к ночи Кирилов велел печи то-
пить, перья заточил.
   - Я не стану молчать!  - жене он сказал.  - Ульяны Петровны, вы спите, а я
писать сяду... в Петербург. Бессовестный я был бы человек, если бы промолчал,
когда  народ тиранство такое терпит,  а членовредители в чинах высоких кровью
их умываются.  Прислали вот... от Ушакова да от Феофана Прокоповича - один по
гражданским делам лютует, другой за духовные дела казнит.
   Статская советница за голову схватилась:
   - Батька ты мой драгоценный,  да опомнись ты!  С кем спорить-то хочешь? Ты
думаешь,  во дворце не знают о пытках? Или уши царицы заткнуты? Вс„ кровососы
знают, они саму тому потатчики...
   Кирилов озаглавил доклад свой:  "О пытках и публичных наказаниях,  о нату-
ральных смертях, о долговременном держании (в тюрьме, понимай) и о протчем, к
тому же касающемся".  Деловито разбил он доклад на пункты, за каждый из кото-
рых его могли -на колесе четвертовать. В избе уфимской сидючи, под шум дождей
осенних,  советник статский обличал Анну Иоанновну в преступлениях против на-
рода...
   На полатях причитала жена, беду предчуя.
   - Оставь, - молила мужа. - Замучают ведь тебя изверги. Подумай о себе, где
ты завтра проснешься? Вот приедут и схватят, как Жолобова схватили! Не гляди,
что далеко забрался - у них руки-то длиннее твоих.
   - Не мешай,  мать,  - отвечал ей Кирилов.  - Я не за тем сюда ехал,  чтобы
весь срам российской жизни пред дикими племенами выявлять наглядно...  Уймись
ты, все равно напишу и отправлю!
   Средь прочих пунктов Кирилов спрашивал у властей столичных:  в чем состоит
воспитательный  смысл вырываний ноздрей до обнажения носоглоточной кости?  На
что уродовать человека,  созданного по подобию божиему?  И почему, спрашивал,
людей  под следствием томят многие годы:  войдет в тюрьму молодым,  а выходит
стариком,  и ему говорят:  "Извини,  брат,  ошибка вышла..."? "Калек, к труду
неспособных,  - писал Кирилов,  - вы вот мне прислали, а подумали ли в Петер-
бурге, что калеками Арала и степей не освоить?.."
   Великое дело свершил Кирилов - многие тысячи людей он спас от огня и  дыбы
пытошной.
   Императрица указала Ушакову и Феофану Прокоповичу:
   - Образумьтесь!  Допрос  виноватого не обязателен пыткой быть.  Эдак-то вы
всех людей мне переломаете... Помучай немного, но не тирань, и, пока не осла-
бел еще, сразу в Оренбург его!

                              ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   Париж... За  казармами  полка "черных гусар" на улице Дэзе кучер придержал
карету на развороте,  и кто-то стукнул в заднее окошечко. Кардинал Флери выг-
лянул:  стоял  на улице молодой человек лет тридцати,  одетый дворянином-жен-
тильомом,  как видно поджидавший здесь проезда всесильного кардинала... Флери
распахнул дверцу, ногою в туфле атласной он откинул подножку.
   - Вы очень ловкий малый!  Надеюсь, - он спросил с усмешкой, - вы не попро-
шайка!  Не прожектер? И вы не станете претендовать на изобретение вами краси-
вых мыльных пузырей?
   Незнакомец уверенно сел рядом с кардиналом:
   - Я не отягшу ваше святейшество надоеданьем долгим и бессмысленным...  До-
рога эта (я знаю) ведет в Версаль, куда я не ходок. Мне нужен с вами разговор
- открытый, без лукавства.
   - Простите, не пойму - кто вы? Ваш акцент необычен.
   - Я... русский.
   - О!  - умилился кардинал.  - Все русские любопытны для француза. Итак, вы
можете рассказывать. Но для начала назовите себя.
   - Имею честь.  Я рода знатного.  Царица русская Наталья  Кирилловна,  мать
Петра Великого,  мне родня ближайшая...  Нарышкин я!  Семен по имени,  а ныне
проживаю изгнанником в Париже,  где затаился под вымышленной фамилией - князь
Тенкин.
   - Что вас заставило, мой друг, покинуть родину?
   - Насилье и бесправье. Все дело в том, - рассказывал Нарышкин, - что я был
обручен,  хотя и тайно, с дочерью Петра - цесаревной Елизаветой. Король фран-
цузский  может не гнушаться мною,  ибо мы с его величеством являлись женихами
одной и той же женщины.
   - Уж не она ли вас ко мне послала?
   - Нет. Я убежал давно, лет пять назад. Успел окончить здесь Сорбонну, нау-
ки разные постиг...  И разговор у меня к вам,  кардинал,  особый и серьезный.
Скажите мне вы,  представляющий политику короля, доколе же Франция будет тер-
пеливо слышать стоны русские? Не пора ли Версалю вмешаться в дела российские?
   - Наш разговор становится опасен,  - ухмыльнулся Флери.  - Ну что ж.  Так,
может,  даже лучше... Послушайте теперь меня. Французы здравый смысл привыкли
заменять остроумием. Я, слава богу, человек неостроумный. Я здраво мыслю. Да,
верно,  что Россия необходима Франции как друг.  Но,  посудите сами,  что мы,
французы, можем сделать?
   - Проникните на Русь хоть кончиком иглы, - ответил Нарышкин, горячо и пыл-
ко. - А за иглой протянется и нитка. Вы знали б, кардинал, как. честь русско-
го имени унижена сейчас.  Вы знали б,  сколько недовольных в России,  готовых
перевернуть престол!
   - Но это невозможно...
   - Возможно это,  кардинал! Поверьте, если цесаревну Елизавету, которая жи-
вет в обидах,  растормошить,  будя в ней надежны, тогда дворянство встанет за
нее!  А...  Долгорукие?  - спросил Нарышкин.  - Голицыны князья?  Они же были
главными в году тридцатом, когда в день черный для России воссела на престоле
женщина с лицом мужским, корявая и злая...
   - Поворот, - сказал вдруг кардинал. - Сейчас мой кучер опять придержит ло-
шадей,  и вам,  я думаю, лучше спрыгнуть здесь. Время для протягивания иглы с
ниткой для Франции еще не наступило. Но сейчас я увижу своего короля и доложу
о нашем разговоре.
   Нарышкин покинул карету кардинала,  и она, грохоча колесами по булыжникам,
завернула на дорогу к Версалю. Казалось, еще недавно сидел он в Александровой
слободе, пил вино с Балакиревым, ездил на охоту с Жолобовым, была с ним рядом
цесаревна. Еще недавно он играл на флейте с Василием Тредиаковским... На мос-
ту Понт-Нефф Нарышкин остановился и долго смотрел на мутную Сену.
   Ему сейчас очень хотелось квасу или клюквы.
   А за  деревней  Смольною,  близ которой жила Елизавета,  с пырхом взлетали
из-под снега куропатки.  Под сугробами рдела в изморози яркая клюква. Чухонки
местные  собирали ее,  везли в город на волокушах...  Петр Михайлович Еропкин
ныне здесь же проживал. Строил он монастырь Невский и как сосед частенько ви-
делся с цесаревной. Мало того, архитектор был помещик небедный, а потому Ели-
завета Петровна деньги у него одалживала.
   - Вот управлюсь когда,  - обещала,  - так верну тебе!  Но Еропкин понимал:
никогда она не вернет,  пока цесаревна, а ежели корону наденет императорскую,
так вряд ли вспомнит о долгах прежних. Ни он давал щедро, потому что было ему
цесаревну жалко:  добрая она,  красивая, смешливая и... обижена от двора Анны
Иоанновны!  Сошелся архитектор и с челядью цесаревны - зубастыми, башковитыми
грамотеями.  Воронцовы и братья Шуваловы,  Александр и Петр, жили трезво, без
плотоядства - больше мыслили,  спорили.  Парни себе на уме, начитанные, хват-
кие. Возле них крутился, словно шугейный фейерверк, бесшабашный и ловкий Жано
Лесток - на все руки мастер, в любой дом вхож, новостей столичных собиратель.
А любимец цесаревны Алексей Разумовский пил да ел,  в разговоры умные,  как и
цесаревна, не мешался.
   Именно здесь-то,  в свите Елизаветы Петровны,  наслушался Еропкин речей об
экономике государства - горьких, зловещих и тяжко ранящих. Александр Шувалов,
не таясь, говорил зодчему:
   - Ежели насилие духа народного и дале продлится так-то,  России  в  первый
ранг  никогда не выбиться.  Спасти отечество от разорения могут лишь силы но-
вые.  Надобность пристала в людях молодых,  азартных,  до наук  охочих,  коим
честь русская всего дороже.  Атак...  на карачках вслед за Европою ползти бу-
дем!
   Еропкин, от двора милостями осыпанный, большой барин, весь в шелках и бар-
хатах, был патриотом - он тоже страдал:
   - Такова славная история от прадедов наших... О боже!
   Неужго все величье Руси падет от насилия этого?  Вот и оберегермейстер Во-
лынский шибко печалится о том же...
   - Его печаль ина будет,  - смеялся Воронцов Мишка.  - Мы вошки махоньки, а
он теля широченная, в нашу щелку не пропихнется.
   Изредка архитектор бывал наездами на Васильевском острове,  где соседство-
вал домами с Соймоновым; адмирал ему говорил:
   - А ты напрасно в дружбу мне Волынского вяжешь. Я этого сударика не люблю.
Казнит мучительски, а ворует грабительски.
   - Да не ворует он давно, весь в долгах!
   - Долги  еще не есть доказательство бедности.  Мне с Волынским никак не по
пути: я карьер ради нужд отечества свершаю, а он себе в удовольствие... Разве
не так, Петра Михайлыч?
   Архитектор убеждал адмирала:
   - Поверь  мне,  что Волынский - гражданин небезучастный,  душою скорбит за
отечество не менее твоего, Федор Иваныч.
   Соймонов только отмахивался:
   - Знаю я скорби его... На хвосте у графа Бирена паук этот высоко взлетает.
Ныне в кабинет-министры метит, и вот беда - пронырнет ведь! Таким супостатам,
как он, всегда везет.
   - Не беда,  а счастье то будет, - возражал Еропкин. - Кто там, в Кабинете,
разлегся? Черкасский - Черепаха спит деньденьской, а Остерман в одиночку Рос-
сией ворочает. Волынский-то Черепаху живо разбудит, а Остермана, будто клопа,
придавит... Нам же, русским, от того лучше станется!
   - Уж  и не знаю,  будет ли когда русским людям лучше?  А пока что с каждым
летом все хуже и хуже... Прощай, отъезжаю я.
   - Далече ль?
   -Да нет,  до Кронштадта надобно съездить,  а по весне снова тронусь в края
дальние.  Скреплять  буду дружбу калмыцкую с народом российским.  На старости
лет меня дипломатом сделали, и сам не пойму, с чего мне честь такая?
   Вечером на лошадях запаренных вернулся Еропкин в Смольную, навестил усадь-
бу цесаревны. В доме Елизаветы всегда под утро спать ложились, когда нашумят-
ся с вечера,  наедятся, нассорятся... Тихо на этот раз сидели за столом Шува-
ловы с Воронцовыми.
   - Чего притихли-то? - спросил их архитектор.
   - Кидай  шубу на лавку,  - привстал от стола Воронцов.  А вертдявый Лесток
выпалил;
   - Феофан Прокопович богу душу отдает...
   - Не с того ль загрустили, друга мои?
   - С того... Вот сообща гадаем: коли умрет Феофан, будут из тюрем выпускать
невинно  мучимых или не станет послабления по делам синодским?  Только,  Петр
Михайлович,  ты уж за порог нашего мусора не вытаскивай.  Что мы говорим тут-
пусть в Смольной и останется.
   - Я пытошным заведениям - не слуга... Не донесу! Разумовский в одних подш-
танниках за столом сиживал.
   - Беда с вами!  - сказал. - Языки до полу отрастили, теперь их чешете. Да-
вайте пить лучше. Случись что, с трезвого спросят. А пьяный всегда на безумие
сослаться может... Ну, начнем?
   Феофан умирал на речке Карповке,  что течет среди дач и лесов, шум столицы
не достигал ушей его.  Умолкли за стеною палат владыки дудошники,  гудошники,
балалаечники.  Девка белая,  шлепая босыми пятками,  уже не несла к изголовию
его фужер стекла богемского с янтарным токаем...
   Итак, смерть пришла!  На подушки жаркие владыка откинулся,  кадык дергался
под бородой черной - в кольцах, как у цыгана. Феофан воззвал в пустоту:
   - О глава,  глава!  Разума упившись,  куда ся приклонишь?  Что ж,  спасибо
судьбе:  он истинным был владыкой над людьми крещеными. Шесть лет подряд сос-
тязался Феофан с Ушаковым - кто больше народу истребит?  Разница меж ними не-
велика:  Феофан замучивал людей "во славу божию", а Ушаков старался "во славу
государеву". Вся жизнь владыки Синода прошла межцу школой и застенком; он жил
в страхе скотском и умирал в страхе, как умирают только палачи...
   Феофан сам пытками руководил!  Мозжились перед ним тела людские,  шатались
кости в суставах.  И человека снимали с дыбы,  как мешок, в котором кости уже
свободно болтались.  Поэт и философ,  Феофан помнит, как у раскольника одного
глаза в орбитах лопнули.  С именем Христовым стопы выдергивали из голеней,  а
плечи выбивали из лопаток. Кололи иглами "овец заблудших", жгли их серой...
   - Ой, страшно мне! Гриша, Гришенька... свет возжи! Возле Феофана обретался
юноша - Теплов Григорий,  которого родила от  владыки  молодуха-монашенка.  А
чтобы грех покрыть, Теплова за сына истопника выдавал, отсюда и фамилия пошла
такая - Теплов, мол, от печек теплых произошел этот юноша.
   - Гриш, а Гриш... - позвал Феофан сына.
   - Чего угодно, ваше преосвященство?
   Феофан сыночка напутствовал в жизнь будущую:
   - Ты зубы-то отточи-...  Грызи всех,  кои встревать на пути станут. Волком
будь, Гришенька! У меня смолоду врагов столько было, что не ведал - куда сту-
пить.  Я только при Анне Иоанновне, благослови ее бог, и вздохнул спокойно. А
то ведь,  бывало,  не спалУмер он. Владыку уложили в гроб, облили его воском,
чтобы не смердил по дороге, и повезли в Новгород, где и закопали. Вот и прек-
лонилась  его  голова,  разуму и страхов упившись.  Поменьше бы на Руси таких
"просветителей"<5>, у которых в одной руке вирши духовные о любви к ближнему,
а в другой - плетка-семихвостка...
   Как только Феофана не стало,  по России легкий трепет прошел: это забились
сердца замученных им и вздохнули колодники в "мешках" тюрем монастырских:
   - Сдох зверь ненасытный! Теперь нам легше станетсяГорой лежали неповершен-
ные дела по инквизиции духовной. Куда их деть? На больших телегах привезли их
в Тайную канцелярию.  Да, наворотил покойничек... Ушаков велел телеги на двор
завезти.
   - Сам-то крышкой накрылся, - сказал Ушаков, - а нам теперь не ешь, не пей,
чужой навоз раскалывай... Ванюшка! - позвал он Топильского. - Ты все эти дела
единым махом в ажур приведи...
   Ванька Топильский был на расправу скорым:
   - Андрей Иваныч,  я все духовные дела разгреб. Утомился с ними. Иных люди-
шек и на волю отпустил, сердце-то, чай, не каменное.
   - Милосердие - это хорошо,  - похвалил его Ушаков.  - Ты  у  меня  мастак,
Ванька. Зри в оба! По слухам придворным, я так ведаю, что ныне государыня на-
ша, голубка ясная, к Дмитрию Голицыну подбирается... Зажился старичок на этом
свете. Пора уж ему... Ты зри!
   Поздно вечером в кабинет начальника Тайной розыскных дел канцелярии втерся
бочком славный юноша - собою приглядный, ухоженный.
   - Теплов я,  сын истопника владыки синодского...  Не пригожусь ли по делам
вашим тайным?  Может, чей разговор подслушать надобно? Или к персоне подозри-
тельной в дружбу

   войти? Я бы это смог... А сколь жалованье у вас? Много ль положите?
   Выяснилось, что Гриша Теплов - художник.  Но  парсуны  писать  не  брался!
Виньеточки  рисовал нарядные.  Родословные древеса развешивал по стенам домов
боярских. С того и жил. Понятно, нуждался. Деньги всегда нужны молодому чело-
веку.
   По льду на лошадках Соймонов в начале 1737 года отбыл в Кронштадтскую кре-
пость жалованье флотскому офицерству произвесть.  Опушенный  красивым  инеем,
под  берегом Котлина застыл корабль с несуразным именем "Петр I и II",  а ко-
мандовал кораблем этим Петр Дефремери...  На казнь смертную  осужден,  он  от
смерти с помощью Соймонова был избавлен.
   - Мне и теперь, - рассказывал он адмиралу, - ходу в карьер совсем нет. По-
литика наша Франции бережется,  а посему меня,  как француза,  даже в море не
отпускают.
   Федор Иванович ему деньги отсчитал,  поздравил - событие в жизни человека,
когда один раз в году жалованье выдали.  Дефремери по этому случаю  графин  с
вином на столе водрузил.
   - Мой тост двойной будет - за Францию,  которая дала мне жизнь,  и за Рос-
сию, которой я шестнадцатый год служу. Выпили. Копчушки астраханские - на за-
куску.
   - Оно и ладно,  - сказал Соймонов,  жуя. - Каждый раз, как в тарань зубами
вцепишься,  сразу Каспий поминаетсяПомнишь,  Петрушка, как хорошо было нам на
Дербент плавать? Молоды были-
   Дефремери поник головой:
   - Сломалась  моя жизнь после сдачи корвета "Митау".  Друзья все пропали...
во льдах! Где Овцын Митька? Где Харитоша Лаптев?
   - Не печалься,  - утешал его адмирал.  - Я тебе так посоветую: езжай-ка ты
под  Азов,  в  Донскую флотилию,  которой Бредаль командует.  Бредаль - вояка
славный, сам из норвежцев, я ему напишу о тебе. Он примет. И будешь ты, воюя,
при нужных делах состоять.
   - А разве война походом-на Бахчисарай не кончилась?
   - Миних растревожил гнездо осиное, теперь татарва жалит нас. А на войне ты
себя побереги. Не ядром пугаю. Заразы бойся - чумы-
   В чине кап