ты
прости  на уговоре,  но только не истрать на себя...  Деньги-то,  говорю,  уж
больно великие!
   Было у  него скоплено 4 рубля и 38 копеек.  Митенька завязал их отдельно в
тряпку узелком, глаза усопшему затворил. С тем они и отъехали. А когда добра-
лись до почтового двора в Тобольске, Овцын приметил, что чиновники чем-то на-
пуганы.  В канцелярии вручил он подорожную на себя и людей своих -  Курова  и
Выходцева.
   А затем в горницу вбежал преображенец со шпагой:
   -  Клади оружье на стол... Ты арестован, лейтенант!
   - Да я оттуда прибыл, где волков морозят, и знать не знаю ничего худого...
А по какому указу меня берете?
   - По указу Тайной розыскных дел канцелярии, - ответил ему офицер.
   Овцын через  окошко  видел,  как провели по двору друзей его березовских -
атамана Яшку Лихачева да обывателя Кашперова.  В цепи закованы,  шли они  под
битье, и Яшка успел крикнуть:
   - Митька, семя краливно предало... Убью Оську Тишина, коли встретится гни-
да. А нас до Оренбурга ссылают...
   Тобольский острог.  Заточение. Цепи. Решетки. Один день - хлеб да вода. На
другой горячими щами дадут согреться.  Лейтенант Овцын думал: что же там слу-
чилось, в Березове?
   Катька только к Овцыну хорошо относилась,  ибо любила молодца. А других-то
людей она презирала.  С нее и начиналась эта гнусная история... Катька Долго-
рукая нарочито братца Атексашку спаивала.  И через год-два споила отрока так,
что парень без водки уже и жить не мог. Случилось, что в отлучку Овцына бере-
зовский подьячий Осип Тишин снова начал под Катьку подкатываться:
   - Уж ты красавушка,  уж ты лебедушка...  Христом-богом прошу, приласкай ты
меня, и никто о том знать не будет.
   Катька его ногой - да по зубам:
   - Я с самим царем рядом лежала, а чтоб тебя... прочь!
   Встал Тишин с колен и кулак свой показывал:
   - Ну погоди, курвища московская. Лейтенанта пригрела, а меня в ранге титу-
лованном не желаешь уважить?..
   Скоро в  Березове  появился приглядный офицерчик Федор Ушаков,  который от
родства с начальником Тайной канцелярии отнекивался.  Был он умиленно-добр  и
ласков  ко всем,  шлялся по домам от ссыльного к ссыльному и каждому говорил,
нежно слезы источая:
   - Государыня наша така уж тихонька, така чувствительна. Вот послала меня о
нуждах ваших вызнать... Нет ли здеся невинных?
   Спрашивал про  воеводу  Боброва - не жесток ли?  Про майора Петрова и жену
его - не обижают ли? Обыватели всех хвалили. Ушаков приметил душевность бере-
зовцев ко всем ссыльным. Видел однажды, как старая вдова Анисья двух утят ма-
лых продала в остроге князьям Долгоруким...  Уехал Ушаков, но вскоре в темную
дождливую ночь подошла к берегу барка,  вся в решетках, выскочили из нее сол-
даты. А впереди страшей - сам Ушаков, такой ласковый...
   Но  теперь он другим человеком оказался.
   -  Хватай всех! Разоряй, - кричал, - гнездо вражье!
   Березов-городок с  1593  года в тишине догнивал.  Помнил он за свою давнюю
историю всякое.  Но такого разбоя еще не приводилось испытать.  Ушаков зверем
был  (под стать своему дяде-инквизитору).  Он бабушке Анисье за тех двух утят
левый глаз выколол.  Он всех забрал. Он всех грозил уничтожить. Плачем напол-
нился Березов...  Майора Петрова с женой - взяли,  воеводу Боброва с детьми -
взяли, попа Федьку Кузнецова - взяли, дьякона Какоулина - взяли! Что ни дом в
Березове,  то беда.  Долгоруких же в остроге рассадили по темницам. Для князя
Ивана землянку кротовью на отшибе города вырыли и в ту нору его,  согнутого в
дугу, запихнули и кормить запретили...
    Наташа как раз третьим ребенком была беременна.  Когда Ивана  брали,  она
Ушакова за ноги обняла, долго волоклась по земле.
   - Не дам!  - кричала.  - Он мой...  я детей от него породила.  Оставьте вы
его, люди добрые, что он худого-то вам сделал?
   Взаперти сидя (тоже под арестом), Наташа солдатам свое горе выплакивала. А
те, люди подневольные, так ей отвечали:
   - И  сами плачем, княгинюшка. Да что делать-то?
   - Пустите меня... ночью. Когда зверь ваш уснет.
   По ночам караульные стали выпускать ее из острога.  С горшком каши горячей
брела  Наташа по берегу к землянке.  А там в дырку,  для дыхания оставленную,
князь Иван руку высовывал.  Кашу из горшка пясткой загребал, насыщался. Потом
этой же рукой, в каше измазанной, Наташу по волосам погладит, и она с горшком
пустым обратно в острог к детям спешит... Ох, жизнь!
   Один только Осип Тишин  беды не чуял - доносчик.
   - Катьку-то, стерву, - намекал он Ушакову, - взять бы тоже. У нее, по слу-
хам,  книжка такая спрятана, в коей обряд ее сочетанья с императором покойным
научно ог Киевской академии обозначен...
   Катька в эти дни пуще прежнего таскала вино кАлексашке.
   - Ну,  - внушала брату,  - ты пьян, да умен. Вовек нам отселе не выбраться
по-хорошему. Так хоть по-худому спасемся... Кричи!
   И пьяный отрок заорал:
   - Слово  и дело!
   Ночью потаенно отошла от берега барка.  Наташа явилась к землянке,  а  там
нора пустая - нет Ивана. Горшок выпал из рук, покатился под откос и всплеснул
воду... Березов наполнился плачем. Почитай в каждом доме недоставало кормиль-
ца.  Ушаков увез больше сотни людей на барке, и безглазая вдова Анисья ходила
по городу:
   - Видит бог, легчайше отделалась я, тока глаза лишилась...
   Причитали бабы. Лаяли собаки. Гремела гроза под тундрой.
   Вот как писала Наташа потом об этом времени:

          "Да я кричала, билась, волосы на себе драла. Кто ни
      попадет  навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со
      слезами: помилуйте, коли вы христиане, дайте только
      взглянуть на него и проститься! Но не было милосерд-
      ного, ни словом меня кто утешил. А только взяли меня
      и посадили в темницу и часового, примкнувши штык,
      поставили".

   В темнице и умер младший сын ее Борис,  названный так в честь отца Наташи-
ного - фельдмаршала Бориса Шереметева.  И в темнице,  по полу в крови ползая,
родила она третьего, которого нарекла Димитрием, а солдату караульному сказа-
ла без радости:
   - Все  Михаилы да Иваны в роду Долгоруковском,  и все они ныне страдальцы.
Пусть хоть этот Димитрием станет:
 Может, беда от него и отхлынет... Отвернись, солдат. Я грудь ему дам!

   Следствие по делу березовскому вели в Тобольске два офицера вида бравого -
Федор Ушаков да Василий Суворов.
   - Каку бы нам муку для Ваньки Долгорукого умыслить?
   Перебрали кнуты и плети, клещи и хомуты.
   - Давай, - решил Суворов, - спать ему не дадим...
   Князь Иван прикован к стене цепями,  чуть двинется - все звенит. Окошка не
было.  Большая крыса ходила к нему воду пить. А чуть вздремнет Иван, на цепях
провиснув, его сразу пихают:
   - Не смей спать! Раскрой глаза-
   Морозы на дворе трещали лютейшие, сибирские. А его из ведра колодезной во-
дой обливали. И били при этом палками.
   - Открой глаза! - кричали. - Не усни...
   Бред ухе становился явью.  Чудилось ему Лефортово под Москвой, дворцы сло-
боды Немецкой,  где смолоду живал он сладко.  Ох и царь же был!  Друг-то  ка-
кой... Охоты, вино, псарни, карты...
   - Проснись! - орали ему в ухо.
   Был пятый день,  как он не спал,  и тогда его потащили на допрос. В подзе-
мелье пытошном оголили.  Ушаков зачитал донос Осипа Тишина,  как  ругательски
ругал  князь  Иван царицу с Бироном,  как стращал гневом общенародным противу
придворной немецкой челяди.
   - Было  так? - спрашивали его.
   - Так было.
   - Еще  что было? Винись.
   - Невинен  я. Дайте уснуть, а потом хоть казните...
   Жесткие веревки обхватили руку. Завизжала дыба.
   Вздыбили к потолку. А понизу - огонь.
   Суворов локотком пихнул Ушакова, и оба засмеялись:
   -  Гляди-ка! Никак, он уснул?..
   Зато пробуждение Ивана было ужасно:  железной шиной, докрасна раскаленной,
провели ему вдоль спины, и запузырилась кожа, лопаясь от жара нестерпимого...
С  пытки Иван Алексеевич Долгорукий сказал самое потаенное - о духовном заве-
щании императора Петра Второго,  которое писано на Москве в 1730 году подлож-
но. Писано же оно дядьями его и Василием Лукичом.
   -  А кто подпись фальшивую за царя соорудил?
   -  Я, - сознался Иван, и снова упала его голова на грудь.
   Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым:
   -  Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят!
   - Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим...
   Стали они на радостях и дальше пытки изобретать:
   - А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра,  который спь-
яна "слово и дело" кричал?
   - А мы  ему водки дадим. Он до нее горазд жаден...
   Вошел  солдат в камеру, принес бутыль с водкой:
   - Пей, милок. Это от начальства тебе.
   Алексашке в  ту пору шестнадцать лет было.  Ребенком еще попал в ссылку за
вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки боль-
ше ничего не знал.
   - Эку посудину тебе дали,  а закуси нет.  - Солдат его пряничком одарил. -
Не все пей сразу, и закусить надобно-
   Ночью  пьяного поволокли на допрос, а он веселился:
   - Без нас нигде гороха не молотят... Давей тащи!
   В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались.
   Ушаков  ему тут еще стаканчик поднес.
   - Давай чокнемся,  - приятельствовал.  - Да ты нам про Катьку  расскажи...
как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге?
   Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул:
   - Записывай  со слов его... не мешкай.
   - А я много выпить могу! - бахвалился Апексашка.
   - Мы видим,  что ты парень-хват,  - одобряли его.  - Мы тебе и еще нальем.
Для хорошего человека разве вина нам жалко?
   Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали.
   Протрезвел. Вспомнил,  как поила его в остроге Катька,  сестра родная. Как
вчера его допытчики винищем накачивали...
   "Господи, да что же я наговорил-то им?"
   Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе.  Лишь под вечер заме-
тили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками.
   - Не спеши уйти от нас, - предупредил парня Ушаков. - Жизнь каждого росси-
янина во власти государыни.  А самовольно уйти из нее права ты  не  имеешь...
Ишь- какой шустряга нашелся! <11>
   Митенька Овцын думал:  "Лучше бы меня вместе с  кораблем  льдами  раздави-
ло..."  И  еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках,  которые ему канонир перед
смертью доверил.
   Завизжали ржавые запоры:
   - Выходи!
   Шел лейтенант через двор острожный и все примечал,  как только моряки уме-
ют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду "То-
бола" трепать станут...  Самое главное - мужество! Отрицание всего. Не боять-
ся!  Вошел он в камеру,  где пытки для себя ждал.  А там в углу на  корточках
Осип Тишин сидит.
   - Сейчас меж нами ставка очная будет, - шепнул подьячий.
   Овцын  улыбнулся ему как ни в чем не бывало.
   - Ты ж меня знаешь,  - отвечал доносчику. - Я молодой и крепкий. Я все вы-
держу.  А  по закону,  коли оговоренный молчит,  тогда начинают доносчика пы-
тать... Ты, гнилье, разве выдержишь?
   - Да меня не будут, - испугался Тишин.
   - Плохо  ты законы ведаешь наши. Обязательно будут!
   - Да за што ж меня, господи?
   - А... чтоб не паскудничал вдругорядь.
   В пытошной  на  дыбе  священник березовский Федор Кузнецов висел,  вздыхал
тяжко, плакал. Его били, пытая:
   - А  на исповеди-то князь Иван что сказал?
   Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял.
   - А  ты что ему на это ответил?
   - Ответил: "Бог тебе судья".
   - Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?..
   - Да не пес я... по-христиански думал...
   Его  унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына.
   На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина.
   - Вот этой железиной, - шепнул он Тишину, - и поучают...
   Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь:
   - Так поведай нам,  доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотс-
ком князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу
"бляжиной" называл?
    Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал.
    - Молчишь?
    - Дайте мне его, - сказал Овцын, - удушу сразу...
    - Сами  придушим, коли нужда в том явится.
    Подьячий от страха совсем раскис:
    - Пьян был,  как и положено в бане...  не упомню. Вы уж, ради Христа, по-
бейте меня, коли хотите... тока не мучьте!
    - А вот, - спрашивал его Ушаков, - ты же сам мне в Березове сказывал, что
невеста порушенная,  княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге... Так на-
зови, с кем она любилась?
   - В свидетелях не был, - совсем померк Тишин. - Пьяным, это правда, почас-
ту и подолгу бывал, а вот... не свидетельствовал!
   - Да что ты в кусты уползаешь?  - обозлились допытчики. - Вчера одно гово-
рил, а сегодня... Да мы жилы из тебя вытянем!
   Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили.
   Ушаков с Суворовым  взялись за лейтенанта Овцына:
   -  Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного...
   - С  главного  и  учну,  - отвечал Овцын охотно.  - Матрос покойный Никита
Кругляшев,  из арзамаса происходящий,  велико наследство мне оставил.  Четыре
рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не
скрасть для себя, а...
   -  Федя, - сказал Суворов Ушакову, - дай-ка ты ему.
   Дали. Овцын легко встал. Продолжил:
   - Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь
я перед вами,  пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут...
Грех у покойника воровать!
   Ушаков даже рот раскрыл:
   - Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает... Послушайка, лейтенант, мы
тебя по делу сюда привели.  Отвечай лучше,  какие зловредные слова произносил
ты на великогерцогскую светлость?
   -  Какие-какие? - спросил Овцын, вперед подаваясь.
   -  Про герцога ты что в Березове молол?
   -  А я и герцога никогда не видывал.
   -  Бирон, што ли, не знаешь?
   -  Вот те на! Рази же он уже герцогом стал?..
   -  Может, и от блуда с Катькой отпираться станешь?
   - Враки все! - отвечал Овцын. - Она эвон была невестою царскою, а я лейте-
нант... на чужую мутовку не облизываюсь!
   -  А какая книга у нее была из Киева? Говори.
   -  Дура она! Не до книжек ей...
   -  А ты, умник, с чего смелый такой перед нами?
   -  На флоте трусов вообще не держат...
   Допрос закончился страшным битьем. Герой-навигатор, ученый человек, валял-
ся на полу,  весь в крови, и одно думал о палачах своих: "Они ведь тоже русс-
кими себя называют.  Но... гляди, как за Бирона вступаются! Во как молотят...
хорошо карьер делают. Быть им всем, подлецам, в чинах очень высоких!"
   Он сам на ноги поднялся. Воды испить попросил.
   - И,  закончим, с чего и начали! - сказал Овцын неустрашимо. - Тут канонир
Никита четыре рубля с копейками поднакопил.  Лихих людей на Руси много -  как
бы не сперли те денежки.  Подозреваю,  что вы эти финансы уже прижулили.  Так
вот и говорю...
   Когда его отводили в острог,  навстречу попался майор Петров,  которого на
пытку волокли. И майор сказал Овцыну:
   - Плохо, брат. Ой, как худо мне... не выдержу!

                 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   В любой истории, как и в любом романе, встречаются места необходимые, мес-
та служебные - места скучные.  Но избегать их не следует,  ибо тогда не будет
ясной дальнейшая связь событий...
   Волынский столько лет подряд рвался переступить порог Кабинета,  и вот  он
его перешагнул. Сел. Отдышался. Заявил себя к делу готовым. Напрягся в чаянии
деятельности.
   Теперь любопытно знать - кем он там расселся?
   Карьеристом? Или... гражданином?
   Кабинет, язви его в корень! Учреждение самодержавное.
   "Чудище  обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй..."
   По сути дела, вся несчастная Россия распята под властью этой адской канце-
лярии, где восседает главным Остерман...
   Волынский был  готов  к исправлению службы по делам высоких предначертаний
отечества,  но поначалу даже растерялся.  Купцы тащили в Кабинет штуки парчи,
Остерман с аршином в руках мерил их, просматривал кружева на свет возле окна,
торговался о ценах,  барышничал... Ладно. Царица ведь тоже баба, и одеться ей
хочется, Волынский с этим согласен. Но при чем здесь Кабинет?
   - Министры,  - утверждал он,  - существуют ради забот важных, а тряпки ме-
рить и другие способны... только покажи - как!
   - Не хочешь ты, Петрович, государыне услужить, - выговаривали ему Черкасс-
кий с Остерманом. - Ай, ай, не хочешь.
   - Государыня не для того меня на службу в Кабинет призвала,  чтобы я с ар-
шином тут стоял.
   Несли в Кабинет бумаги.  Волосы от них дыбом вставали.  Бог мой,  чего тут
только не было: доносы, апробации, жалобы, какие-то ветхие расписки... Надо и
не надо - любую бумажку валили в Кабинет,  как в помойку худую,  и,  конечно,
лопатой тут уже не разгребешь.
   - Вот натащили вы бумаг на себя,  - ругался Волынский,  - теперь и сами не
знаете, как расхлебать! А ведь за каждой такой бумажкой живая судьба кровото-
чит.  Может,  там человек уж какой год терзается,  ответа от министров  выжи-
дая...  А  вы  разве  способны ответ дать?  Нет!  Я и вас не вижу из-за бумаг
этих...
   Стал он  завалы бумажные распихивать по коллегиям и канцеляриям разным - к
исполнению скорейшему. Волынский освобождал главный фарватер для плавания ко-
рабля государственного. Очень это не понравилось Остерману: ведь он был силен
в империи именно тем,  что все дела, какие имелись, он себе забирал, и отнять
их у него - значит дыхания лишить.  Артемий Петрович разбирал Кабинет имперс-
кий, как чистят захламленный дом, доставшийся в наследство от бабки скопидом-
ной...
   У него были свои планы,  давно в сердце выношенные. Хотел он весь груз ре-
шений  самодержавных  перевалить  на  Кабинет,  дабы для начала отнять у Анны
Иоанновны силу царских резолюций.  Но при этом желал добиться,  чтобы  самому
стать  в Кабинете первым,- тогда и Россия пойдет иным путем (согласно его ре-
золюциям!). Артемий Петрович давно раскусил, что Анна Иоанновна дура, простых
вещей иногда постигнуть не может.  Императрица не знала порой даже того,  что
любой регистратор коллежский ведает. Однажды он приволок к ней именные указы,
в одну книжищу переплетенные,  и сказала царица, эту книгу беря: "Сколь живу,
а такой длинной резолюции еще не видывала..." С дурой, конечно, иногда хорошо
дело  иметь,  ибо  ее обманывать легче.  Но с умной-то все-таки было бы лучше
страной управлять!
   Еропкину по дружбе давней он часто жаловался:
   - Безмозгла она у нас. Апробации от нее не добиться путной. Что Бирон ска-
жет, тому и верит. Для нее резолюцию проставить - как мне оду сочинить. В од-
ном слове по три ошибки...
   Волынский бывал в делах постоянно запальчив и гневен, а Остерман, неизмен-
но тих и спокоен,  нарочито вынуждал его к ссорам.  Насмерть бились теперь  в
Кабинете две крайности несовместимые. Волынский хотел ослабить произвол влас-
ти высшей - Остерман же,  напротив, гнет властей исподтишка усиливал. Волынс-
кий на дела людские и смотреть хотел человечно - Остерман лишь формально взи-
рал. Один рвался из жесткого хомута бюрократии - другой еще сильнее его в хо-
муте том засупонивал.
   Сам в прошлом казнокрадец и взяточник,  Артемий Петрович плутовскую породу
знал и жестоко ее преследовал,  отлично все ухищрения воровские ведая: вор от
вора далеко скраденное не спрячет!  Нужду народа Волынский тоже понимал и не-
мало скостил с бедноты недоимок:  указами свыше слагал он с людей "за их объ-
явленным убожеством" долги старые и штрафы тяжкие. Остерман же каждый раз пи-
сал при этом "особое мнение",  возражая ему, и передавал в конверте лично им-
ператрице.
   -  Народ-то! - вещал Волынский. - Его и пожалеть надо.
   -  Сие относится до усмотрения высочайшего.
   -  Да мы-то кто здесь? Мы и есть высочайшие министры.
   - Я,  - отвечал Остерман уклончиво, - выше самодержавной воли себя никогда
не ставлю и вам советую поостеречься...
   Коснулся Волынский и самой наболевшей язвы России.
   - Пытки!-возмущался он.  - До чего дожили мы! За любой г