напары-
ваться. Иной раз удары по силе таковы были, что, казалось, мачты треснут.
   И все  же  Митенька  Овцын успел команду вытащить из пасти ночи полярной -
ночи уже близкой,  ночи ужасной,  цинготной.  "Тобол" вышел к Обдорскому  зи-
мовью, и тогда лейтенант повеселел.
   - Якорь,  - сказал, - кидай на всю длину каната...
   Якорь плюхнулся в воду,  а канат - щелк!  - сразу перервало,  трухлявый от
сырости. Ну это ухе не беда. Стоят на берегу избы добротные, для зимы заранее
матросами строенные, и дрова лежат нарублены. Овцын был хозяином рачительным,
вперед смотрящим...
   - Други милые!  - объявил он матросам. - Капустка сладчайшая да хрены еду-
чие на Москве остались.  Потому от боле-стей скорбутных, кои вгоняют человека
в печаль,  учеными еще не исследованную, определяю вам в пропитание супы ело-
вые пополам с водкой...
   И самолично проследил, как варил боцман в котлах корабельных хвою зеленую.
Получался настой крепкий,  будто деготь. Хлебнешь раз - и глаза на лоб лезут:
горько! Но мудрость народная говорит ясно: горьким лечат, а сладким калечат.
   И было заведено Овцыньм к неукоснительному исполнению: матрос водки не по-
лучит,  пока лекарствие то - от цинги - не приемлет внутрь пред обедом.  Зато
Митенька  теперь  был  спокоен:  команда не пропадет у него на зимовке.  Мясо
есть, избы теплые, дрова на ветерке просохли.
   - А весной я вернусь, ребятки, и опять поведем "Тобол" наш к норду - будем
ломать ворота арктические...
   В разлуку долгую целовались все под лай собак.  Потом собаки налегли в ту-
гие  гужи,  "самоедина"  остол  из-под нарт вырвал - и упряжка сразу побежала
вдаль,  мелькая лапами мохнатыми.  Овцын упал на узкие нарты, махал товарищам
рукавицей:
   - Прощайте, братцы... до весны! Живите согласно...
   И вот она, знаменитая столица стран полуночных, - Березов-городок, здравс-
твуй!  Где ты,  Березов?  Куда ты делся?.. Даже крыш твоих не видать, занесло
окна и двери.  Обыватели, словно кроты работящие, в снегу норы роют и по этим
норам ходят по гостям семейно,  с лучинами и шаньгами,  при себе лопаты имея,
чтобы из гостей обратно до дому добраться...
   Березовский воевода Бобров встретил Овцына на въезде в город, рот у воево-
ды распялился в улыбке - от одного уха до другого.
   - Ну,  сударь!  - облобызал он навигатора. - Слава богу, что возвернулись.
Хоть погуляем с вами.  Все не так скушна зима будет. Да и государыня Катерина
Лексеевна Долгорукая по вашей милости извелась...
   - Неужто извелась?
   - Ей-ей.  Пытала меня уж не раз - скоро ль,  мол, навигаторы окиян покинут
да на стоянку зимнюю возвратятся?
   - Окияна  сей  год опять не достигли,  - понуро отвечал Овцын.  - Мангазея
древняя,  куда предки наши свободно плавали из Европы,  в  веке  осьмнадцатом
затворена оказалась, будто заколдовал ее кто... За ласку же, воевода, спасибо
тебе!
   Первым делом наведался Митенька в острог тюремный  -  к  семейству  князей
Долгоруких, встретила его там Наташа с сынком, который подрос заметно, и поп-
лакала малость.
   - Хоть вы-то засветите окошки наши темные,  острожные.  Одна и радость нам
осталась: человека доброго повидать.
   Овцын спросил у Наташи - как князь Иван, пьет или бросил?
   - Ах,  пьет...  Видать,  неистребимо зло пьянственное.
   А по вечернему небу перебежал вдруг кровавый сполох сияния северного.  За-
мерещились  в  огнях  пожары небесные,  взрывы облачные.  Потом природа нежно
растворила над миром веер погасающих красок -  словно  павлин  распушил  свой
хвост. Жутью веяло над острогом березовским...
   - Наталья Борисовна, - вздохнул Овцын, - знали бы вы, сколь легки дни ваши
здесь. Кабы ведали вы, сколь тяжелы дни питерсбургские. Может, ссылка-то ваша
и есть спасение?..
   Катька Долгорукая,  как только о приезде Овцына прослышала,  так и замета-
лась по комнатам.  Из баночки румян поддела, втирала их в щеки, которые и без
того пламенем пылали.  Уголек из печи выхватила,  еще горячий, и брови дугами
широкими подвела. Телогрей пушной охабнем на плечи кинула себе (вроде небреж-
но)  и  глаза  долу  опустила.  Даже надменность свою презрела - сама к гостю
навстречу вышла со словами:
   - Дмитрий Леонтьич!  У нас день сей хлеба пекли. Не угодно ль свежим угос-
титься? Тогда к столу нашему просим...
   Вот сели они за стол,  а между ними лег каравай хлебный.  Помолчали,  тихо
радуясь оба, что тепло в покоях, пусть даже острожных, что молоды, что краси-
вы... Овцын протянул руку к ножу. Сжал его столь сильно, что побелела кожа на
костяшках пальцев.  И,  каравай к мундиру прижав, взрезал его на крестьянский
лад. Смотрела на него порушенная невеста покойного императора, и так ей вдруг
ласк мужских захотелось. Из этих вот рук! Рук навигатора молодого...
   - А из Тобольска-то пишут ли?  - говорил,  между прочим,  Овцын. - Видать,
депеш не прибыл еще. Докука да бездорожие... Чуете?
   - Чую, - еле слышно отвечала княжна, а у самой слеза с длинных ресниц сор-
валась и поехала по щеке, румяна размазывая.
   Овцын послушал, как бесится метель за палисадом тюремным, и краюху теплого
хлеба окунул щедро в солонку.
   - Ну а книжки, княжна Лексеевна, читаете ли от скуки?
   - Еще чего! Мы и на Москве-то от книжек бегали.
   - Куда же бегали? - хмыкнул Овцын.
   - А  у нас забот было немало.  По охотам с царем езживали,  по лесам зверя
травили... Опять же - балы! Мы очень занятые были!
   - А-а...  Ну,  я до таких забав не охотник... По мне, так дом хорош тот, в
коем книги сыщутся.  У меня в дому родном полочка имеется. Я на нее книги со-
бираю.  Ныне вот,  коли в Туруханск прорвусь на "Тоболе",  дела по экспедиции
сдам, жалованье получу... и Плутарха куплю себе! Читали?
   - Слышала,  что был такой сочинитель. Но... не девичье это дело Плутархами
себе голову забивать. Вон Наташка у нас, та книгочейная... Раз иду, а она ре-
вет,  слезами обмывается. "Чего ревешь-то, дура?" - я ее спрашиваю. А она мне
говорит: "Изнылась я тут... без книжек, без готовальни моей". Ну не дура ли?
   И вдруг Катька горячо зашептала на ухо Овцыну:
   - А едина книга в острогу нашем сыщется... Сколь уж раз из канцелярии Тай-
ной сыщики наезживали,  сколь добра от нас разного выгребли! Вс„ искали... на
царя намек, на мово суженого. Да книжицу ту заветную спасла я... Сейчас пока-
жу ее по секрету!
   И вынесла  книжицу,  что  была  в Киеве (при академии тамошней) печатана в
1730 году,  а в книге описано подробно обручение Катькино  с  юным  императо-
ром... Овцын повертел книжку в руках:
   - Хотите, доброе дело для вас сделаю?
   - На добро ваше и своим добром платить стану...
   Овцын книжицу (на Руси ныне запретную) взял да в печку  сунул.  Порушенная
тут  завыла  - в голос,  а Митенька еще кочергой в печи помешал,  чтобы огонь
сожрал эту книжку поскорее.
   - Не с того ли плачете, княжна? - спросил он Катьку.
   - Не с того,  сударь... Прошлое-то пущай гиштория ворошит. А мне одни срам
да тоска остались. Ох, мой миленькой! Чернобровенький-то ты какой... погибель
моя!  Да нешто не видишь,  что изнылась я?  Возлюби ты меня,  сироту горемыч-
ную...
   Дунуло за окнами, сыпануло по стеклам горохом снежным.
   - Чего уж там скрываться мне!  - сказала княжна Долгорукая. - Знай истину:
люб ты мне... люблю!
   И встала она рядом с ним, сама высоченная, копнища густых волос сверкала в
потемках, вся жемчугами унизана.
   - Ой, и стать же... До чего ты высока, княжна!
   - А хочешь... Хочешь, я ниже тебя стану? Гляди... вот! Гляди, любимый мой:
порушенная царица России на коленях пред тобою без стыда стоит... пред лейте-
нантиком!
   Чего угодно ожидал Овцын,  только не этого.  Поднял он ее с колен вовремя.
Двери разлетелись,  и ввалился хмельной князь Иван Долгорукий с глазами крас-
ными от пьянства.
   - А-а-а,  - заорал с порога,  - вот ты где,  Митька...  с Катькой! Ты этой
паскуды бойся,  - говорил он серьезно.  - Я брат ей родный, от одной титьки с
нею вскормлен,  а стервы такой еще поискать надобно...  Она и себя и всех нас
под монастырь или под топор подведет, верь мне, Митька!
   Овцын ушел. Бухнула за ним дверь острожная, промерзлая, окованная железом.
"Лучше уж, - думалось ему, - с казачкой здешней любиться". И со всей страстью
зарылся Митенька в дела экспедиционные, дела самые сердечные. Заранее все де-
лал,  чтобы на этот раз окияна Ледовитого достичь. На дворе лейтенанта с утра
до вечера народ местный толокся. Митенька всех выспрашивал - кто ведает древ-
ний путь кочей хлебных на Туруханск?  И все записывал...  Был он  счастлив  в
службе своей и Афанасию Курову говорил:
   - Моей особе, как никому, повезло. Я здесь сам себе голова, что хочу, то и
делаю... Сам себе начальник!
   Но женской нежности Овцыну никак было не избежать.  Посредь зимы, отвернув
к стене надменное лицо свое, отдалась ему невеста царская - Катерина Долгору-
кая, роду знатного, древнебоярского... Отдалась ему без стыда, не по-девичьи,
а со всем пылом женщины, уставшей ждать: С тех пор у них и повелось: любились
они ночами острожными,  и караульные про то знали. Но - молчали, ссыльных жа-
леючи, а Овцына уважаючи. Воевода же Бобров был мужик понятливый и доброжела-
тельный, он сам той любви потакал.
   - Кровь молодая,  - рассуждал.  - Она играет,  и вы играйте... В эдаком-то
раю, каков наш, иного путного дела и не придумаешь!
   И куда бы теперь ни пошел Овцын, всюду Катька за ним тянулась. Он к атама-
ну Яшке Лихачеву с инструкцией о розыске пути - она тоже придет и ту инструк-
цию от начала до конца прослушает,  ни бельмеса не поняв в ней. А то, бывало,
возьмет Овцын брата ее,  князя Ивана, и ударится во все тяжкие для гульбы - к
подьячему Осипу Тишину, а княжна - за ним притащится. Сядет на лавке в уголке
избы, посмат ривает оттуда, блестя глазами, как пьет вино чернобровый сладкий
любовник...
   Осип Тишин как-то сказал ей, сильно охмеленный:
   - Княжна,  почто  ты меня не поцелуешь?  Нетто гордыню свою не переломишь?
Лейтенанта, значит, целовать можно. А меня, выходит, и не надобно?
   Овцын крепко (во весь мах) треснул подьячего в скулу:
   - Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами... Понял?
   - Вразумил ты меня, лейтенант... Я многое понимаю! Так текли дни в Березо-
ве - на одном из концов Сибири. Здесь пока все было в полном порядке.

                           ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Иначе текли дни в Нерчинске - на другом конце Сибири, и здесь испокон веку
не все было в порядке...  Владыкой здесь служил рьяный патриот - Алексей Пет-
рович Жолобов.
   Сегодня с утра раннего был он в настроении недобром.
   Свинцово-серебряный завод  Нерчинский  (единый на всю восточную Сибирь) из
Петербурга прикрыть хотели.  А - почему?.. да потому, что пока свинец из Нер-
чинска везут, он с каждой верстой дорожать начинает. И чем ближе к Москве-тем
дороже свинец становится.  Это же понятно:  сама дорога обходится недешево! И
когда свинец доедет от рудников до Москвы,  то цена ему за един пуд - 2 рубля
71 копейка. Иноземный же свинец завозят в Россию из Европы по иной цене - в 1
рубль и 10 копеек за пуд...
   - Неужто не понять дикарям столичным, - бранился Жолобов, - что Европа-то,
задерись она, намного ближе к Москве, нежели Нерчинск... Но Нерчинск-то - наш
город,  и свинец тут нашенский!  Русскому свинцу и предпочтение отдать надоб-
но...
   Секретарю канцеляции своей Жолобов в лоб плюнул:
   - Иди,  иди отседова.  Видеть рожи твоей не могу.  И просителей до меня не
допущай. Я ныне злой и кого хошь палкой прибью...
   Только он так распорядился, как двери - настежь:
   - Слово и дело! Губернатор, клади шпагу свою на стол!
   Секретарь в калачик свернулся,  юркнул вбок,  только хвост его и видели. А
Жолобов кулаками двумя об стол трахнул и сказал:
   - А ну! Коли такие смелые, так повторите...
   Три офицера в дверях повторили приказ об  его  аресте.  Жолобов  ботфортом
треснул в окошко,  чтобы в тайгу выскочить.  Но его сзади схватили.  Тогда он
стол перед собою обрушил,  тем самым офицеров напугав.  А сам -  шпагу  успел
достать.
   - Слово и дело вам легко кричать.  Но я не дамся!
   Скрестились клинки. Три против одного. Лязг, дзень, зинь...
   Атексей Петрович уже немолод,  но одного офицера шпагой своей так и всунул
за печку.... Брызнула кровь!
   - Не вкусно?  - рычал Жолобов,  сражаясь умело рукою сильной.  - А ты меня
добудь в бою... добудь..: добудь!
   Блеско и тонко звенели клинки. Кого-то еще рубанул сплеча.
   Длинною полосой тянулась кровь вдоль половицы грязной...
   Зверея от крови,  насмерть бился неустрашимый губернатор нерчинский - пат-
риот и рачитель о нуждах отечественных:
   - Сопляки ишо! Я и не таких груздей с пенька сшибал... На!
   И точной эскападой он отбил второго офицера.
   - Убью! - посулил третьему и последнему...
   И убил бы (он таков).  Но тут на крики раненых сбежались солдаты.  В грудь
губернатора частоколом уперлись ржавые багинеты,  и тогда Жолобов понял,  что
не уйти. Тычком вонзил он шпагу в лужу крови на полу.
   - Ваша взяла... - сказал, сипло дыша.
   Жолобова связали,  и солдаты его на себя,  будто бревно, взвалили. Столби-
ком, ногами вперед, через двери губернатора пронесли. И на улице в санки бро-
сили.  Прощай,  прощай,  славный град Нерчинск! Прости меня и ты, страна Дау-
рия... увозят меня далеко, за делом нехорошим по "слову и делу" государеву.
   - Прощай, каторга моя! - кричал губернатор из санок.
   - Прости и нас, Петрович! - отвечали ему каторжные...
   Долго везли его спеленатым.  И доставили в Екатеринбург. Увидел он над со-
бой Татищева - генерал-бергмейстера.
   - А-а,  Василь Никитич,  мурло твое хамское! - сказал ему Жолобов. - Я-то,
старый дурак,  думал,  что граф Бирен меня забирает. А вышло, что по шее моей
природный боярин плачется...  Иди ко мне,  Никитич...  нагнись ближе:  я тебе
тайное из тайных объявлю.
   Татищев нагнулся над ним,  а Жолобов его зубами за ухо рванул.  Стали  его
тут бить. И били, пока он не затих. Даже дергаться перестал...
   - В узилище его!  - велел Татищев. - Да от Егорки Столетова подалее, чтобы
не снюхались... Будем вести розыск исправно!
   Ночью в камору к Жолобову кто-то проник тихой мышкой:
   - Ааексей Петрович, это я... узнаешь ли с голоса?
   - Не! Назовись, кто ты?
   - Хрущев,  Андрей Федоров я...  экипажмейстер флотский,  а ныне при горных
заводах состою. Помнишь ли ты меня по Питеру?
   - Ну здравствуй, Андрюшка... Ты чего явился?
   - Помочь тебе желаю.
   - Помоги... Эвон цепь на мне. Сумеешь выдернуть? Хрущев в потемках нащупал
тяжкую цепь:
   - Нет,  не могу.  Татищев - зверь,  спасайся от него. Может, повезет тебе,
так в Питерсбург отвезут.
   - Чудак ты, Андрюшка: у меня в столице иной враг - Бирен!
   - Однако там и друзья сыщутся... хотя бы Волынский.
   - Брось пустое молоть, - отвечал Жолобов, ворочаясь на соломе и пепью гро-
мыхая. - Волынский такой же погубитель, как и все. Мы себя ценить не умеем. И
не  приучены к этому.  Эвон немцы!  Задень одного - десяток сбежится,  и тебя
заклюют. А у нас так: бей своих, чтобы чужие пугались...
   Татищев уже вовсю трепал Столетова.
   - Чего ради,  - вопрошал строго,  - в день тезоименитства государыни нашей
матушки Анны Иоанновны ты в церкви не бывал?
   - Пьян был, - винился Егорка.
   Татищев наступал на поэта неумолимо,  как рок,  предварительно как следует
материалы к следствию изучив и подготовив.
   - Еще пункт!  Когда ездил ты вино пить к крестьянину Ваньке Патрину,  были
там  подьячие  Ковригин да Сургутский,  обче с комиссаром Бурцевым,  и ты при
всех власть божию лаял похабно и кричал зазорно,  что,  мол, время ныне худое
настало,  все от двора императрицы обижены пребывают, а боле всех винил графа
Бирена. Вот теперь ты и скажи нам: кто тебе давал право людей, выше тебя сто-
ящих, хулить?
   - Прав  своих от рожденья не ведаю,  - отвечал на это поэт...
   Егорка Столетов героем не был: всех, кого знал, попутал в оговорах сбивчи-
вых. Длинной килой потянулся перед Татищевым список его знакомцев, пьяниц-со-
питух, сородичей, друзей и прочего люда. Даже сестру родную, Марфу Нестерову,
оговорил.  Татищев тут же писал в Петербург, что мужа Марфы, мундшенка Несте-
рова, следует от вина царицы отставить, ибо... опасен!!!
   Егорка просил, чтобы ему бумаги и чернил дали.
   - На што тебе? - спросил Татищев. - Стихи писать?
   - Буду проект писать.  О торговле с китайцами.  Я все продумал. Государыня
от меня,  ежели не казнит,  будет доходу иметь в сто тыщ ежегодно.  Дозвольте
проектец выгодный сочинить?..
   Стихи он писать умел,  а вот на проекты оказался головою слаб. Наплел раз-
ной чепухи от страха,  будто надобно табак продавать листами,  не кроша их, а
лошадей из Европы гнать прямо в Пекин и там  продавать...  Татищев  от  такой
"изобретательности" поэта даже затосковал.  Скоро пытошные избы были отстрое-
ны. Теперь от "слова" можно было к "делу" переходить: от допросов - к пыткам!
Егорка Столетов трясся в ужасе пред будущим, и Татищев трясучку его приметил.
А потому священнику,  который перед пытками сбирался Столетова  исповедовать,
он наказал:
   - Что наговорит пред богом - ты мне донеси словесно.
   Поп даже на колени упал:
   - Не могу!  Тайна исповеди пред богом сущим нерушима...
   Татищев ботфортом ему все лицо в кровь разбил:
   - Я тебе здесь и Синод,  и владыка, и бог твой!
   Столетов на "виске" пробыл всего полчаса. За это время было дано ему сорок
ударов.  Из  воплей  поэта запечатлелись признания откровенные и ужасающие...
Вот что выкрикивал Егорка:
   "...фельдмаршал Долгорукий  - главная матка бунта..." "...а Ванька Балаки-
рев цесаревну Лизку в царицы прочит..." "...Елагин много говаривал:  мол, все
цари  передохнут..."  "...у  присяги  я  тоже  не  бывал  - с презлобства..."
"...Елизавета сказывала:  народ наш душу чертям продал..." "...Михаила  Бело-
сельский с Дикою герцогиней плотски жил..."
   "...царица сама дивилась, что народ покорен и бунта нет..." "...газетеры в
Европе скорую революцию нам пророчат..." Изрыгнув с дыбы эти крамольные приз-
нания, Егорка взмолился:
   - Ой, снимите меня... сил не стало... помираю!
   Страшен был для Егорки Татищев.  Но еще страшнее казался теперь Егорка са-
мому Татищеву,  который и не гадал,  что дело это потянет столько имен, уйдет
корнями  в  глубь  императорской фамилии - с ее извечными сварами и раздорами
из-за престолонаследия. Не только цесаревну Елизавету помянул Егорка в допро-
сах,  как претендентку на престол русский. Всплыло имя и "кильского ребенка",
принца Голштинского, рожденного от Анны Петровны, дочери Петра I, и тоже име-
ющего права на престол...  Татищев все больше погрязал в сыске и сам пугался.
С допросов людей во всей яви проступала незаконность пребывания Анны Иоаннов-
ны на престоле, - Елизавета, вот кому сидеть надо на троне!
   Татищев сам на себя беду накликал. Его ли это дело - людей пытать? Его де-
ло - заводы строить,  руды изыскивать. А он вместо этого столь загорелся инк-
визицией,  что  только  огнем пьггошным и дышал.  Грозный Ушаков в столице не
терпел, чтобы у него хлеб родной отнимали. Ушаков в Еатеринбург такое письмо
прислал,  что Татищев в тот же день избу для пыток ломать стал.  Узников всех
срочно в Тайную розыскных дел канцелярию отправил...
   Жолобов на допросах, сколько его ни пытали, ничего не сказал. Зато на про-
щание он перед Татищевым высказался:
   - Жаль, что я ранее такую гниду, как ты, не зашиб в лесу темном. Я тля ма-
хонька,  есть пошире меня телята...  Не думай, что своим боярством спасешься.
Не рой могилу другим - сам в эту яму свалишься!
   - Ах, Петрович, Петрович, - укорил его Татищев, - хоть бы в разлуку вечную
ты мне Словечко сказал хорошее...
   - Пожалуйста! Чтоб ты сдох, собака паршивая. Бояр давить надо, от них Руси
плохо...  Не спасешься ты, других погубливая. Погоди, и тебя затравят. Вот на
том свете мы тогда встретимся и рассчитаемся за все  сразу  -  головешками  с
искрами да смолой кипящей...
   Увезли их всех.  Кляпы в рот забили