сто шапки.
   И  текли  мимо  темные  берега,   хваченные   лиственником.   За   кормой
дуббель-шлюпа шлепали днищами по волнам три дощаника с едовом да  с  питием.
Команду едва распихали по закутам,  спали  один  у  другого  на  головах,  а
третьему на живот головы клали:
   - Поешь больше, чтобы живот вздуло: мне спать мягше станет...
   Иртыш врезал свои желтые воды  прямо  в  синь,  прямо  в  простор  -  это
пролегла широченная Обь,  шевели  да  пошевеливай  парусом,  рулем  работай,
впередсмотрящим спать не придется. Такие коряги плывут, такие кедры, что  не
дай бог напороться с ходу...
   - Теперь - в океан! - сказал Овцын, трубу подзорную  за  отворот  мундира
сунув: и без оптики видать, что вокруг дичь, глухомань, безлюдье  жутчайшее.
- Где человецы? - вздохнул лейтенант.  -  Полно  по  берегам  твари  разной,
дикой, летающей да пушистой, а вот человецев лишь в Березове мы повидаем...
   Где-то очень далеко лежал по курсу Березов - место ссыльное.
   Митенька Овцын судьбы своей не ведал. А там, на  краю  света,  ждала  его
любовь. Любовь ослепительная и горячая, как взрыв ядра вражеского.  Пока  ты
на воде, моряк, тебе хорошо будет; не дай  бог  на  берег  ступить  -  земля
меньше моря ласкова...
   Крепко и свежо, шкаторинами хлопая, полоскались  над  головой  навигатора
паруса - плыли, как на свадьбу, с песнями...

***

   Анна  Иоанновна  локтем  отодвинула  спящую  на  столе  моську,  сказала:
"Хосподи, вразуми!" - и одним росчерком пера вывела на  бумаге  важной  свое
монаршее одобрение:
   "Опробуеца. Анна".
   И сама не знала того, что сделала счастливым одного человека.
   Этим  человеком  был  Иван  Кирилович   Кирилов,   секретарь   сенатский,
прибыльщик и картограф... В волнении чудесном  секретарь  из  дворца  вышел:
кому радость передать?
   - Греби!  -  сказал  лодочнику.  -  На  остров  Васильевский,  у  корпуса
кадетского я тебе копейку полную дам...
   Федор Иванович Соймонов дела личные в порядок и благолепие приводил.  Как
раз прибыл из серпуховских поместий  управляющий.  Жаловался.  На  жары.  На
дожди. На грады небесные. На люд разбойный... Прошлый год  -  год  1733-й  -
выпал на Руси неурожайный, нужда пришла.
   - Каково-то в нынешнем станется? -  тужил  Федор  Иванович.  -  И  ладно:
мужикам своим  разорителем  не  буду...  Отныне  велю  присылать  тако:  три
четверти ржи да овса, три туши свиные, одну телячью, сена четыре воза. Да  к
праздникам пять баранов и поросят, ушат творогу деревенского, масла полпуду,
яиц куриных две сотни... Семье моей того  хватит,  а  мужикам  передай,  что
видеть их голодными не желаю. И печься о них стану по-христиански.
   И тут явился к нему счастливый Кирилов:
   - Поцелуй ты меня, Федор Иваныч.
   - Уж не серчай! Горазд не люблю с  мужиками  целоваться..,  будто  лягуху
волосатую ко рту подносишь! Однако, ежели причину радости назовешь, я  тебя,
может, и поцелую.., без брезга!
   Кирилов встал и руку воздел над собой:
   - Предначертаниям моим апробация  учинена!  Мечта  жизни  моей,  ныне  ты
здравствуй. Затеваются дела важные... Киргиз-Кайсацкие орды, Каракалпакские,
и прочие тамошние, никому не подвластны и многонародны,  просят  принять  их
под руку русскую! Ехать мне в  те  края,  на  реке  Обь  город  осную,  руды
сыскивать стану, заводы запущу. Да на море Аральском  знамя  флота  русского
объявим пред миром! Дороги лежат из тех краев - дикие, но чудесные: в Индию,
Федор Иваныч... И край весь этот, досель непокорен,  я  на  веки  вечные  за
Россией укреплю, - вот мне и памятник сооружен...
   Соймонов губы толстые ладошкой вытер, секретаря к себе через стол потянул
и поцеловал в лоб:
   - Увижу ль я тебя, Кирилыч? Ухожу я ночью в море с  эскадрой  на  фрегате
"Шторм-Феникс",  с  казною  флотской  и  штабом  комиссариатским.  Идем  под
Гданск... Может, убьют меня? На кого детей оставлю? Только службой жил...  А
коли жив вернусь, так тебя, видать, в Питерсбурхе уже  не  застану.  Прощай,
друг мой...
   Накануне, опередя эскадру, ушел в боевое крейсерство фрегат  "Митау"  под
командой Пьера Дефремери. Рейд Кронштадта оживал в  скрипе  рей,  талями  на
мачты вздымаемых, задвигались весла галерные, срывая с волн  пенные  гребни.
На "флейты" (грузовые корабли) была погружена артиллерия и припасы. Миних  в
горячности своей все ядра и бомбы на Гданск перекидал,  магазины  опустошил.
Флагманом  шел  на  эскадре  Фома  Гордон  -  вице-адмирал.  Разменявшись  с
Кроншлотом салютацией прощальной, корабли  тронулись.  Лихие  шнявы,  воздев
косые паруса, долго гнались за эскадрой, держась в крутом бейдевинде,  потом
волны стали захлестывать их, и шнявы отстали... Впереди - Балтика!
   От шведских шхер вдруг рванул крепкий свежак, паруса напружились, и тогда
все загудело... Корабли разом вздрогнули, накренились. Мачты их  напряглись,
стоная, сдержав ярость стихии, и... Пошли, пошли, пошли!

***

   За Мемелем отдали якорь; грунт был плох - якорь то грохотал по камням, то
тянулся в иле, но "не брал". Неподалеку  от  "Митау"  обрубил  концы  фрегат
"Россия" и снова поднимал паруса. Дефремери, спящего в  каюте,  встревоженно
разбудил Харитон Лаптев.
   - Не берет! - сказал. - "Россия" якорь на грунте оставила, сигналит, дабы
крейсерство продолжить. Здесь не отстояться нам!
   Было свежо. Раннее солнце еще  не  прогрело  моря.  Дефремери  глянул  на
картушку компаса: в цветистой радуге румбов плясали четыре  страны  света  -
норд (синий), зюйд (красный), ост и вест  (цвета  белого).  "Россия",  ставя
паруса, широко забирала ветер, дующий  с  берега,  -  пахнул  он  травами  и
землей. Следом, держась в струе  за  "Россией",  толчками  набирал  скорость
"Митау". Тридцать две пушчонки,  упрятанные  в  бортах,  с  угрозой  ощупали
мутное пространство. Вахту в полдень сдал лейтенант Чихачев -  вахту  принял
лейтенант  князь  Вяземский;  на  фоке  и  на  грот-мачтах  постоянно  несли
дежурство мичмана - Лаптев,  и  Войников...  Бежали  ходко,  держа  курс  на
Пиллау, где  за  песчаными  гафами  укрылась  земля.  Огибая  мыс  Гиль-Гук,
заметили неизвестную эскадру.
   - На сближение! - скомандовал Дефремери. - Фок на  ветер,  гик  перебрось
вправо.., к повороту. Ложимся на галс - левый!
   Маневрируя, мимо пронеслась, в гудении и плеске волн, "Россия".  Командир
ее барон Швейниц, к борту подбежав, прогорланил:
   - Питер! Поднимаем флаги шведские.., давай!
   Над мачтами русских фрегатов  взметнулись  желтые  полотнища  со  львами,
держащими в мохнатых лапах палаческие секиры. Такой обман для войны полезен.
В туманной дымке проступали корабли. Купцы?  Или  военные?  Издали  было  не
разобрать...  А  со  стороны  Гданска,  едва  слышимое,  доносилось   глухое
ворчание. Там, за  прусскими  гафами,  что  заросли  сосняком,  Миних  снова
начинал бомбардировку города; значит, эскадра Фомы Гордона уже  сгрузила  на
берег бомбы и ядра...
   Медленно, как привидение с того света, таяли в море неизвестные  корабли.
"Россия", ложась круче на ветер, заваливалась к весту и скоро ходко  пропала
из виду. "Митау"  пошел  один,  продолжая  крейсерство.  В  орудийных  деках
плескался в чанах уксус. На жаровнях юнги поддерживали огонь,  и  в  пламени
тихо краснели зажигательные ядра. К вечеру  стали  раздавать  пищу  команде:
миска кислой капусты, кусок мяса, краюха хлеба, водка и квас.  Матросы  ели,
не отходя от орудий; через открытые порты море  забрасывало  внутрь  корабля
лохматую пену. От сырых бортов фрегата многих колотило ознобом.
   Харитон Лаптев крикнул Дефремери:
   - Вижу пять вымпелов... По траверзу борту левого! Пять судов заходили  на
пересечку "Митау". Флаги их были вытянуты ветром в нитку - не разберешь, чьи
корабли. Через подзорную трубу Дефремери на случай  драки  пересчитал  число
орудий. Пересчет был неутешителен:  на  фрегат  неслись  полным  ветром  260
пушек. И тут корабли развернулись  -  стал  на  повороте  виден  их  флаг  с
бурбонскими желтыми лилиями.
   - Это французы, - сказал Дефремери, сунув трубу Лаптеву. -  Будем  курсом
своим следовать, благо войны меж нами нету...
   Французы улеглись в галс, каким шел и  "Митау".  Торжественно  и  жестоко
было спокойствие безмолвного поединка. Сто  тридцать  пушек  короля  Франции
следили за русским фрегатом со стороны правого борта. Тогда  фрегат  "Митау"
ожил по боевому гонгу, и в откинутые порты матросы силой мускулов  просунули
шестнадцать пушек с борта левого... Ветер спал. Солнце село. Не стало чаек.
   - Галса не менять! - велел Дефремери. - А флаг смени...
   Сбросили флаг шведский - поплыл в облака флаг андреевский.
   Французы тяжко разворачивались, заходя сразу с двух бортов, и с  флагмана
прокричали по-голландски, чтобы на "Митау" паруса брасопили, гася  скорость,
и пусть русские пришлют шлюпку с офицером. При  это  под  нос  "Митау"  дали
холостой выстрел.
   - Звать совет! - рассудил Дефремери. - А галса не менять... Идти,  как  и
прежде, курсом норд-тень-вест... С богом!
   Совет корабля - закон корабля.  По  праву  выслушивается  сначала  мнение
младшего, затем - старшего. Первый говорил мичман  Войников:  мол,  войны  с
Францией у нас нет, он согласен навестить французов и вразумить их, стыдя за
поведение неблагородное...
   - Вот ты и сходи, мичман, - последним говорил Дефремери.  -  И  пристыди!
Коли дело за салютацией стало, так мы им салютацию  учиним  всем  бортом.  А
курса менять не станем...
   Шлюпка с Войниковым отгребла, и от борта французского  линейного  корабля
скоро оттолкнулся вельбот.  Два  офицера  королевского  флота  поднялись  на
палубу "Митау".
   - О, так вы француз? - обрадовались они, заговорив с Дефремери.  -  Какое
счастье! Командир эскадры нашей просит вас прибыть на борт  для  переговоров
партикулярных, чести вашей не отнимая...
   На адмиральском корабле Дефремери  приняли  с  честью,  выстелив  коврами
ступени трапа. Но капитан увидел  своего  мичмана  Войникова  привязанным  к
мачте.
   - Что это значит? - возмутился Дефремери.
   - Он сразу стал буянить. Но вы  же  не  русский  дикарь,  вы  буянить  не
станете, и вас вязать не придется...
   В салоне корабля тянуло мощным сквозняком, под распорками бимсов качались
две клетки с  черными  мадагаскарскими  попугаями.  Адмирал  вынул  шпагу  и
салютовал. Дефремери - тоже.
   - Патент ваш и патент корабля! - потребовал адмирал. -  Иначе  мы  станем
признавать вас за разбойников морских...
   - Того не предъявлю. И разбой морской не  с  нашей,  а  с  вашей  стороны
наблюдаю. Королевство Франции с  империей  Русской  во  вражде  воинской  не
состоят, дипломаты войны указно не учиняли.
   - Но вами объявлена война Станиславу, королю польскому!
   - Если это так, - дерзко отвечал Дефремери, - и  если  вы  сражаетесь  на
стороне польской, то обязаны флаги Людовика на  мачтах  спустить  и  поднять
боевые штандарты Речи Посполитой...
   - Сдайте оружие! Вы - пленник короля Франции. Дефремери  сорвал  с  пояса
шпагу, и, звякнув, она отлетела в угол салона. Фрегат "Митау" французы взяли
как приз и под конвоем  в  пять  вымпелов  отвели  в  Копенгаген.  Дефремери
вернули шпагу:
   - Вы француз, и потому.., свободны!
   - Нет, - отвечал благородный Дефремери. - Меня вы отпускаете, а товарищей
моих в трюмах держите... В таком случае прошу вас считать меня русским.
   Послом царского двора  в  Дании  был  барон  фон  Браккель;  он  навестил
пленников, угрожая им лютой казнью:
   - Вы опозорили ея величество! Уж я позабочусь, чтобы  всем  вам  быть  на
виселице. А тебе, французу, висеть первому...
   Из Копенгагена французы перегнали "Митау" в Брест:  вот  она,  прекрасная
Франция! Дефремери вдыхал запахи родины - глубоко  и  ненасытно.  Тринадцать
лет прошло с тех пор, как в  дождливую  осеннюю  ночь  он  покинул  Бретань,
убегая  от  изменчивой  любви,  и  нашел  себе  вторую  родину  -  в  России
заснеженной. А тринадцать лет - это немало...
   Офицеры держали меж собою совет.
   - Полагается нам казнь через головы отсечение. Тебе первому под  топор  и
ложиться, - объявили они Дефремери. -  Ладно,  мы,  русские,  а  ты  француз
природный. Благодари судьбу: уже спасен, уже ты  дома.  Возьми  шпагу,  коли
дают, и  оставайся  здесь.  Только  простись  с  нами  по-божески:  ну  вина
поставь.., ну песни споем.., ну поплачем напоследки.
   Дефремери отказался покинуть своих офицеров. - Вы меня не отпихивайте,  -
просил он. - Я с вами хочу судьбу разделить. Смерть - так смерть. А  вина  и
так поставлю. У нас, во Франции, вино хорошее, это правда. Его, братцы,  уже
не репой закусывают...

Глава 8

   Умер в Березове старый князь Алексей Григорьевич Долгорукий, и старшим  в
семье, покровителем ее и заботчиком  остался  князь  Иван...  Какой  он  там
заботчик? С утра напьется, слова путного не услышишь. А все заботы легли  на
Наташу: и белье выстирай, и начальников задобри, и мужа пьяного раздень,  за
детьми уход...
   Весна, весна! А Наташе всего двадцать лет. Ей в ночи белые  вирши  писать
хотелось, музыку слушать. Да вот  беда:  бумаги  нельзя  держать,  а  музыка
утешная вся на Москве осталась. Так и пропали эти мечтания втуне, в потемках
женского сердца.. А уж сколько это сердце настрадалось -  никто  не  узнает.
Нехорошие люди Долгорукие: в злате и  холе  грызлись,  а  теперь,  в  обидах
ссыльных, никак помириться не могут. И все время делят что-то...
   - Что вы делите? - не раз говорила  им  Наташа.  -  Только  ворованное  с
трудом делится, а честное - легко. Да и было бы что делить!
   - А у нас много чего было, - отвечала Катька, царева невеста. - У нас  не
как у Шереметевых - у нас-то всего хватало!
   - Было, да сплыло... Скоро до воздуха  доберетесь,  тоже  делить  учнете:
кому больше, кому меньше вздохов досталось... Уймитесь!
   Катька в рост, в сыть бабью, входила. Стала вдруг женщиной -  волоокой  и
статной, ей любви жаждалось в  остроге  березовском.  Но  предмета  не  было
галантного - одни подьячие да урядники казачьи. Как же ей, царской  невесте,
унизиться? Она и не глядела в их сторону: пройдет, не заметит. Гордая  была.
Но иногда (в ночь зимнюю, когда за окнами пуржит и  воет)  боль  за  прошлое
прорывалась.
   - Я, - кричала Катька на весь острог, - не порушенная от его  величества!
Мое право на престол российской еще не отнято...
   А Наташа думала тогда: "Ну и дура же ты, Лексеевна!"
   Об одном  Наташа  часто  печалилась:  ей  в  сад  хотелось,  чтобы  яблок
нарвать.., а потом - вишни, сливы. Ничего здесь нету: вот хлеб, клюква, рыба
мороженая, мясо собачье да оленье, молоко - тощее, синее, будто сыворотка...
Зато водка здесь крепкая!
   Писала она на Москву своему братцу - графу Петру  Борисовичу  Шереметеву:
вышли мне сюда яблочков, хоть моченых, да пришли с оказией верной готовальню
мою, посмотреть на нее желаю, а яблочком твоим, братик родный, слезу горькую
закушу... Ничего ей брат не ответил: "слова и дела" боялся, мерзавец! А ведь
тысячи душ крепостных имел - мог бы от богатств своих хотя бы яблочко сестре
выслать...  Наташа  долго  по  этому  случаю  плакала,  потом  рукою  повела
крест-накрест, слоно брата навсегда для себя зачеркивая, и сказала тогда:
   - Апелляции из острога нету... Пользуйся, брат!  Утром  муж  проснется  с
похмелья. Начинает старое поминать. Как  жил.  Какие  кафтаны  нашивал.  Что
съесть успел. Что выпить.
   - Хватит вам,  сударь,  тарелки  да  кубки  пересчитывать,  -  вспыхивала
Наташа. - Говорила я вам, чтобы в деревню ехать. От двора подалее. А ныне...
Вот лежит дите мое! Уж как люблю его, один бог знает. А буди мне ведомо, что
он, в возраст придя, ко двору царскому сунется, так мне легше его сейчас  за
ноги разболтать да - об стенку! Так и тарарахну насмерть! Только бы  уверену
быть, что окол престолов мои дети порхать не станут... В  мире  эвтом  много
занятиев для людей сыщется - более придворных полезнее!
   - Дура-а, - стонал князь Иван. - Ой и дура-а же ты...
   - Нет, сударь. Ошиблись: высокоумна я! Через стены острожные шла молва  о
Наташе, как о женщине в чести и разуме крепкой. Выйдет она  на  улицу,  всяк
березовец издали ей поклонится - и стар, и млад.  Слова  дурного  о  ней  не
придумаешь. По городу слухи ходили:
   - Наша императрица - курва самая последняя!  Уж  коли  таку  кротку  бабу
Наталью выслали, так, видать, в Рассей порядков не стало...
   Березов жил сам по  себе:  Петербург  слишком  далек,  там  престол,  там
перемены, там какой-то Бирен (значение которого до конца березовцы так и  не
понимали), там войны разные, а здесь снег да тишина..,  рай.  Ругай,  круши,
матери! Воевода Бобров не выдаст -  свой  человек.  Закостенел,  заберложил,
бородой зарос (тоже яблочка лет с двадцать  не  кушал).  Спасибо  Тобольску:
иной раз пришлют оттуда бочку с  капустой  квашеной,  тут  все  накинутся  с
ложками, и в един час всю бочку - до самого дна - под водку стрескают!
   Хорошо жили.., тихо. Раздумчиво.
   Дай-то бог и далее так жить.
   - Нам Питерсбурх не в указ, - говорили  березовские.  -  У  нас  Тобольск
есть, а там губернатор... Ну и хватит нам'!
   А весна выдалась пригожая. Посреди острога  был  копан  (еще  Меншиковым)
ставок, и слетались туда лебеди. Наташа кормила их хлебом, они ей  свои  шеи
давали гладить. Экие умниды! А месяц май закатился над  тундрами  незаходным
солнышком.  Растеплело  в  краях  березовских.  На  берегу  речном  размякли
сугробы, из-под снежной замяти  кресты  выступили  -  князей  Меншиковых  да
Долгоруких. - И в один из ден все опальное семейство потянулось  гуськом  из
острога - пошли проведать папеньку с маменькой... Каково-то лежится им  там?
Первыми шли в паре Наташа с Иваном, и князь Иван, на диво трезвый, руку жены
в своей руке держал и говорил слова хорошие:
   - Наташенька, ангел ты мой, прости меня... Ей-ей, слаб  человек  посередь
страстей мирских. И только вот, на виду могил, от греха  бежать  желаю.  Ах,
синица ты моя! Люблю я тебя, Наташа...
   За  ними,  голову  задрав,  на  солнце  глядя,  будто  ястребица,  шагала
порушенная невеста царская Катька.  У  нее  даже  сейчас  много  всего  было
напрятано. Вот и сегодня убрала жемчугом копну волос своих, а на руке манжет
имела особый, а в манжете том - медальон, на коем портрет царя  покойного...
Шли за Катькой братики  -  Николашка,  Алешка,  Санька  и  бубнили  молитвы,
спотыкаясь. За братцами - золовки Наташины: Анька да Аленка - эти  две  (еще
глупые) тоненько выпевали нечто божественное.
   Вот вышли семьей на берег - к часовенке.  Стали  у  крестов  печали  свои
выплакивать. А Наташа в сторонку отошла, чтобы одной (без Долгоруких) о себе
поплакать. Расселись внизу раскисшие, словно грибы после дождя,  березовские
строения - гниль да труха, мохом затыканная. Чадные дымы выплывали из дверей
и окон. Из церквушки Рождества богородицы  вышел  к  Долгоруким  березовский
поп, отец Федор Кузнецов, человек добрый, и стал увещать он князя Ивана.
   - У меня, - говорил, соблазняя, - не брага, а  чисто  музыка  духовная...
Трубы нет, так я ружьецо казачье приспособил. Прямо из ружья бражка  льется,
наварена. Опосля божественного исполнения пойдем, князь, ко  мне  и  помянем
родителей ваших!
   "Опять, значит, напьется Иван..." Сверкала река, и смотрела Наташа  вдаль
- вот бы ей плыть, плыть, плыть до Тобольска. Потом на санках  бы,  сынка  к
груди прижав, она бы ехала, ехала, ехала... Соли Камские, Мамадыш да  Казань
татарская, потом Нижний в куполах да башнях, а  потом  ударит  в  уши  граем
вороньим, плеснет в глаза блеском, вскинутся кони, и  вот  она  -  Москва..,
край отчий.., кров и покой... Так вот и  смотрела  Наташа,  мечтая,  в  даль
речную. Вдруг белая искорка блеснула за излучиной.
   - Ой, что это? - испугалась Наташа. - Гляньте-ка! Да, теперь все видели -
шел кораблик,  неся  мачты.  Ветерок  набил  полные  пазухи  парусов  -  они
вздулись, ветром сытые. А напротив самого  Березова-городка  в  воду  убежал
канат якорный, и лодочка к берегу стала подходить.