гиня. Корф расхохотался  пуще
прежнего:
   - Но еретики необходимы церкви тоже... Иначе на  чем  бы  святая  церковь
заостряла свои вертела?
   Анна Иоанновна чуть не подавилась жирным куском.
   -  Побойся  бога,  -  растерялась  она.  -  Ты  звал  на   буженину!   Не
богохульствуй: сегодня воскресенье - божий день!
   - Ах, ваша светлость, - разошелся Корф, - вторая проповедь еще никому  не
портила аппетита. Прошу вас откушать и запить вином вот  этим...  Видели  ли
вы, герцогиня, когда-нибудь пса,  нашедшего  в  пыли  под  забором  мозговую
косточку? Если видели, то, конечно, помните, с  каким  благоговением  он  ее
высасывал...
   - К чему ты это мне.., про пса-то? Я  буженину  ем,  а  ты  про  пса  мне
толкуешь, барон!
   - Все мы  уподоблены  псам,  ваша  светлость:  один  высасывает  мозг  из
косточки знаний, другой из косточки дурости...
   Левенвольде вдруг резко захлопнул книжные шкафы:
   "Какой дурак этот Корф... Разве он не знает нашей герцогини?.."
   Лакеи внесли тушки жареных зайцев. Но Левенвольде  по-хозяйски  отстранил
подносы от стола - Не нужно! - сказал он и поглядел прямо в глаза герцогини.
-  Я  сказал:  не  нужно,  ваша  светлость,  ибо  зайчатина,  как  учат  нас
"Салернские правила", возбуждает нескромные желания, а сегодня воскресенье -
божий день. Бирен послушал бой старинных голландских часов.
   - Еще метать? - спросил, собирая колоду.
   - Уже не нужно, - зевнул Кейзерлинг. - Разве ты не слышишь?  Сюда  мчатся
кони - герцогиня уже возвращается из Прекульна...
   Брякнул колоколец и замолк. Забегали лакеи с факелами, освещая  дорогу  к
замку, и Бирен швырнул карты в камин.
   - Ты, Кейзерлинг, ты... - закричал  в  восторге.  -  Ты  самый  умный  на
Митаве!
   Сухо трещал паркет под грузным шагом Анны  Иоанновны.  Гневно  дыша,  она
проследовала в детскую, развернула из  пеленок  своего  любимца  -  грудного
Карлушу.
   - Ребенок-то обхудился, - заметила по-русски.  -  И  никто  не  доглядит,
стоит мне отлучиться.
   - Няньки отосланы, - сжалась Биренша, - уже все спят.
   Анна Иоанновна  выдернула  мокрые  пеленки  из-под  младенца,  с  размаху
хлобыстнула ими горбунью по лицу.
   - Могли бы и сами, сударыня, - добавила по-немецки. Бирен стоял в  дверях
- терпеливо ждал.
   - Пойдем, - велела ему герцогиня. - Уже час поздний...
   За стенами замка вдруг заржал стоялый жеребец. Попадая след в  след  Анне
Иоанновне, по узкому тайному коридору Бирен уходил за герцогиней Курляндской
- во мрак, в камень, в духоту спален.
   Утром он спросил Кейзерлинга:
   - Добрый друг, ты разве колдун?
   - Нет, не колдун. Но я  хорошо  знаю  Корфа  и..,  нашу  герцогиню.  Корф
закоренелый безбожник, а наша Анна боится ереси...
   В эти дни астролог Фридрих Бухер рассматривал стечение планет над Митавой
и опять нагадал Анне судьбу русской царицы.
   - Ты пьян! - смеялась Анна. - Бухер, сознайся - ты пьян?..
   Это правда: Бухер был пьян, в чем и сознался.

Глава 11

   Деньки над Москвою - серенькие. Мглистые. Туманит. Скрипят  шлагбаумы  на
заставах - едут дворяне. Прут в  сенцы  к  московским  сородичам  поросят  в
мешках, катят на крыльцо анкерки с медом. Прижимая  к  пузу,  тащат  дворяне
сулеи с домашними наливками.
   Тесно стало на Москве и обидно. Куда ни придешь, где ни послушаешь, везде
одно говорят:
   - Государь-то невесты не жалует. Как в Лефортове  затворился,  так  и  не
смотрел ее ни разу.
   - Да и невеста-то - лукава и неласкова. Мне  большак  мой  сказывал,  что
Долгорукие сомлели: царь лишил их милости прежней.
   - Как бы свадьба не кувырнулась! Ехали мы, тратились...
   -  Все  едино,  где  исхарчиться...  Племяшек,  наливай!  И  то   правда:
Долгорукие засели во дворце Головинском, а Петр их чуждался. Принимал только
князя Ивана - дружба меж ними еще детская, приязнь наивная... Явился Иван  к
царю - весь в слезах и обидах горьких:
   -  Поносные  вирши  на  себя  имею.  Антиошка  Кантемир,  из   господарей
молдаванских, на меня, государь, хулу изблевал. А по Москве  читают  скверну
его и злобятся... Честь ли?
   - Чти, - разрешил отрок.
   Иван Долгорукий прочел царю по бумажке:

   Не умерен в похоти, самолюбив, тщетной
   Славы раб, невежеством наипаче приметной,
   На ловли с младенчества воспитан псарями,
   Как, ничему не учась, смелыми словами
   И дерзким лицом о всем хотел рассуждати?

   - Не ел бы редьки, Иванушко,  так  и  не  рыгалось  бы  тебе,  -  ответил
император. - Сказывала мне бабушка: лжа - что ржа. Верю! А что, братец, ты с
младенчества псарями воспитан, так обо мне эдак  тоже  сказать  можно...  Из
песни слова не выкинешь.
   - Ваше величество, - вспылил куртизан. - Всем  на  Москве  не  переломать
ноги, чтоб умолкли... Как быть-то? Петр потер лицо, посмотрел сквозь пальцы:
   - Так и быть: на иордань подниму тебя по гвардии выше.
   Куртизан даже не обрадовался. Катька говорила теперь так,  родни  уже  не
стыдясь: "По свадьбе моей с царем быть Ваньке в Низах самых!" - А в  Низовом
корпусе плохо: там болота Гиляни, на них розы цветут  персидские,  но  розам
тем не верь - под ними гниль и лихорадка.  Кусит  клещ  тебя,  и  готов  раб
божий: понесут вперед пятками... До чего же  много  мрет  на  Низу  русского
люда!
   На выходе от царя  столкнулся  князь  Иван  с  Иогашкой  Эйхлером,  обнял
музыканта ласково.
   - Тезка чухонская, - сказал ему. - Пока я в случае пребываю, торопись жар
сгрести. Будешь в чине и ко шляхетству причислен.  Целуй  руку  мне,  да  не
забудь  добра  моего  Затрубил  на  дворе  рожок.  Залаяли  собаки.   Топоча
сапожищами, придворных расталкивая, бежал до царя егермейстер Селиванов:
   - Ваше величество! Я не сплоховал: эвон, мужики  дворцовы  логово  волков
обложили... Вас ждем!
   Петр легко и бездумно сорвался с места, кинулся в седло. И помчал царь за
Рогожи - травить волка... Серый  снег  летел  косо.  Волк  матерый,  видать:
уходил он в хитрости, коварно петляя. По кустам заметывал. Петр  долго  гнал
лошадь, но след зверя потерял. Стал людей звать  -  ему  никто  не  ответил:
отбился.
   - А и ладно, - сказал, пустив коня шагом... Москва  угадывалась  вдали  -
сумеречным  блеском  колоколен,  сизыми  дымами,  вороньим   граем.   Въехал
император в деревню, и горазд некстати въехал. Мужики как раз тащили гроб из
избы - одно корыто другим прикрыто. И тащили не в дверь, а через окно,  дабы
смерть запутать.. Петр подскакал, снял шляпу.
   - Кто помер? - спросил.
   - Девка.., кривого Пантелеича дочь.
   - От хвори, видать?
   - Воспа... - загалдели мужики. - Она, тошная! Наступала на деревню  мгла.
От леса уже скакали доезжачие - царя сыскивали, чтобы на Москву ехать.
   - А ты, барин, - спросили мужики, - чей же будешь: юсуповский  сынок  али
господ Барятинских?
   - Я сам по себе, - отвечал царь. - Волка вот гнал... Открыли  гроб.  Надо
бы, как водится, "позолотить" покойницу. Да с собой ничего не было: как рога
затрубили - так и выскочил. Тогда Петр, сострадая, стянул с  шеи  офицерский
шарф и бросил  его  поверх  покойницы.  На  скудной  посконинке  вдруг  ярко
сверкнула серебряная мишура.
   - Возьми, отче, - сказал Петр. - Более отдарить нечем .
   Тронул лошадь, но тут же прискакал обратно:
   - Постой, старик! Случаем руку в кафтан сунул, да и нашел... Рубль  тебе,
бери! Крышу поправишь или еще что сделаешь...
   Дед рубль взял, а шарф дареный снял с покойницы и обратно царю протянул:
   - Возьми, добрый сын. Простынешь... Император замотал шарф вокруг  тонкой
шеи и дал коню шпоры.
   Деревня скоро осталась позади... "В осп а, она тошная!" -  мрут  от  оспы
русские люди - не меньше, чем на Гиляни.

***

   Желтым бельмом глядел фельдмаршал Василий Владимирович  князь  Долгорукий
на старенькую иконку. Пошептал губами, вдавил пясть в лоб, кинул длань через
плечо и задержал руку на пряжке.
   Иногда прорывалось - в моленье его - житейское:
   - Да полегчи,  полегчи  в  регименте  Преображенском...  Волоча  ноги  по
пыльным восточным паласам, подошел адъютант и племянник  фельдмаршала,  тоже
князь Долгорукий.
   - Чего надобно тебе, Юрка? - спросил старый воин.
   - Егорка Столетов до вас, дяденька.
   - Столетов? Это из каких же будет?
   - Роду он худого, незнатного, - отвечал Юрка.
   - Кличь! - Позвали Егорку, и запахло  в  покоях  фельдмаршала  водками  и
духами. - Почто пьян ко мне являешься?
   - То не пьян я, - отвечал Егорка, - то вчера был пьян.  Вот  и  хороводит
меня весь день...
   - Юрка! - повелел фельдмаршал. -  Ты  молодцу  чарочку  вынеси  да  репку
покрепче выбери. А то голова у него на пупок завернута.
   Чарочку прияв и репку расхрумкав, Егорка осмелел.
   - Был я наверху, - сказал, - а ныне мне стало  низко.  Состоял  кавалером
при  Виллиме  Монсе,  коему  государь  Петр   Первый   за   любовь   его   к
Катерине-матушке высочайше башку отрубить соизволил. А по дружбе с Монсом  и
мне влипло: на десять лет в Рогервик был сослан, там меня только в бочке вот
не солили, а так - все было как надо. Ныне же при дворе  цесаревны  Елисавет
Петровны числюсь, но службою сей не доволен я.
   - Чего так? - спросил фельдмаршал.
   - И без меня у ней счастливцев хватает.
   - А в несчастии, - спросил  Долгорукий,  -  жить  не  свычен  ты,  как  я
погляжу? На што я тебе, кавалер Монсов?  От  стола  моего  фельдмаршальского
швырки-пинки да пули летят, а кусков сладких с него не падает...
   - Возле славной особы служить бы рад! - сознался Егорка и  руку  старика,
воском пахнущую, поцеловал с чувством.
   - А на што годен ты? Я ведь солдат прямой, паркеты во  дворцах  пузом  не
протираю, и мяе держать прихлебателей при себе  не  пристало  по  чину...  К
чему, ответь, гораздую склонность имеешь? Что возлюбил ты в мире сем, окромя
водки?
   - В музыке я горазд, - отвечал Егорка Столетов. -  Есть  ли  музыка-то  в
дому вашем? Я бы показал...
   - Того не держим, - подал  голос  Юрка  Долгорукий.  Огорчился  Егорка  и
попросил из челядной ложек ему принесть деревянных; на ложках  тех  заиграл,
стервец, запел замечательно:

   Сердце пылает - не могу утерпети,
   Хощу ныне ж амур с Дориндой имети
   Умру ж я, и лучшее мя умирати,
   Неж без Доринды долго живати

   - Не робок ли ты? - спросил его затем фельдмаршал.
   - Того в баталиях воинственных еще не проверял.
   -  Ну,  сейчас  проверишь,  даже  в  батальях  не  побывав...  Эй,  Юрка!
Водрузи-ка чарочку ему на само темечко.
   Юрка чарочку на голове Столетова приспособил, чтобы ровно стояла.  Сыпнул
порох на полку пистоля шведского.  Курки  взвел  -  столь  тугие,  аж  лицом
покраснел. Взял старый фельдмаршал пистолет и сказал Егорке:
   - Смотри же на меня честно и открыто... Без жмуриков!
   А сам здоровый глаз закрыл - бельмом стал целиться.
   - Славный князь! - завопил  Егорка.  -  Не  тем  ты  целишься...  Раздрай
здоровый, ой-ой!
   - Цыц! - отвечал фельдмаршал, и видел Егорка  в  прорези  прицела  желтое
бельмо ветерана... Трах! - лопнула  чарочка  на  голове,  а  старик  пистоль
отбросил, долго лил вино  в  чашку,  по  краям  щербатую.  -  Не  сбежал,  -
похвалил, - и то ладно... Желателей много имею, да в бельмо-то мое мало  кто
верит... Пей вот! Юрка, сбегай еще за репкой Потом пальцем ткнул Егорку  под
ребро самое:
   - А Дурында твоя, о коей ты в песнях плачешься, она..,  кто?  Из  слободы
Немецкой, чай?  Что-то  я  такой  девки  на  Москве  не  упомню.  Может,  за
отсутствием моим уродилась, подлая?
   - Ваше сиятельство, Доринда сия есть сладкий вымысел, ибо, служа  Купиде,
немочно мне открыть истинной дамы сердца.
   - Неужто и мне не откроешь?
   - Под  именем  Доринды  оплакиваю  я  страсть  к  Марье  Соковниной,  что
прозябает ныне в девичестве природном.
   - Ну и дурак! - вразумил его фельдмаршал. - Коли хошь любить Машку, так и
пиши в стихах честно: мол, хочу иметь  грех  с  Машкой  Соковниной...  А  то
выдумал ты каку-то Дурынду! - Помолчал старик и добавил:
   - Мне песен твоих не надобно, мне и от своих тошно бывает. А в  адъютанты
свои велю завтрева тебя вчислить. Будь с утра  самого  тверез  и  чист,  аки
голубь небесный... На водосвятии иорданском явлю тебя  перед  полком  уже  в
чине!

***

   Месяц январь - зиме середка. День  на  куриный  шаг  прибывает.  Бабы  на
крещенском снегу холсты белят. И висят над крышами звезды  в  кулак,  -  это
хорошо: быть урожаю гороха да ягод. Воры да пропойцы московские  до  первого
спаса белья не прут. Стирай, баба, вешай, суши, что имеешь, - не опасайся!..
   Праздник иордань - не столь для бога,  сколь  для  молодечества.  Каждому
удаль показать надо. Первым делом - перед бабами, молодицами, да  и  себе  в
похвальбу. Трещит от мороза приклад ружейный, а солдат на льду  стоит  себе:
морда, как бурак, красная. Ладан мерзнет в кадиле, а он головою в прорубь  -
бултых!..
   Тринадцать дней осталось до свадьбы царя. Во вторник, в день  водосвятия,
с утра учащенно благовестили колокола церквей. Построили на льду Москвы-реки
два полка: семеновцев да преображенцев. Мороз  был  лютый,  каких  давно  не
помнили. Солнце светило вовсю, и дул ветер сильный...
   Петру доложили, что невеста подъехала, и он сбежал вниз. Княжна Екатерина
("Ея Высочество") одиноко сидела в открытых санках. На коврах, на  подушках.
В шубах теплых.
   - Пошел! - крикнул царь и вскочил на запятки саней.
   Кавалергарды тронули следом. Глухо били копытами в мерзлую землю  тяжелые
лошади. Блестели кирасы на солнце. За дворцовыми садами с разгону выехали на
лед. Хорошо и  легко  бежалось  лошадям.  Вдалеке  уже  и  парад  иорданский
виден...
   На запятках стоя, видел царь бархатный верх  невестиной  шапки,  убранной
хвостами собольими, да четыре косы - толстые, в  руку.  Чего-чего,  а  волос
хватало!
   Только единожды нагнулся Петр к уху Екатерины.
   - Не замерзли, сударыня? - спросил и снова замолчал...
   Словно кувалды, ухали в лед копыта кавалергардии. Вот  и  приехали.  Петр
едва руки от саней отвел: окоченел шибко.  Стянул  зубами  перчатку  -  грел
дыханием пальцы. Потом князь Иван подвел ему лошадь,  вальтрапом  крытую,  и
царь занял место во главе русской лейб-гвардии. По чину он был  полковником,
а фельдмаршалы - Долгорукий и Голицын - заняли места подполковников. Солдаты
кричали "виват" и ружьями всякое вытворяли. Народ  был  рад  царя  видеть  с
невестой рядом. "Чай, - говорили в толпе, - не чужая  принцесса,  а  своя  -
подмосковная..."
   - Эй, сбитенщик, - крикнул Петр, - угости, озяб я!
   Выпил сбитня горячего - еще час  простоял.  Покрылась  инеем  лошадь  под
царем. Дышала шумно и парно.
   От прорубей тоже несло паром, там пели:  "Во  Иордане  крещающуюся  тебе,
господи, тройческое  явися  поклонение..."  Там,  над  кругом  черной  воды,
качался на ленточках голубь, из дерева вырезанный, -  символ  "духа  божия".
Феофан Прокопович, в  роскошных  ризах,  трижды  опускал  крест  в  прорубь.
Освящал на целый год всю Москву-реку. И шел народ с горы, неся иконы.
   По освящении полезли все в  воду.  Прямиком,  руки  сложив  по-солдатски,
залетали в прорубь купцы первой гильдии, за ними - второгильдейские  сыпали.
Мужики шлепались  в  глубь  ледяную.  И  выскакивали  обратно  -  с  глазами
выпученными. Синие и без дыхания. Бежали  голые  бабы  по  снегу,  с  визгом
взметали брызги...
   Так прошло четыре часа. Сняли наконец царя  с  лошади,  уложили  в  сани,
запахнули шубами, крикнули кучерам:
   - Гони скорее!..
   Под вечер был зван на царскую половину князь Иван.
   - Голова болит, - сказал Петр. - Да и знобко мне.
   - Может, сразу Блументроста позвать?
   - Перемогусь...
   Постоял царь, зажмурясь. Потом крикнул:
   - Ой, держи меня, Ваня! - и бросился к  Долгорукому.  Его  било,  трясло.
Дышал с трудом. Дыхание влажно... Во дворец Лефортова срочно прибыл архиятер
Лаврентий Блументрост, врач очень опытный. Но царя  уже  осматривал  Николае
Бидлоо - врач Долгоруких, и начались интриги - не хуже боярских:
   - Я прибыл первым. Мой декокт уже готов.
   - Выплесните его собакам, - отвечал Блументрост... Бидлоо звали на Москве
проще  -  Быдло,  и  лечиться  у  него  избегали.   Грешил   он   по   ночам
"трупоразодранием", людей резал и научно кусками по банкам  раскладывал  (за
это его боялись и не жаловали). А Блументросты уже век на Москве жили;  коли
кто из Блументростов рецепт прописал, так его из рода в род, от деда к внуку
передавали, как святыню. И такой славе Блументроста Бидлоо - Быдло -  сильно
завидовал.
   Сейчас его от царя прогоняли, и он заявил при всех:
   - На руках великого Блументроста за три года умерло  три  человека:  Петр
Великий, Екатерина Первая и царевна Наталья... Не слишком ли много славы для
одного Блументроста?
   А царь пил сиропы, метался, рвало его желчью.
   - Вот здесь.., больно, - сказал Петр под утро.
   - Где, ваше величество? - склонился над ним Блументрост.
   - Вот тут.., в самом крестце!
   Блументрост, глядя в пол, вышел к Остерману:
   - Первый бюллетень таков: у царя - оспа.
   - Вы отвечаете своей головой, - напомнил Остерман.
   - Я не ошибся: боль в крестце - верный признак... Оспа!
   С грохотом упал стул, это вскочил Алексей Долгорукий:
   - А мой Быдло не так сказал... Чего уж там умничать? Скорей венчать  царя
надо на дочке моей. От венца-то его и полегчит!
   Остерман быстро закрыл лицо козырьком. Начинались  конъюнктуры.  На  этот
раз - самые опасные...

***

   А возки все плыли среди сугробов -  ехали  дворяне  пировать  на  свадьбе
царя. Теснились по домам, спали на лавках, стелили им хозяева уже  на  полу.
Из дальних губерний и провинций, из-за  лесов  дремучих,  шагали  на  Москву
солдаты: стягивались войска - чтобы стоять на парадах  и  "виваты"  кричать.
Москва сделалась ковшом, - не тронь ее, а то переплеснет...
   Высились над улицами арки -  триумфальные,  пышные.  Под  ними  проезжали
герольды-скороходы и читали народу бюллетени:  "Оспа  у  его  императорского
величества выступила обильно  и  здорово".  Это  правда:  оспины  уже  стали
вызревать. Опасность вроде миновала, и караул вошел во дворец  с  барабанным
боем и флейтами, как обычно. До свадьбы царя оставалось всего четыре дня.
   Пятнадцатого января Блументрост разогнул усталую спину:
   - Его величество уснул... Велите закрыть улицы!  Быстро  задвинули  улицы
рогатками, передавили  в  усердии  всех  собак,  какие  попались,  чтобы  не
вздумали лаять. Тихо, Москва! - его величество  спит...  Замер  Лефортовский
дворец. Белели в сумерках громадные печи  в  изразцах  голландских.  Хаживал
здесь когда-то веселый "дебошан" Лефорт, пировал здесь молодой Петр  Первый,
а теперь лежит его внук, с лицом под страшной коростой... Лежит. Тихо.
   - ..венчается раб божий... - сказали ему.
   Бредово глядели глаза царя-отрока: "Сон или явь?"
   Боже, боже! Стоит князь Алексей  Долгорукий,  а  подалее.  вся  в  белом,
невеста его Екатерина. Плывут свечи.., каплет воск.
   А на палец царю надевают кольцо ледяное.
   - Люди, люди, - прошептал юный царь. И снова  -  тишина.  И  нет  княжны,
угасли свечи... "Сон или явь?.. Люди, люди, на  што  вы  меня  покинули?"  А
утром - чудо: задышал Петр легко. Встал. Выли трубы в печах. Шатаясь, шагнул
к окнам. Откинул рамы.
   Москва, Москва! Родимая... Сыпало в лицо ему  поземкой.  Пахло  пирогами.
Так вкусно. А вдали  -  лес:  там  волки,  кабаны,  лисы,  зайцы  и  рыси...
Тру-ру-ру-ру - зовет рожок на охоту.
   И болезнь обрушилась на царя заново. Сквозняк от  окна  добил  его.  Оспа
прошла в горло и даже в нос - Петр стал задыхаться. Блументрост  в  бессилии
развел руками:
   - Виноват буду я, но.., пусть придет шарлатан  Бидлоо!  Пришел  Бидлоо  -
Быдло - и сказал громко, безжалостно:
   - Последний Рюрик загублен великим Блументростом! Еще раз  спрашиваю:  не
слишком ли много славы для одного человека?..
   Вспомнили, что в Риге живет грек Шенда Кристодемус, врач-кудесник. Но уже
было поздно... Поздно звать!
   До свадьбы царя осталось всего два