е и кланяться вам теперь не надобно?
   - Отчего же? - сказал Волынский и поклонился Миниху...
   Расселись. Шумела река Радоуна, со  стороны  соседней  корчмы  Рейхенберг
вдруг заливисто крикнул петух (еще не съеденный). Карл Бирен сразу навострил
на петуха свое единственное ухо.
   - Петух, конечно, не курица, - сказал инвалид.  -  Но  его  тоже  сожрать
можно. Боюсь, как бы саксонцы нас в этом не упредили!
   Миних нетерпеливо взмахнул фельдмаршальским жезлом.
   - Штурм! - воскликнул  он.  -  Имею  повеление  матушки-государыни  нашей
поступать с городом без жалости, крови не  боясь.  Предать  Гданск  резне  и
огню! Таково ведено. А людишек не жалеть...
   - Вот то-то, - вставил Барятинский.
   - С нами бог! - упоенно продолжал Миних. - Дух  великой  государыни  Анны
Иоанновны ведет нас к славе бессмертной...
   - Оно, конешно, так, - задумался Волынский. - Слава  дело  хорошее.  И  в
расчетах  политичных  галантности  не  бывает.  Однако  штурм   Гданска   из
Питерсбурха приятно  видится,  а..,  попробуй  возьми  его!  Сколько  солдат
положим? А за што - спросит солдат у меня. За то,  что  поляки  худо  короля
выбрали...
   - Вперед.., хоть на карачках! - закричал инвалид Карл Бирен,  карафины  к
себе двигая. - Нас ждет слава бессмертная!
   - А ты, Карлушка, совсем дурак, - ответил ему Барятинский.
   Урод выхватил шпагу, она молнией блеснула над  столом.  Но  Миних  ударом
жезла своего выбил шпагу из рук инвалида, и,  тонко  звякнув,  она  отлетела
прочь, ткани шатра разрывая.
   - Петр Петрович, - сказал Миних, - а ты молчишь?
   - Молчу, - ответил Ласси, - ибо от крика  устал,  фельдмаршал.  Ты  пушку
Гагельсберга все равно не  перекричишь.  А  скажу  тебе  так:  утомив  армию
походом до Варшавы, теперь Питерсбурх от нее славы  и  побед  требует?  Лбом
стенок шанцевых не прошибешь! От сырости местной эспантоны офицеров - ржавы,
и в бою ломаются, будто палки. Солдаты, сам видел, каковы стали... Я  против
штурма!
   - И то согласую с тобою, -  поддержал  его  Волынский.  -  Штурму  делать
мочно, когда артиллерию морем подвезут. Когда  флот  из  Кронштадта  придет.
Когда цесарцы проклятые, согласно договору, плясать  перестанут  да  воевать
возьмутся... Людишек, может, жалеть и не стоит, - заключил Волынский,  -  но
солдата русского поберечь надо... Я сказал!
   - А ты, Ванька? - Миних жезлом ткнул в Барятинского.
   - Ас Ваньки и спрос малый, - обиделся Барятинский. - Куды больше  голосов
скинется, туды и Ванька ваш кинется...
   За немедленный штурм крепости выпали два голоса:  самого  Миниха  да  еще
Карлушки  Бирена,  и  эти  два  голоса  забили  честные   голоса   Ласси   и
Волынского... На следующий же день Миних послал в осажденный Гданск  трубача
с манифестом.

   "Даю вам слово! - возвещал фельдмаршал, - что по прошествии  24  часов  я
уже не приму от вас капитуляции... И, согласно военным обычаям,  поступлю  с
вами, как с неприятелями. Город  ваш  будет  опустошен,  грехи  отцов  будут
отомщены на детях и внуках ваших, и кровь невинная рекой прольется  рядом  с
кровью виновных..."

   Варварский "манифест" перепечатали газеты всего мира,  выставляя  напоказ
звериное естество России (России, а не Миниха!). Где-то далеко  отсюда,  под
дуновением ветров, плыла эскадра французов, и  Миних  велел  заранее  выжечь
огнем штранд Вейксельмюнде: французы, высадясь на берег, увидят только  прах
и пепел. Итак, пора на штурм... Началось! Взяли Цинкенберг, заложив  на  нем
редуты; главная квартира перекочевала ближе к Гданску -  в  предместье  Ора;
пушки, поставленные на плоты,  плыли  по  Висле,  сметая  польские  батареи;
русские войска в схватках отчаянных  отвоевали  ретрашементы  Винтершанца  и
Шидлиц; пробились штыками на контрэскарпы Гданска и сели  прочно  меж  ворот
Гагельсбергских...
   Миних, стоя в клубах дыма, бахвалился удачами:
   - Генерал Ласси, вы поняли - как надо воевать?
   - Эдак-то и я умею, коли крови людской не жалеть.
   - Кровь - не деньги, ее жалеть не  надобно...  Полуголые  солдаты  копали
люнеты. Противным слизнем сошлепывалась с лопат земля  -  сочная,  червивая.
Петербург торопил Миниха, возбуждая в нем ревность к славе. Ночью  Волынский
выглотал полную чашку вудки, куснул хлебца, с бранью выдернул шпагу долой:
   - Пошли! Раненых подбирать, а мертвых не надо... И повел колонну на штурм
форта Шотланд, где мясо, вино,  порох,  ядра...  Босые  люди  в  разодранных
мундирах, крича и падая, бежали  за  ним.  Артемий  Петрович  шагал  широко,
взмахивая тонким клинком, и две  пули  тупо  расплющились  об  его  стальной
панцирь.
   - Езус Мария! - кричали поляки. - За убиты естем!
   - Святый Микола, не выдавай нас! - горланили русские...
   В схватках на  люнетах  трещали  багинеты  солдат.  Волынский  дрался  на
сыпучем эскарпе, пока в руке не остался один эфес. В смерть свою он не верил
и не боялся ее. "Умру, но токмо не теперь!" - думалось ему в битве, и  после
боя долго и брезгливо чистился...
   С воем, источая гул в поднебесье, волоча за  собой  хвосты  огня,  словно
кометы, плыли на город русские ядра. В  эти  дни  Артемий  Петрович  сочинял
письма противу Миниха,  сообщал  в  столицу  о  реках  крови,  об  отчаянном
изнурении солдат...
   Однажды среди ночи его разбудили - вызывал Миних.
   - Зложелательство ваше, - сказал  фельдмаршал,  -  выше  меры  сил  моих.
Доколе терпение мое испытывать клеветой станете?
   Волынский разругался с Минихом и пошел к врачам полковым, прося "диплома"
о болезни причинной. "Диплом" врачи ему выдали:

   "Имеет болезнь авъфекъцию ипохондрика, и понеже  в  оной  болезни  многие
приключаются сипътоми в воздыхании, временем имеет респуряцию несвободною, и
хотя в пище имеет охоту, однакож, по принятии оной  пищи,  в  животе  слышит
немалую тягость и ворчание..."

   С таким "дипломом" - ложись и помирай. Волынский был здоров  как  бык.  А
эти болваны написали такое, что и правда заболел.
   - У меня,  -  жаловался  повсюду,  -  респуряция  несвободна.  Что  такое
респуряция - убей бог! - не ведаю. Но и сам чувствую, что несвободным  часто
бываю... Оттого и лечиться ехать надобно!
   Миних его отпустил, и  Волынский  укатил  в  Петербург,  навстречу  новым
взлетам карьерным. А фельдмаршал, озлобленный изветами и  попреками  царицы,
стал готовить войска к  часу  смертному,  -  теперь  перед  ними  возвышался
знаменитый форт Гагельсберг.
   28 апреля 1734 года (ровно в полночь) "со всевозможным мужеством" русские
солдаты тремя колоннами свалились в глубокий ров.  Нахрапом  взяли  польскую
батарею из семи пушек. Ура! Они уже на  валу...  И  тут  их  накрыло  огнем.
Мужество осаждающих разбилось о мужество осажденных. Русские с вала не ушли.
Мертвые, осыпая груды песка,  съезжали  в  глубокий  ров.  Живые  падали  на
мертвых. Мертвецы закрывали живых.
   Миних повернулся к своему штабу:
   - Господа офицеры, вас учить не надо.  Вперед!  Все  офицеры  штаба,  как
один, пали на валу замертво. Прошел час. Теперь войска было не стронуть:  ни
вперед, ни назад. Второй час! Ров  уже  доверху  наполнился  телами.  Третий
час...
   Медленно розовел восток - со стороны России.
   - Теперь, - сказал Ласси, -  пойду  вперед  я!  Не  ради  славы,  а  ради
спасения тех, кто еще жив...
   Ласси солдаты уважали, и генерал знал, что его послушаются.  Не  сгибаясь
под пулями (в руке опущенной - шпага), Ласси уходил по холмам - маленький  и
беззащитный, ветер Балтики  сорвал  с  головы  парик,  трепал  седые  волосы
генерала... Храбрецам везет: Ласси сумел дойти до вала живым.
   - Робяты! - сказал он просто. - Выбора нам не стало. Пришел час  стыдный,
но зато нужный - необходимо назад повернуть!
   Рога протрубили отход печальный, ретираду постыдную. Две  тысячи  человек
остались во рву; живые там еще ползали среди мертвых. А над  ними,  глухо  и
слепо, стояли стены Гагельсберга! Беда не приходит одна:  под  утро  с  моря
подошла французская эскадра...
   - Бог не с нами! - сказал Миних и отказался от завтрака.
   Французы сбросили с кораблей десант. Мушкетеры сошли на топкий берег, под
их ботфортами колыхались болотные кочки.  Предместья  штранда  Вейксельмюнде
были заранее выжжены - прах и пепел. Крепость была хорошо  видна  французам,
но до нее надо было еще дойти. Бригадир Лаперуз решил, что это  ни  к  чему.
Французы сели обратно на свои корабли, с миром отплыли в Копенгаген...
   - С нами бог! - ободрился Миних, плотно пообедав. - Жаль, что они шли при
звуках моего великого имени... Очень жаль! Сибирь нуждается в даровых  руках
для извлечения руд драгоценных...

***

   Людовик Ипполит де Бреан граф Плело -  поэт,  солдат,  ловец  птиц,  ныне
посол французский в Копенгагене. Он  счастлив  оттого,  что  он  француз;  в
развратный век он сохранил любовь к жене,  в  идиллиях  воспев  свою  к  ней
страсть... Над башнями древнего Копенгагена всходило солнце, юная  жена  еще
дремала в тени алькова, когда Плело растворил окна. Прекрасно море, плещущее
у замка Эльсинор! Но.., что это такое?
   Заходят в гавань корабли - шестнадцать кораблей под флагами с бурбонскими
лилиями. Этого не может быть!
   Граф Плело встретился с бригадиром Ламот де Лаперузом:
   - Если Гданск не взят, то как посмели вы вернуться?
   - Болота там, все выжжено на взморье... Не пройти.
   - Флаг Франции, - отвечал Плело, - впервые за всю историю мира  показался
в морях Европы северной... Зачем? Чтобы, насмешив русских, тут же  бежать  в
страхе обратно? Ни слова больше, бригадир.  Сейчас  же  поднимайте  якоря  -
плывем обратно мы, под Гданск!
   Нарочного послал в посольство с запискою к жене, она  ответила  ему  тоже
запиской: "Я обожаю вас, любимый мой, и буду обожать всегда". Вот прекрасные
слова прекрасной женщины!.. Королю он отправил эстафет.  "Стыд  и  позор,  -
писал Плело в Версаль, - могут быть стерты победой или кровью. Победить  или
умереть!"
   Корабли уже выбирали якоря...
   В погожий майский день, под солнцем ослепляющим, когда  цвели  на  берегу
ромашки, эскадра Франции опять вошла в устье Вислы, и три  полка  -  Блезуа,
Ламарш и Перигор - вновь ступили на выжженную землю  штранда  Вейксельмюнде.
Плело обнажил шпагу поэта и дипломата. Розовый кафтан в  сиреневых  кружевах
раздуло ветром...
   Взбежав на холм, поросший вереском, взывал он к совести французов:
   - Честь! Доблесть! Слава! Бессмертие! Король! Франция!
   Полки тронулись. Туфли графа Плело, сверкая  бриллиантами,  месили  грязь
болот приморских. За ним шагали, тяжко и решительно, три тысячи  королевских
мушкетеров.  Звенели  панцири,  сверкала  сталь  и  бронза  боевая.  Гремели
рукавицы жесткие, пузырями топорщились красные штаны.
   За ними сочно и неистово гремел прибой...
   Корабли эскадры жгли на марсах сигнальные огни, призывая жителей  Гданска
выступить из фортов. Воздев рога, трубили трубачи. Они бодрили души слабых и
насыщали смелых жаждой подвигов. Уже видны за  лесом  ретрашементы  русские,
но.., тишина. Какая тишина  царит  над  миром!  Как  он  чудесен,  этот  мир
воздушный, и запах с моря перемешан с  запахом  цветов  весенних.  И  первая
пчела, летя за медом, жужжит над головой, счастлива трудолюбием своим.
   Тра-та-та-та! - стучат барабаны. Ву-у.., ву-у - нехорошо завывают  горны.
Идут мушкетеры, хваленые мушкетеры, которым сам черт не страшен. А впереди -
изящный, словно мальчик, граф Плело - поэт, и птиц ловец, и счастья баловень
привычный.
   Ретрашементы рядом.., в сорока шагах. Какая тишина!..
   - Выходим к первой линии, - подсказал Лаперуз.  Грянул  залп,  насыщенный
пулями. Вперед, мушкетеры! Истекая кровью, во вдохновенье  боя,  граф  Плело
провел войска через  первую  линию.  Осталась  -  вторая,  и  он  воскликнул
страстно:
   - О славный Блезуа! О доблестный Ламарш! И ты, полк Перигорский,  знамена
которого прославлены храбростью... Умрем за короля!
   Три раза бежали французы от русских, и граф Плело трижды возвращал  их  в
атаку. Потом шагнул в завесу дыма едкого и растворился в нем  -  так,  будто
никогда и не было его на свете. Французы в ужасе бежали снова к штранду, где
качались паруса их кораблей. На песчаных  пляжах  Вейксельмюнде,  окруженные
топкими болотами, они провели ночь, пока птицы не разбудили их...
   Рассвет вставал над морем -  свеж  и  розов.  Со  стороны  русской  вдруг
забубнили барабаны, потом заплакали русские флейты и гобои полков армейских.
К морю спускалась мрачная процессия. Русские солдаты,  головы  опустив,  под
музыку войны, терзающую души, несли тяжелый  гроб,  наскоро  сколоченный  за
ночь...  Французы  не  стреляли,  завороженные.  А  русские  шагали   мерно,
придавленные гробом, который плавно качался на их плечах. Впереди - офицер с
обнаженным эспантоном,  клинок  обвит  был  лентой  черной,  и  черный  флер
печально реял над шляпой офицера. Дойдя до лагеря французов, солдаты русские
гроб опустили бережно на землю. А офицер сказал:
   - Смелые французы! Мы, русские, восхищены мужеством вашим...  Вы  отлично
сражались вчера, и сегодня примите выраженье  восторга  нашего  перед  лицом
противника в бою достойного!
   В гробу, осыпанный весенними ромашками, покоился Плело.
   ("Я обожаю вас, любимый мой, и буду обожать всегда...") ***

   Что  же  он  натворил,  этот  поэт?  По  его   вине   произошло   событие
историческое: впервые французы встретились с русскими на поле чести бранной,
чести национальной. Мужество графа Плело было мужеством не солдата, а поэта.
Как он писал стихи - с наскока и по случаю, так и в войну вошел - наскоком и
случайно. Их было как бы два графа Плело: один увлекал за  собой  мушкетеров
короля, а другой шагал с ним рядом, восхищенный собственным мужеством.
   Порыв отчаяния и гордости - порыв поэта, но не солдата.
   Шестнадцать ран на теле - как венок сонетов на могилу.
   Венок из славянских ромашек на груди его, и слава воина, которой  суждено
пережить славу поэтическую... Прощайте, Плело!
   Европа очень долго говорила о нем. Говорила и Анна Иоанновна. Велела  она
портрет его сыскать и у себя в спальне повесила. Теперь, когда она грешила с
Биреном, то смотрели на нее две парсуны из углов разных. Тимофей  Архипыч  -
юродивый из села Измайловского, бородой заросший, весь в веригах  ("Дин-дон,
дин-дон, царь Иван Василич!"). А из другого угла спальни взирал, возвышенный
и тонкий, поэт и баловень Версаля - граф де Бреан Плело...
   Осада Гданска продолжалась. А пока русские  солдаты  умирали  за  престол
польский для Августа III, он весело кутил на лейпцигской ярмарке. Сейчас  он
занимался тем, что скупал на ярмарке ненужные ему безделушки.  И  ни  о  чем
больше не думал.
   Только время от времени король спрашивал:
   - Брюль, а есть ли у меня деньги?
   - Полно! - отвечал Брюль, ставший его любимцем...

Глава 7

   Тобольск, - веселья полны домы! Да и как не веселиться, особливо  девкам,
- понаехали разные, холостые да красивые, офицеры да люди  ученые,  начались
танцы и поцелуи, в любви признания  и  свадьбы  скоропалительные.  Всю  зиму
Тобольск плясал и упивался вином, над крышами трубы так и пышут  -  пирогами
пахнет, рыбой там, вязигою или еще чем-то.., не разнюхаешь сразу!
   Великая Северная экспедиция зимовала в Тобольске, чтобы, подтянув  обозы,
по весне пуститься далее - в тяжкий путь.  Одних  ждут  неведомые  лукоморья
стран Полуночных, другие поедут на острова японские, о которых  Европа  мало
слышала, ибо японские люди наездчиков не жалуют;
   Витус Беринг пойдет искать таинственную землю  Хуана  да  Гама...  А  где
Америка с Россией смыкается? И нет ли до нее пути санного? Чтобы не кораблем
плыть, а прямо на лошадке ехать...
   Обо всем этом часто говорили по вечерам офицеры, за  столами  сидя,  вино
разливая,  рыбу  мороженую  ножами  стругая  и  стружками  жирными  вино  то
закусывая. Были они ребята отчаянные, им все нипочем. Да и службе рады - все
не Кронштадт тебе, где сиди на приколе  в  гаванях.  Там  волком  извоешься,
капусту казенную хряпая! А тут - простор, рай, палачей нету, сыщиков сами  в
проруби утопим, а доводчику всегда кнут первый... Простор, простор, простор!
Над всей Сибирью края гибельные - это верно, но зато  какие  молодые,  какие
хорошие эти ребята... Карты России - им памятник первый и нетленный!
   А лейтенант Митенька Овцын начальником  стал.  На  берегу  Иртыша  стоял,
носом к воде повернут, новенький дуббель-шлюп "Тобол"; вот на  нем  и  плыть
Митеньке вниз - на север, за Березов, за Обдорск, дабы вызнать: а  что  там?
Об этом часто беседовал Овцын с хозяином дома, у которого  поселился  зимне.
Никита Выходцев был старожилом тобольским, сибиряк коренной, мужчина  уже  в
летах, с бородой, никогда не стриженной. Удивительные дела на Руси творятся!
Живет человек в глуши, учителей не имея, книг не ведая, а ухищрением,  ровно
дьявольским, сумел геодезию самоукой постичь. Когда жена уснет,  Выходцев  в
одном исподнем, в громадных валенках, бутыль вина прибрав, спешит в  комнаты
к своему жильцу молодому.
   - Митенька, - говорил, - пущай баба глупая сны разные  смотрит,  а  мы  с
тобой, как мужчины, разговор поведем о разностях высоких.  Опять  же  вот  и
геодезия.., ну-к, как ее не любить?
   Так они ночей двадцать проболтали, потом Чириков  пришел,  все  Выходцева
выспросил и Овцыну посоветовал:
   - Лейтенант, бери  ты  этого  бородатого  с  собою.  Ей-ей,  от  тебя  не
отстанет. Диву дивлюся, но разум мужика признаю немало...
   - Никита Петрович,  -  сказал  Овцын  хозяину,  -  куда  как  тяжел  путь
предстоит. Загоняем мы тебя... Ведь пятьдесят тебе!
   - А это не так, - отвечал Выходцев. - Было б мне пять десятков, так я  бы
и не просился. А мне всего сорок девять врезало, и ты у  моей  бабы  спроси,
каковой я прыти человек. Ена все про меня знает, даже шашни мои, и правды не
утаит!
   Взяли! Взяли его...  Расцвел  мужик  тобольский  от  близости  к  высокой
геодезии. А дело вроде бы и скушное. Тягомотное. Ходи по берегу, словно вол,
всяким инструментом навьюченный. А вот ведь..,  влюбился  в  науку  человек.
Хороший дом у него над речкой, жена  нраву  миролюбивого,  детишки,  огород,
коровенка.
   - Все продам! - кричал, выпив.  -  Мне  бы  только  вкусить  от  геодезии
сладости научной...
   "Тобол" был оснащен прекрасно. Инструмент на нем - от квадранта до тисков
слесарных, люди на нем - от рудознатца до иеромонаха, оба они мастера выпить
и закусить рыбкой. Овцын зиму целую гулял да  плясал,  как  заводной,  а  по
утрам всех матросов загонял в класс. Прямо в  кубрик  дуббель-шлюпа.  Фитиль
запалит и в матросские головы, через высокие кожаные кивера, забивает  мысли
о звездах, о курса проложении, о  материях  эволюционных  и  прочих  чудесах
навигаторских.
   - Учу вас, - говорил Митенька матросам своим, - чтобы вы плавали  не  как
бараны, а - мыслили... И вот крест! На нем клянусь: года не пройдет,  как  я
самых умных из вас офицерами сделаю....
   От этого было великое старание в матросах. А  чтобы  слова  и  посулы  не
казались пустыми, Митенька экзамен учинил Афанасию Курову - матросу.  И  тот
Куров, не мешкая, голосом громчайшим на  все  вопросы  Овцына  отвечал,  все
каверзы навигаторские, какие в море случаются, разгадал...
   - Молодец! - похвалил его Овцын. - Теперь пойдешь со мною за подштурмана.
Поплавай, потом и о чине тебе постараемся...
   Всю ночь Иртыш ломал лед. Сбежали в  реку  ручьи  благовонные,  сладко  и
безутешно запахло прелью,  и  "Тобол",  вздернув  тонкие  мачты,  отошел  от
берега, сердясь словно, растолкал форштевнем редкие льдины. По берегу  долго
гналась за кораблем жена Выходцева.
   - Никитушко! - взлетал ее вопль. - А мне охабень  смуростроевый  на  меху
беличьем... Слышишь ли? Уж ты расстарайся.
   - Привезу.., жди! - сулил ей муж, смеясь. - Вот  баба  глупая,  не  верит
ведь, что я в Березов плыву... Думает, я тишком денег скопил и теперь гулять
куда-то поехал... Из Березова я ей только кочку болотную  с  мохом  привезти
способен. На голову - вме