страдал от  козней  Меншикова  Алексашки,  был  сослан  в  полки  полевые.
Претерпел глад и хлад, обнищал и пришел на Москву в лаптях. Христовым именем
побираясь... Ведаешь?
   - Не ведаю, - ответил Ромодановский и, вниз спустясь, исподнее натянул. -
Всю жизнь ты врешь, Андрюшка, - заговорил  вдруг  просветленно.  -  У  гроба
блаженныя памяти царицы Екатерины  Первыя  возжелал  ты  нынешнего  царя  от
престола отшибить. Ибо в головы отсечении отца  его,  царевича  Алексея,  ты
участвовал. А  посему  тебе  карьер  ныне  закрыт,  и  вот  ты  ползаешь  да
плачешься...
   Ушаков не обиделся:
   - А что ты, князь, из баньки-то, домашние сказывают,  кой  денек  уже  не
вылезаешь? Сомлеешь ведь в жаре-то эдакой!
   Ромодановский с трудом повернул кочан головы своей:
   - Веред лечу... Вишь, как шею-то занял!  Лаврушка  Блументрост,  архиятер
государев, ножом хотел шею мне резать. Да я ему, живодеру, не дался... Душит
он меня, веред-то, ой, как душит!
   - Хошь - так выдавлю? - И Ушаков кулаки сдвинул, показывая,  как  следует
дрянь из нарывов выпускать.
   -  Повременим,  -  отвечал  Ромодановский.  -  Сначала  давай  с  Ивашкой
спознаемся (и вытянул из-под лавки "Ивашку" - громадный  штоф).  Тройная!  -
князь-папа щелкнул ногтем по бутыли стекла зеленого, узорчатого...
   Старики были многоопытны. А всяк  опытный  человек  знает,  что  перцовую
(тройной выгонки) ничем не заешь, ничем  не  запьешь.  Ты,  милок,  коли  уж
рискнул тройную выпить - то запивай ее  просто  хлебной  водкой.  Тогда  она
пройдет как по маслу, и тебе  хорошо  станет.  Во  всяком  случае,  хоть  не
помрешь тогда!..
   Сдвинулись кружки, Ромодановский от души пожелал Ушакову:
   - Пьянство Бахусово, Андрей Иваныч, да будет с тобою затемневающе,  телом
дрожащее  и  валяющее  и  безумствующее  тя  во  вся  дни   жизни   твоея...
Виватаксиос!
   Выпили  тройную  водку  и  запили  просто  водкой.  Задвигались  беззубые
челюсти, жуя снетки псковские. И стало им тут хорошо. Так хорошо стало,  что
они разом нежно заплакали.
   - Обидели тебя, Иван Федорыч, - говорил Ушаков,  сморкаясь.  -  Потому  и
зашел.., изнылся! Желаю тебе решпект выразить. Россия-то погибнет ведь, коли
народец не драть. Эки вольности завелись!
   От перцовки Ромодановский медленно наливался дурной кровью. Двигал  шеей,
как бык, величаво. Лилово разбухал на затылке его страшный  мясистый  веред.
Ушаков у него все дела  сокровенные  выпытывал:  кто  с  кем  живеч,  с  кем
водится, что замысливают?..
   - А на што тебе собирать? - плевался  Ромодановский.  -  "Слово  и  дело"
миновалось. Да и ты - не  инквизитор  более.  Вишь,  Андрюшка,  мундирчик-то
какой дрянной на тебе!
   - Да оно вить.., сгодится, - отвечал Ушаков. - Коли государство  имеется,
то каково же ему без инквизиции быть?
   Ромодановский рванул Ушакова за ворот.
   - Опять врешь, - сказал. - Инквизиции на Руси не стало. Я от мук  людских
кормление имел. Но теперь без ужаса  не  могу  страданий  людских  вспомнить
Страшно! Забудь и ты, забудь...
   И они снова выпили. Князь-кесарь замолк.
   - Или в сон клонит? - спросил Ушаков. - Не хошь ли в садик выйти?  Может,
яблочка тебе принесть... Холодненького-то?
   Молчал князь-кесарь. Глаза закатил. А изо рта у сердешного  папы  водочка
вытекает. Ручейком  бежит...  Тройная!  Перцовая!  "Никак  без  покаяния?  -
испугался Ушаков. - Уходить надо от греха подалее..." Затворил черную баньку
и - убрался прочь.
   На Красной площади стучал барабан, толпился  народец.  Колотил  солдат  в
тугие шкуры, потом палки застыли в воздухе, а с  помоста  читать  по  бумаге
стали:
   - "В дому  Франца  Фиршта  имеет  быть  ввечеру  комедийное  действо  "Об
Иезекии, царе Израильском".  Благородные  платят  по  рубли,  а  кто  желает
удовольствие особо выказать - тот  волен  и  более  комедиантам  подавать  А
подлому народу сие - не к сведению!"
   Снова застучал барабан - подлый народ ближе придвинулся.
   А в дому господ Апраксиных, у  жены  иноземца  де  Тардия,  можно  видеть
птицу-струсь, из земель Африканских  привезенную.  Сия  птица-струсь  бегает
скоряе лошади, а в когтях особливую силу имеет.  Оная  же  птица-струсь,  ко
удовольствию почтенной  публикус,  железо,  деньги  и  горящие  угли  охотно
поедает. Благородные платят  по  изволению,  с  купечества  брать  будут  по
гривне. А что касаемо людей подлых, то смотреть им тую птицу-струсь опять же
отказано..."
   Ушаков послушал зазывал - неторопливо побрел  далее.  Затерло  его  среди
армяков и тулупчиков, потерялся он на Москве шумной.
   Но был где-то здесь - рядом... Ждите его, люди!

***

   Как сыр в масле катался Иоганн Эйхлер (спасибо  флейте:  она  его  высоко
подняла при персонах сильных). На долгоруковских  хлебах  здорово  раздобрел
Иогашка, залоснился щеками, стал бархаты да  парчу  нашивать...  Теперь  ему
чина хотелось!
   - Иогашка, где ты, рожа чухонская? - позвал князь Иван.
   Эйхлер предстал, себя уважая.
   - Зачем звали  громко?  -  сказал  обиженно.  -  Вот  в  Нарве  у  нас  и
дворянство, и купечество, и простолюдье даже на базаре так не кричит.  Всюду
тишина - как в ратуше...
   - Нашел ты мне город, которым хвастать. А сейчас - дуй в погреб за щами!
   - Дуй сам в погреб за щами! - заорал Эйхлер.
   - Или забыл, кому счастьем своим обязан?
   - Нет, не забыл, - отвечал Эйхлер. - Но за счастие сие отслужил  столько,
что давно чина коллежского достоин...
   С руганью князь Иван сам сбегал в погреб,  вернулся  с  бутылками  кислых
щей, открыл их - и полетели в потолок лохмы сочной капусты. Разлил он пенные
щи по бокалам (с похмелья хорошо).
   - Пей, коли так, - сказал благодушно. - Да  собирайся  живее.  Я  невесту
сыскивать еду. На запятках у меня побудь.., не сломаешься, чай, барин!
   Первый  дом,   куда   заехал   Иван   Долгорукий,   был   домом   бывшего
генерал-прокурора, графа Павла  Ивановича  Ягужинского,  о  котором  Петр  I
говаривал: "Вот око мое, коим буду я все грехи видеть!" Впрочем,  "око"  это
слезилось нечисто: честолюбие мерзкое снедало прокурорскую душу.  Ягужинский
ненавидел людей родовитых, но сам же и завидовал боярству.  "Вот  бы  и  мне
корень иметь, - размышлял. - Хоша  бы  от  мурзы  какого  татарского..,  для
куражу!"
   И вдруг у него, сына  жалкого  органиста  из  костела,  князь  Долгорукий
просит руки дочери. От такого родства совсем ошалел прокурор:
   - Наташа, Пашка, Марья,  Аннушка..,  сюда,  окаянные!  И  вдруг  адъютант
Ягужинского - Петька Сумароков рухнул в ноги генерал-прокурора:
   - Не надо Аннушку! Люба она  мне,  ваша  младшенькая.  Смилуйтесь,  Павел
Иваныч, нешто же сами молоды не бывали?
   - Убирайся! - И адъютанта граф ногой отпихнул... Пулями влетали  окаянные
дочки,  политесы  чинили,  куртизану  плечи  свои   показывали.   Были   они
чернавками, с искрой в глазах, густобровы, резвы  как  бестии...  Ягужинский
всех четырех загреб в объятия, придвинул к Ваньке.
   - Бери любую! - кричал. - Остальных с кашей есть будем!
   Князь Иван поглядел на несчастного Сумарокова:
   - Петь, а Петь! Кажная тварь земная - кузнец своему счастью. Уж ты прости
меня, Петь: люба мне как раз Аннушка.
   - Бог вам судья. - И вышел адъютант, шатаясь... А тесть с зятем  сели  за
стол, винцом балуясь, заговорили о том, о сем...  Кончилась  беседа  ужасной
дракой.
   - Знаю, - орал Ягужинский, - давно ведаю, что вы,  толщ  боярская,  не  в
чести меня держите. Худ я для вас! Худ, коли  без  порток  юность  пробегал,
когда вы на золоте едали... Но я - человек самобытный,  не  чета  прочим,  и
тебя, Ванька, я бить стану!
   В драке сцепясь, выкатились на лестницы. Потом на крыльцо.  Оттуда  -  на
улицу. Сбежался народ - поглядеть, как бьются персоны знатные. Обер-камергер
да генерал-прокурор!
   - Почто смиренно стоим? - заволновался какой-то ярыга. - Не  видите,  что
высокий Сенат бьют?.. Эй, гвардию сюды!
   - Каку им гвардию, - отвечала толпа со смехом. - Дерутся-то они,  видать,
партикулярно.  По  нуждам  собственным...  Тута  поношения  высокому  Сенату
нетути! Пущай колотятся, оно же занятно!
   За ярыгу вступились двое, подбили нищего. А за нищего уже десять  влезло.
Потом и все, кто стоял стороной, в одну кучу свалились, не  разбирая  -  кто
кого, и тут пошла такая веселая работа, что  -  куда  голова  твоя,  а  куда
шапка... Петька Сумароков  не  удержался:  тоже  в  схватку  вошел,  кулаком
работая.
   - Ты Ваньку, Ваньку  бей!  -  азартовал  Ягужинский.  -  Коли  ты  Ваньку
собьешь, я тебе Аньку-младшую с потрохами отдам...
   А князь Иван в коляску свою заскочил, Иогашка Эйхлер ему паричок с  земли
поднял, помог отряхнуться.
   - Посватались мы к чертям теперь посватаемся к ангелам. Эй,  везите  меня
прямо в дом Шереметевых - на Никольскую!..
   Ангел Наташа сиротою жила. Знаменитый фельдмаршал  граф  Борис  Шереметев
породил ее на старости от  вдовы  Нарышкиной,  а  вскорости  "скончал  живот
свой". В долгах и в славе! Затем и мать Наташина  вином  опилась,  умерла  в
горячечной потрясухе. Дом богатой  сироты  ломился  от  женихов.  Ревела  по
вечерам музыка. Пялились на Наташу мамки да свахи. Но девочка вдруг  заявила
братьям:
   - Высокоумная! А чтобы не было на мне слова худого да поносного, заключаю
себя в одиночестве. Веселье еще будет - поспешу-ка я скуки попробовать!
   И  затворилась:  читала,  алгеброй  занималась,  шила,  сочиняла   песни,
рисовала и чертила из геометрий разных. Два года так! Не могли ее  выманить,
чтобы под венец увести...
   Однажды постучались к ней в комнаты:
   - Братец Петр  Борисыч  вас  до  себя  просят...  Вздохнула  тут  Наташа,
закрывая готовальню. Явилась.
   - Графинюшка, - сказал ей братец Петя, - а вот  князь  Иван  из  славного
дому Долгоруких честь оказал: твоей руки просит...
   Наташа посмотрела на свои детские ручонки - в красках они, в  туши  да  в
заусеницах. И застыдилась:
   - Ни к чему сие. Мне ли  до  утех  любовных?  Брат  круто  повернулся  на
каблуках, чтобы уйти. А в ухо сестрице успел шепнуть: "Дура..,  соглашайся!"
Молодые остались одни. Долгорукий стянул с головы громадный парик-аллонж:
   - Гляньте на меня, Наталья Борисовна: ведь я.., курчавый!
   - Ой и правда, - засмеялась Наташа. - Да смешной-то какой вы, сударь, без
парика бываете...
   - Ангел Наташенька, - позвал ее князь Иван. - Посмотри же  еще  разок  на
меня... Неужто не нравлюсь тебе какой есть?
   Посмотрела  она.  Стоял  перед  ней   генерал-аншеф   и   полка   гвардии
Преображенской премьер-майор. Горели на  нем  ботфорты,  блистала  каменьями
шпага, сверкал на поясе золотой ключ обер-камергера. И все это - в  двадцать
лет... Куртизан царя!
   - Наташа, - признался Иван, беря ее за руку, -  свадьбу  день  в  день  с
царской играть станем... Я неладно жил до тебя. Блудно и пьянственно.  Ты  и
сама про то ведаешь. Однако не бойся: я тебя не обижу.  Мы  с  тобой  хорошо
жить будем... Веришь ли?
   Наташа ответила ему взглядом - чистым, как у ребенка:
   - Отчего же не верить, коли ты говоришь? Хорошо - так хорошо, а  плохо  -
так плохо... Истинно ведь так?
   Вернулась затем к себе, раскрыла любимую готовальню:
   - Боже, всем мил князь Иван... Только зачем при  дворе  состоит  царском?
Уехали бы в деревню, вот рай-то где!

***

   А в древнем, как сама Русь, селе  Измайлове  все  по-старому.  Божницы  и
киоты, дураки и дуры, заутрени, шуты гороховые, клопы, тряпье, грязь, вонища
(тут "гошпиталь уродов"). И  рыгает  сытая  вороватая  дворня,  икают  вечно
голодные фрейлины...
   С утра до ночи валяются на постелях две сестры - Прасковья  да  Екатерина
Иоанновны, дочери царя Иоанна Алексеевича. Прасковья, та уже совсем  из  ума
выжила: под себя ходить стала, левую ножку волочит,  плетется  по  стеночке.
Иногда вдруг за живот схватится, возрадуется:
   - Ой, понесла, понесла. Вот рожу! Сейчас рожу!
   Дура дурой, а в девичестве не засохла: еще при Петре,  суровом  дяденьке,
привенчала к подолу себе вдовца-генерала Дмитриева-Мамонова, с  ним  и  жила
тишком А сестрица ее, Екатерина Иоанновна, та все больше хохочет и наливками
упивается. От мужа-то своего, герцога Мекленбургского, который лупил ее  как
Сидорову козу, она с дочкой давно удрала - теперь на слободе Немецкой  туфли
в танцах треплет. "Дикая герцогиня" - так  прозвали  ее  в  Мекленбурге.  От
пьянства, от распутства герцогиня Екатерина  распухла,  разнесло  ее  вширь.
Хохочет, пьет да еще вот дерется - как мужик, кулаками, вмах... А что с  нее
взять-то? Ведь она - дикая...
   Феофан Прокопович - гость в Измайлове частый и почетный. Забьется в  угол
хором, горбоносый  и  мрачный,  посматривает  оттуда  на  разные  комедийные
действа... Вот и сегодня - тоже.
   "О, свирепый огнь любви!" - сказала  прекрасная  Аловизия.  "О,  аз  вижу
земной рай!" - отвечал маркиз Альфонсо. "Я чаю ад в сердце  моем".  -  "Хощу
любити и терпети", - провыл маркиз  (треснуло  тут  что-то  -  это  фрейлина
раскусила  орешек).  "Хощу  вздыхати  и  молчати".  -  "Прости,   прекрасная
арцугиня", - отвечал маркиз (а рядом с Феофаном кто-то  с  хрустом  поспешно
доедал огурчик соленый). "Прошу, - сказал маркиз, -  изволь  выразуметь".  -
"Чего вы изволите?" - удивилась прекрасная  Аловизия.  "А  что  вы  говорить
хощете?.."
   Веселая комедия "Честный изменник, или Фридрих  фон  Поплей  и  Аловизия,
супруга его" закончилась. Феофан Прокопович крякнул, потянул за шнур кисет с
часами. Тянул-тянул-тянул, но часики не вытягивались. Так и есть:  обрезали.
От часов остался один лишь шнурок на память вечную - неизбытную...  Ах,  так
вас всех растак! Стуча клюкою, косматый  и  лютый,  встал  непременный  член
Синода перед Дикою герцогиней Мекленбургской:
   - Голубка-царевна, уж ты не гневайся. Токмо опять обшептали меня  людишки
твои. Кой раз смотрю у вас материи комедийные  -  и  по  вещам  одни  убытки
терплю. Плохо ты дерешь свою челядь...
   Ближе к вечеру вздохнули у ворот запаренные кони, девки припали  ртами  к
замерзшим окнам - оттаивали дырки для глаза:
   - Батюшки, красавчик-то какой... Охти, тошно мне! Сбросив в  сенях  плащ,
залепленный снегом, легко и молодо взбежал наверх граф Рейнгольд Левенвольде
- посланник курляндский и  камергер  русский.  Разлетелся  нарядным  петухом
перед герцогиней, ногою заметал мусор, тыкалась сзади тонкая шпажонка.
   - Миленькой.., сладкой-то, - пищали  по  углам  девки.  Пахло  в  закутах
водкой и потом. Пьяные лакеи храпели под лавками. С полатей соскочила слепая
вещунья вдова матросская.
   - Сказывай паролю мне! - крикнула. - Не то из ружья бабахну!
   - Никитишна, - велела ей герцогиня, - а ну при-ударь-ка!
   Старуха, вихляясь, пустилась в  пляс.  Крутились  нечистые  лохмотья  ее,
посол  кланялся,  а  Дикая  смеялась.  Провела  она  гостя  во  фрейлинскую.
Полунагие, вприжим-ку одна к другой, лежали фрейлины. С просыпу терли глаза.
Одна из них (совсем еще  ребенок)  громко  заплакала...  Герцогиня  залучила
посла в свои покои, завела разговор с ним - семейный:
   - А что сестрица моя на Митаве? Пишет  ли  вам?  Левенвольде  передал  на
словах: не лучше ли, сказал посол, Анне Иоанновне самой приехать на  свадьбу
царя в Москву, чтобы подарки иметь, но разрешат  ли  ей  выехать  из  Митавы
господа верховные министры, которые очень строги и денег не дают больше...
   Мекленбургская дикарка погрозила красавцу пальцем:
   - А вы, граф, все шалите? Говорят, с Наташкой Лопухиной?
   Пальчиком, осторожно, Левенвольде стукнул ее по груди.
   - Пуф-пуф, - сказал он, играючись...
   Выехал из села уже за полночь. При лунном свете достал даренный  впопыхах
камень. Присмотрелся к блеску граней:
   - Дрянь! - и выбросил любовный дар за обочину...

***

   Вот из  этого  села  Измайлова,  словно  из  яйца,  давно  протухшего,  и
вылупилась герцогиня Анна Иоанновна, что сидела, словно сыч, вдали от России
- на Митаве... Странная судьба у вдовицы!
   Брак Анны был "политичен" и  выгоден  Петру  I.  Герцог  же  Курляндский,
прибыв в Петербург для свадьбы, словно ошалел от  обилия  спиртного.  Так  и
заливался русскими водками! Но едва не погиб от  трезвой  воды:  такая  буря
была, такой потоп от Невы, что избу с новобрачными понесло прочь от берега -
едва спасти успели. Наконец, отгуляв, молодые тронулись на свое герцогство -
на Митаву. Но отъехали от Петербурга только сорок верст: здесь,  возле  горы
Дудергоф, молодой  муженек  Анны  Иоанновны  дух  спиртной  из  себя  навеки
выпустил...
   И повезла она покойника к его рыцарям, а там, в  Митаве-то,  ее  и  знать
никто не желал. Шпынять стали. Хотела уж домой ехать. Но  из  Петербурга  ее
удержали: "Сиди на Митаве смиренно!"
   Да так и засиделась, пока рыцари к ней не привыкли. Без  малого  двадцать
лет! Вернее, не сидела она, а -  лежала...  Вечно  полураздетая,  на  душных
медвежьих шкурах часами Анна Иоанновна  лежала  на  полу,  предаваясь  снам,
мечтаниям и сладострастью.

Глава 7

   Глушь и дичь над Митавой ("дыра из дыр стран не  токмо  Европских,  но  и
ориентальных"). Краснея битым кирпичом,  присел  в  сугробах  древний  замок
курляндских герцогов. Уродливые львы на гербовых воротах, да ветер с Балтики
мнет и треплет над крышею оранжево-черный штандарт.
   Тишина. , мгла.., запустенье.., скука...
   Забряцал вдали колоколец, и паж Брискорн  выбежал  на  чугунное  крыльцо.
Холеные лошади подкатили к замку возок. Из полсти его  высунулась  костлявая
рука в  серебристой  перчатке  (сшитой  из  шкур  змеиных).  На  ощупь  рука
отстегнула заполог. Брискорн подбежал резво и покрыл поцелуями  эту  змеиную
руку.
   Отто Эрнст,  славный  барон  Хов  фон  дер  Ховен,  потомок  палестинских
крестоносцев, ландгофмейстер Курляндии, зашагал прямо к замку. Пунцовый плащ
рыцаря стелился по снегу, а на плаще - гроб господень среди трех горностаев.
Стальные ребра испанского панциря круто выпирали из-под кафтана барона.
   - Что делает герцогиня, мой милый мальчик?
   - Она убирает волосы, - ответил паж, ласкаясь к рыцарю.
   В прихожей замка, увешанной кабаньими головами, жарко  стреляли  дрова  в
громадных каминах.  За  карточным  столиком  два  камер-юнкера  герцогини  -
Кейзерлинг и Фитингоф - лениво понтировали в шнипшнап. Вскочили, загораживая
двери:
   - В  покои  нельзя.  Ея  светлость  убирает  волосы...  Но  ударом  ноги,
бряцавшей шпорою, барон уже распахнул половинки дверей, и хвост плаща, сырой
от снега, медленно втянулся за ним во  внутренние  покои...  Анна  Иоанновна
сидела перед зеркалом;  багровое  мужеподобное  лицо  герцогини  было  густо
обсыпано рисовой мукой, которая заменяла ей (ради  экономии)  пудру;  сейчас
она прицепляла к вискам покупные рыжие букли. Фон дер Ховен заговорил с  нею
властно:
   - Великая герцогиня! До  каких  же  пор  вы  будете  испытывать  терпение
благородного курляндского рыцарства? Зачем вы посылали  своего  камер-юнкера
Бирена  в  Кенигсберг?  Этот  выползок  из  конюшен  герцога  Иакова   снова
подтвердил свое подлое низкое происхождение...
   - Не пугайте меня, барон. Что опять с ним случилось?
   - Бирен опозорил ваше светлое имя...  В  непутном  доме,  с  непотребными
женщинами он проиграл ваши деньги, был пойман на  грязной  игре  в  карты  и
теперь сидит в тюрьме Кенигсберга!
   Черные, как жуки, глаза Анны Иоанновны быстро забегали; даже сквозь  слой
муки проступили резкие корявины глубокой оспы -  Правда,  усмехнулся  барон,
Бирен  пытался  не  называть  своего  имени,  дабы  поберечь   вашу   честь,
герцогиня...
   -  Но?  -  повернулась  Анна  Иоанновна  резко  -  Но,  увы,   смотритель
Кенигсбергского  замка  знавал  Бирена  еще  по  университету,   когда   тот
предавался ночным грабежам и воровству  И  вот  теперь  Бирена  каждый  день
лупцуют палками За старые грехи и за новые! Но бьют его, ваша светлость,  не
как студента,  а  как..,  вашего  камер-юнкера.  Прусский  король  -  скряга
известный, за грош удавится, и он не выпустит Бирена, пока не получит сполна
штрафы за все гре