усский таков - наврет о себе три короба,  а в
бумаге о нем - изящно и экстрактно".
   Над великой Российской империей порхали бумаги,  бумажищи и бумажонки. Их
перекладывали,  подкладывали, теряли. Вместе с бумагой на веки вечные терялся
и человек: теперь ему не верили, что он - это он.
   - Да нет у меня бумаги, - убивался человек. - Где взять-то?
   - Вот видишь, - со злорадством отвечали ему, - ты, соколик, и доказать се-
бя не мочен, и ступай от нас... Мы тебя не знаем!
   Но иногда  от  засилия  бумаг становилось уже невмоготу.  Тогда умные люди
(воеводы или прокуроры) делали так:  ночью вроде бы случайно начинался пожар.
Утром от завалов прежних - один пепел.  И так приятно потом заводить все сыз-
нова:
   - С бумажки, коя у нас числится под нумером перьвым! Гараська, умойся схо-
ди да пиши в протокол о ноздрей вырывании вчерашнем.  Чичас учнем,  благосло-
вясь... Образумь ты нас, грешных, царица небесная, заступница наша пред сущим
и вышним!
   А где  же преклонить главу человеку русскому?  Где лечь и где встать,  где
ему затаиться? Враги общенародные по душе нашей плачутся. Ищут они тела наше-
го, чтобы распять его. Господи, зришь ли ты дела ихние, вражие? Горит душа...
Русь горит!
   И не только города на Руси - сгорали и люди,  и костры сложившись,  и зва-
лось  в те времена самосожженье людское словом простым и зловещим - гарь.  Не
стало веры в добро на Руси, едино зло наблюдали очи русские. В срубах из бре-
вен,  которые смолою плакали, сбивались кучей - с детьми и бабками. Поджигали
себя.  Дым от гарей таких столбом несло в облака. В дыму этом утекали в небы-
тие  души  людские  -  души измученные,  изневоленные от рабства вечного чрез
огонь убегающие.  Сгорали семьями,  толпами,  селами. Иногда по 30 000 сразу,
как было то на Исети да на Тоболе, было так на Челяби да на Тюмени. И не надо
даже апостолов,  зовущих в огонь войти,  как  в  храм  спасительный.  Нищета,
страх,  отчаяние - вот кремни главные, из коих высекались искры пожаров чело-
веческих...
   Гари те были велики,  были они чудовищны.  Но дым от них едва ль  достигал
ноздрей первосвященников синодальных.
   - Жалеть ли их нам? - говорил Феофан Прокопович и отвечал за весь Синод: -
Не стоят они и слезинки нашей...  Ибо убытки души заблудшей сильнее всех иных
убытков в осударстве русском!
   Ропот же всенародный тогда утишали через -
   "ХОМУТЫ, притягивающие главу, руки и ноги в едино место, от которого злей-
шего мучительства по хребту кости лежащие по суставам сокрушаются,  кровь  же
из уст, из ушей и ноздрей и даже из очей людских течет..."
   "Ш И Н О Ю, то бишь разожженным железом, водимым с тихостию или медлитель-
ностью по телам человеческим, кои от того шипели, шкварились и пузырями взды-
мались... Из казней же самая легчайшая - вешать или головы отрубать..."
   "НА ДЫБЕ вязали к ногам колодки тяжкие,
     на кои ставши, палач припрыгивал, мучения увеличивая. Кости людские, вы-
ходя из суставов своих,  хрустели,  ломаясь, а иной раз кожа лопалась, а жилы
людские рвались,  и в положении таком кнутом били столь удачно, что кожа лос-
кутьями от тела отваливалась..."
   Над великой Россией,  страной храбрецов и сказочных витязей, какой уже год
царствовал  многобедственный  страх.  Чувство  это подлейшее селилось в домах
частных,  страх наполнял казармы воинские и учреждения партикулярные, страхом
жили и люди придворные в самом дворце царском.
   Год 1735-й - как раз середина правления Анны Иоанновны.
   Пять лет отсидела уже на престоле,  нежась в лучах славы и довольства вся-
кого.  Наисладчайший фимиам наполнял покои царицы. Придворные восхваляли муд-
рость ее, академики слагали в честь Анны оды торжественные. Лучшие актеры Ев-
ропы спешили в Петербург,  чтобы пропеть хвалу императрице  русской,  и  были
здесь осыпаны золотом. Изредка (все реже и реже) грезились Анне Иоанновне дни
ее скудной молодости,  заснеженная тишь над сонною Митавой,  когда и червонцу
бывала рада-радешенька. А теперь-то лежала перед ней - во всем чудовищном изо-
билии!  - гигантская империя, покорная и раболепная, как распятая раба, и от-
ныне  Анна  Иоанновна полюбила размах,  великолепие,  исполнение всех желаний
своих (пусть даже несбыточных).
   - Колокол иметь на Москве желаю,  - объявила однажды.  - Чтобы он на  весь
мир  славу моему величеству благовестил.  Дабы всем колоколам в мире был он -
как царь-колокол...
   А жить-то монархине осталось всего пять лет (хотя она,  вестимо,  о сроках
жизни не ведала).  Баба еще в самом соку была.  Полногрудая. Телом крепкая. С
мышцами сильными.  На мужчин падкая.  Черные,  словно угли,  глаза Анны Иоан-
новны  сверкали молодо.  Корявое лицо - в гневе и в страсти - оживлял бойкий
румянец.  Не боялась она морозов,  в свирепую стужу дворцы ее настежь стояли.
Платок царица повяжет на манер бабий,  будто жена мужицкая,  и ходит...  бро-
дит... подозревает... прислушивается.
   Иногда в ладоши хлопнет и гаркнет во фрейлинскую:
   - Эй,  девки!  Чего умолкли? Пойте мне... Не то опять пошлю всех на порто-
мойни - для зазору вашего портки стирать для кирасиров моих полка Миниха! Ну!
Где веселье ваше девичье?
   И, отчаянно взвизгнув, запоют фрейлины (невыспавшиеся):
   Выдумал дурак - платьем щеголять
   И многим персонам себя объявлять.
   Что же он, дурак, является так,
   Не мыслит отдать любезный мне знак?
   Из соседних камор притащится постаревший Балакирев:
   - Ты их не слушай, матушка. Лучше меня тебе никто не споет:
   В государевой конторе
   Сидит молодец в уборе.
   На столе - чернил ведро,
   Под столом - его перо...
   Отсыревший горох скучно трещит в бычьем пузыре - это ползет  шут  Лакоста,
король самоедский.  За ним, на скрипке наигрывая, дурачась глупейше, явится и
Педрилло. С невеселою суетой, локтями пихаясь, ввалятся к императрице и русс-
кие шуты - князь Волконский,  Апраксин да князь Голицын - Квасник. Нет, неве-
село царице от их шуток и драк, князь Голицын, уже безумен, однажды ножом се-
бя резал, а Балакирева ей давно поколотить хочется.
   - Ты зачем,  - придиралась она к нему,  - дурака тут разыгрываешь, коли по
глазам видать, что себя умнее меня считаешь?
   Балакирев императрице бесстрашно отвечал:
   - Я,  матушка осударыня,  совсем не потому в дураках - почему и ты дура  у
нас.  Я дурачусь от избытка ума,  а ты дуришь - от нехватки его. Не пойму вот
только: отчего я не богаче тебя стал?
   И был бит...  Дралась же Анна Иоанновна вмах - кулаками больше, как мужики
дерутся.  И  столь  сильны  были удары ее,  что солдата с ног кулаком валила.
Зверья и дичи разной набивала она тысячами,  удержу в охоте не ведая. Трах! -
вылетали из дворца пули, разя мимолетную птицу. Фьють! - высвистывали стрелы,
пущенные из окон (иногда и в человека прохожего).
   - Ништо мне сдеется,  - говорила Анна Иоанновна,  собою довольная.  - Эвон
сколь здоровушша я, и промаха ни единого!
   Одно беспокоило по утрам императрицу - тягость болезненная внизу чрева ее.
Урину царскую выносили в хрустальной посудине на осмотр лейб-медикам -  Фише-
ру,  Кондоиди, Ка-ав-Буергаве, Лерхе, де Тейльсу... Показали ее как-то и Лес-
току, который от лечения Анны Иоанновны был отстранен, как прихвостень Елиза-
веты Петровны.  Лесток ничего не сказал в консилиуме, но при свидании с цеса-
ревной Елизаветой шепнул ей на ушко:
     - Урина-то загнивает в пузыре у царицы.  И оттого жития ей осталось нем-
ного...  Ваше  высочество,  коли пять лет назад не смогли на престол вскараб-
каться, так я вас сейчас подсажу!
   Елизавета в страхе захлопнула ему рот душистой ладонью.
   - Ой, Жано! - сказала. - Больно ты смел стал... Молчи.
   Инквизиция нерушимо дежурила на страже забав и покоя  императрицы,  а  на-
чальник ее,  Андрей Иванович Ушаков, был крепко задумчив. Думал он думу неиз-
бытную - как бы государыне угодить?  Казна вконец уже разорена,  и ныне  Анна
повсеместно прибылей для себя ищет.  И любая Коммерция, любая Коллегия, Сенат
высокий и Кабинет великий - все учреждения государства выгоды ей  представля-
ют. Одна лишь Тайная канцелярия людишек коптит заживо, члены им отрывает, то-
пит в мешках с камнями,  но доходов от пыток что-то не предвидится. "А нельзя
ли нам,  - мыслил Ушаков, - со страха общенародного прямую выгоду иметь? Ведь
ежели россиянин в страхе содержится,  то...  разве же не даст?  Даст, как ми-
ленький!"
   И - придумал.
   - Языки, - намекнул Ушаков. - Языки трепать надобно... Во времени том, ди-
ком и безъязыком, когда все замолкло на Руси, явились тогда кричащие "языки".
Под  праздники на дни Христовы стали из Тайной розыскных дел канцелярии выво-
дить узников на улицы и по тем улицам проводили их меж  домов,  заставляя  на
людей безвинных,  случайно встреченных,  кричать "слово и дело"...  Вот когда
ужас-то настал!  Каждый теперь пешеход и даже дитя малое, едва кандальных за-
видя,  спешил укрыться,  оговору боясь. Словно тараканы, забивался в щели на-
род...  И текли золотые ручьи в канцелярию Тайную,  а оттуда - прямо в  покои
императрицы. Страх, оказывается, тоже прибылен.
   - Вижу, - сказала Ушакову царица, - что ты служишь мне с ретивостью. Я те-
бя за это взыскую своей милостию...
   В царствование "царицы престрашного зраку" народ русский отвык  по  гостям
ходить.  И сам в гости не набивался. Жили в опаске от слухачей и соглядатаев.
Было! Ведь уже не раз такое бывало... Ты его, сукина сына, в гости к себе за-
лучишь,  от стола твоего он сыт и пьян встанет,  а потом назавтра.  похмелясь
исправно,  на тебя же донос и напишет: что говорили, что осуждали... Ой, худо
стало на Руси! О, как худо, не приведи господь!
   А в тюрьмах полно народу сидело после праздников.  Виновны они - шибко ви-
новны:  первый тост за столом произносили с бухты -барахты,  не подумав. Пили
за кого придется, а не за матушку пресветлую, государыню Анну Иоанновну...
   Не знал теперь человек русский,  с какой ему стороны и беды поджидать.  На
всякий случай - отовсюду ждали. Доносы в те времена и вот такие бывали:
   "...у него в дому печь имеется,  в изразцах,  в коих изображены зело  орлы
двухглавые.  Поелику  орел  есть герб государственный,  кой принадлежит токмо
всемилостивейшей государыне нашей, и в том видно злостное оскорбление фамилии
высокой,  ибо  неспроста...  Герб  на  печных изразцах означает желание сжечь
его!"
   Взяли владельца печки за шкирку.  И повели голубя.  Уж как он плакал,  как
убивался... Домой он больше не вернулся.
   В этом 1735 году, который рассекал пополам время правления Анны Иоанновны,
как раз в этом году далеко на юге, над выжженными степями ногаев, стал разго-
раться красноватый огонь одинокой звезды.  Это замерцал над скованной Россией
полуночный Марс - звезда воинственная, к походам и кровопролитию зовущая...
   В один из дней из покоев императрицы, арапов отшибив плечом и двери ломая,
вывалился хмельной Миних,  а в руке фельдмаршала, жилистой и багровой, тускло
мерцал палаш.
   - Войны жажду!  - Миних объявил,  и  лицо  его  сияло.  -  Да  здравствует
честь... слава... бессмертие. Разверните штандарты мои - пусть все знают, что
я иду...
   "Гегельсберг" - это слово приводило фельдмаршала в трепет.  Два года назад
под этим фортом Гданска в одну лишь ночь Миних угробил три тысячи душ. Теперь
мечтал он реками крови смыть с себя позорное пятно неудачи  под  Гегельс-бер-
гом... И трясся палаш в руке Миниха.
   - Горе вам всем,  сидящие на Босфоре! - взвывал он... Остерман, словно по-
вивальная бабка,  принимал все роды войны и мира.  Сейчас он потихоньку, шума
не  делая,  наблюдал,  как в загнивающей утробине Крымского ханства созревает
плод новой для России войны, и... "Не ускорить ли нам эти мучительные роды?"
   Восковыми пальцами Остерман растирал впалые виски.
   - Тише,  тише,  - говорил он Миниху, озираясь.  - Здесь послы саксонский и
голландский,  что они отпишут своим дворам?  Что мы начинаем войну?  Но войны
ведь нет еще, слава всевышнему...
   Вице-канцлер ударил ладонями по ободам колес и (весь в подушках,  весь  в
пуху  и бережении от дворцовых сквозняков) въехал на коляске в сумеречные по-
кои царицы.  Здесь трепетали огни множества лампадок, сурово взирал с парсуны
юродивый Тимофей Архипыч, а возле него висел портрет жеманного красавца и по-
эта - графа Плело,  убитого под Данцигом. Анна Иоанновна сидела на кушетках и
вязала чулок для Петруши Бирена, сынка своего обожаемого.
   - Боюся я,  - сказал ей Остерман.  - Ваше величество,  боязно Русь в войну
бросать. А... надобно! Положение в стране столь ныне неблагоприятно, что мож-
но  бунта мужицкого ждать.  Газеты европейские уже сколько лет гадают:  когда
революция у нас будет? А дабы бунтов избежать, - усыпляюще бубнил Остерман, -
мудрейшие  правители  всегда войною отвлекают народ от дел внутренних к делам
внешним.  Армия же при этом тоже неопасна для престола делается, ибо, баталь-
ями занята, она лишь о викториях славных помышляет...
   Но прежде чем Россия вступит в войну с Турецкой империей, дипломатия русс-
кая в трудах пребывает,  готовя в политике тылы государства для безопасности.
Договориться  с  шахом  Надиром в Персию был послан князь Сергей Голицын (сын
верховника,  бывший посол в Мадриде). С дворами европейскими "конжурации" со-
юзные подготавливал граф Густав Левенвольде - обер-шталмейстер царицы.
   По ночам  над  избами  русскими да над куренями украинскими тусклым светом
разгоралась воинственная звезда Марс,  и был тот свет в небесах -  как  рана,
старая и болящая.
   Быть войне! Снова быть крови великой!
   О Русь, Русь... Тебе ведь не привыкать.

                           ГЛАВА ВТОРАЯ

   Через слюдяные окошки возка Левенвольде мерещились всякие чудеса, спешащие
вровень с его каретой,  которая,  скрипя кожею рессор,  всю зиму колесила  по
зябкой, слякотной от распутиц, неуютной Европе... Вена, - и посол здесь гово-
рил о турецкой угрозе для Австрии и России;  Дрезден-тут Левенвольде вел дол-
гие  беседы с Августом III о делах польских и курляндских;  вот и Берлин,-ко-
роль прусский просил Курляндию для себя,  а Левенвольде извинялся за грубость
Миниха...  Миних вообще наделал забот дипломатам: по взятии Данцига, разгоря-
чась,  он объявил:  "А чего там король прусский скрипит  своими  заплатанными
ботфортами?  Не взять ли мне у него Кенигсберг, паче того, к России городишко
сей горазд ближе, нежели к Берлину..."
   А за Неманом синел лес и волки долго гнались за каретой посла.  Остановясь
в Ковно- на ночлег, Густав Левенвольде размышлял о бытии и смысле жизни чело-
веческой.  Ему казалось, что он - не он, что жизнь была, но где-то в прошлом.
"Была ли жизнь?" - спрашивал себя посол,  и колокол полночной церкви, как фи-
лин,  ухал в тишине древнего Ковно.  Казалось,  все уже было - в избытке!  Он
достиг высот, о каких ранее не помышлял. Случись что-либо с Остерманом, и Ле-
венвольде заступит его место.  Дворы Европы и сейчас почтительно  выслушивают
Левенвольде, из-за спины которого торчат штыки неисчислимых армий русских...
   Среди ночи Густав проснулся, весь в липком поту:
   - Запрягайте лошадей! Еще час - и я... умру, умру! Из ночной таверны лоша-
ди вертко вывернули карету за ворота.  Снова потекли леса,  под луною  синели
сугробы, низко присевшие перед таянием. Левенвольде разбудили в Митаве, но он
велел не останавливаться. Митаву он рассматривал через окошко: обитель юности
теперь была унылой и печальной; лошади сбежали на подталый лед, быстро вынес-
ли карету на другой берег Аа;  впереди раскинулась наезженная санками латышей
прямая дорога на Ригу.
   Здесь, в Риге,  он придержал лошадей. И надел на лицо черную маску из тон-
кого батиста с прорезями для глаз, Свое лицо ему казалось теперь чужим, и Ле-
венвольде скрывал его...  от чужих!  За двором Конвента ордена Меченосцев, на
узкой улочке,  в пропасть которой с высоты глядится Саломея, рубленная из ду-
ба, Левенвольде дернул дверное кольцо и сорвал с себя маску.
   - Здесь живет маг и волшебник Кристодемус? - спросил он.
   Навстречу вышел толстый человек в домашнем колпаке.
   - Увы,  - ответил он, - доктор Кристодемус, столь прославленный искусством
врачевания, исчез таинственно и странно.
   - Жаль!  - огорчился Левенвольде,  запахивая плащ. - Я чем-то болен, но не
пойму - чем?  Жизнь, как и раньше, течет, а я не нахожу в ней больше интереса
и забавы.
   - Я тоже врач, - ответил незнакомец, приглашая гостя внутрь дома. - Позво-
лите узнать, с кем я говорю?
   - Я путешественник. Проезжий... через Ригу.
   - Вы в зеркало давно смотрелись, проезжий путешественник?
   Левенвольде со смехом достал из-под плаща черную маску:
   - Я не носил бы это, если б не заметил, что лицо у меня сильно изменилось.
Отвратительно толстеют нос и брови,  лицо мое хмуро постоянно,  даже когда  я
весел или пьян ужасно.
   - А что сказали вам врачи?
   - Они все объясняли меланхолией неразделенной любви. Но они, глупцы, ошиб-
лись: я люблю только себя, и эта моя любовь не может быть не разделенной мною
же!
   Врач сказал Левенвольде, чем он болен, и посол помертвел:
   - Проклятье! Впрочем, как же я сам не догадался о своей болезни? Ведь лицо
уже не то,  что было раньше.  Оно приобрело облик льва рассерженного. А это -
явный признак...
   - Вы были на Востоке? - осведомился врач.
   - Нет! - разрыдался Левенвольде. - Виной тому крестовые походы: предки мои
еще из Палестины вывезли сюда проказу,  и вот...  О наказанье божье! От славы
предков поражен их славный потомок... Мне ничего теперь не жаль, и менее все-
го мне жаль теперь себя. Прощайте! Я теперь стал богом, но... прокаженным бо-
гом!
   С лицом рассерженного льва,  двигая бровями толстыми, с трудом волоча сло-
новьи ноги, Густав Левенвольде вернулся в карету.
   - Поехали.  На Венден.  А оттуда - в Петербург... Отныне стану делать все,
что ниспошлет мне бог. Канава на пути моем? Мне лень переплывать ее: согласен
утопиться и в канаве. И чем ужасней все - тем все прекрасней... Едем!
   "Нужна дорога мне - в дороге легче думать...  Как страшен прокаженный мир,
и в этом мире - Я! Теперь я стану в этом мире для других самым страшным..."
   За Ригою леса сомкнулись,  плотно обступая дорогу. Тишина, мрак, оторопь и
- вой... "Пускай теперь другие их страшатся. Вперед, вперед, моя карета! Шуми
же, лес... вы, волки, войте... а мрак - дави и ужасай. Ничто теперь не страш-
но Левенвольде!"
   - Вон светится последняя корчма,  - показал ему кучер.  - Дорога опасна от
разбойников;  может, заночуем? Кажется, кто-то едет навстречу нам... спешит в
Ригу.
   - Остановись  и прегради дорогу им моей каретой.
   Он опустил  маску  на  лицо и,  засыпав порох в пистоли,  вылез из кареты.
Навстречу двигался возок,  кучер на нем спал,  ослабив вожжи.  Удар выстрела,
рука Левенвольде отлетела назад в грохоте,  и кучер,  так и не проснувшись, в
крови свалился на дорогу. А в глубине возка, простеганного холстинкой бедной,
таился молодой человек, испуганный и жалкий.
   - Мне нужен ваш кошелек, - сказал ему Левенвольде и деньги из кошелька чу-
жого рассыпал по дороге. - Теперь ответьте мне по чести: так ли уж дорога вам
жизнь?
   - Я лишь вступаю в нее.  Спешу на свадьбу в Ригу к своей невесте.  Будьте
же ко мне милосердны!
   Левенвольде выстрелил в него из двух пистолетов сразу:
   - Ха-ха!  Так поспеши в объятия тленности вечной... В середине ночи карета
сбилась с пути на Венден,  колеса вязли в снежной жиже.  Вокруг - ни огонька,
ни возгласа. Только где-то вдали (очень и очень далеко) неустанно лаяла соба-
ка.  Лошади,  мотая гривами, по брюхо застревали в сугробах. "Вперед, вперед,
вперед!" - гнали их ударами бичей.
   - Вот это ночь!  - ликовал Левенвольде. - Боже, благодарю тебя за радость,
доставленную мне... Я даже весел, мне хорошо.
   Дух разбоя и грабежа, этот дух предков Левенвольде, вдруг ожил в нем и ра-
довал его.  А лифляндские места были незнакомы курляндцу;  Левенвольде  дверь
кареты  распахнул  и  мрачно наблюдал рассвет,  сползающий с холм