- Пришел к тебе нищий, оборванный, грязный посол неверных  из  России  и,
подыхая с голоду, жалобно просит впустить его.
   - Пусть войдет, но прежде накормите его и оденьте! Так всегда докладывали
о приходе послов из стран христианских.
   И вот предстал перед султаном посол  русский  -  Иван  Иванович  Неплюев,
сразу повел речь о делах персидских, но...
   - Вот моя плетка! - перебил его Махмуд. - Я пошлю ее в дар крымскому хану
Каплан-Гирею, и он прибьет ее на воротах Санкт-Петербурга, если ваша  царица
не уберется из Персии.
   А на коврах, разложенных перед султаном, возлежал человек, еще молодой, с
лицом тонким  и  матовым,  а  глаза  его  -  как  две  маслины.  Это  и  был
Каплан-Гирей, хан крымский, и он со смехом отнял плетку  из  рук  султана...
Раздалось - прежнее:
   - Исланим Изюльме (О мой лев! Не причиняй себе забот). Я уже здесь, и мои
татары готовы седлать коней... Неплюев отписывал Остерману:
   "Чему верить здесь - не  знаю,  за  хана  же  (Крымского)  ручаться  тоже
нельзя, понеже и он того же ехиднина порождения сын..."

***

   Примерно  такова  была   политическая   карта   Европы,   когда   русское
самодержавие, в лице Анны Иоанновны, укрепляло себя указами: крамолу жечь на
огне, чистоту дворянства оберегать от людей подлых, "слово и  дело"  каленым
железом изыскивать, женам от мужей не уходить, быть всем  престолу  верными,
никаких помыслов о вольностях не иметь под страхом наикрепчайшего наказания.
   Сейчас шли сборы: из Москвы в Петербург.

Глава 2

   Так-то оно так, да как бы не так?.. Охо-хо-хо-хо! С этим вставали  утром,
с этим ложились вечером. И чуть что - сразу в угол, на икону:  "Господи,  не
выдай!" А выдавать господу богу было что: много воровали и  непотребствовали
в доме московского компанейщика Петра Дмитриевича Филатьева.
   Сам-то хозяин - купец, да жена у него - дворянка. Потому-то он крепостных
своих на жену писал. Жил Филатьев богато: дом высокий, амбары вокруг, в саду
вишенье и сморода. А на привязи - для  забавы  -  медведя  лютого  содержал.
Детей Филатьевы не имели.
   И вот однажды, разговоров дворянских послушав, вызвал хозяин  к  себе  на
половину конюха - Потапа Сурядова. Парень вымахал под самый  потолок.  Лицом
бел и румян. Тоже был на жену-дворянку в "крепость" записан. И сказал конюху
Филатьев так:
   - Слушай! Я тебе свои мысли выскажу.., о  розгодрании  и  протчем  нужном
товаре. Перьво-наперьво, сначалу установи точно день, когда  драть  надобно.
Скажем, провинился в доме кто-либо в понеделок,  а  день  наказанный  ты  ко
среде исправно готовь.
   - Ладно, - поклонился ему Сурядов, парень тихий.
   - Постой, - продолжал Филатьев. - Еще не все сказал. Дело - за  розгой...
Избери! Чтобы гибка была и певуча в полете. И клади ее  в  рассол.  И  пусть
мается в соли. И так-то пройдет вторный день...
   - Ладно, - потупился Потап.
   - Ну а коли близок час, тогда ты розгу тую из рассола выньми и суй  ее...
Куда совать - ведаешь ли?
   - На что мне? - ответил Сурядов.
   - А ты суй ее в хлебное тесто. В самую  опару.  И..,  в  печь!  Понял?  И
там-то она, в опаре, дойдет... Теперича можно сечь исправно.
   - Ладно...
   - Заладил ты свое: ладно да ладно... Я для науки все:  отныне,  слышь-ка,
людишек моих сечь ты будешь. А чтобы сечь умел, я тебя во  субботу  на  урок
пошлю. К самому прынцу Людвигу Петровичу Гессен-Гомбургскому, прынц сей всех
гениусов превзошел. Саморучно  челядь  свою  посекает.  Да  столь  крепко  и
знающе, что лучше и не  придумаешь...  Прынц  школу  посеканскую  на  Москве
открыл!
   В субботу с запиской от барыни был отправлен Сурядов  на  двор  к  принцу
Гессен-Гомбургскому и все видел. Принц  сам  сек.  Насмерть.  Урок  тот  был
бесплатный - просто принц хотел услужить госпоже Филатьевой. Спасибо принцу,
- Потап все хорошо запомнил,..
   Прислали как раз в дворню на Москву  недоросля  крестьянского  Ивана,  по
отцу - Осипова. Ну, дело  бестимое,  все  колотушки  ему  и  достались.  Для
навыку! А жрать дворне плохо давали у Филатьевых. От  голодухи  или  еще  от
;чего, только Ванька согрешил противу Христовой заповеди. Что бы вы  думали?
Забрался в погреб, стервец, там его и застукали, когда он грибки из  кадушки
лопал. Груздочки! Дело ясное: драть Ваньку, чтобы себя  не  забывал.  И  был
зван Потап Сурядов с розгами...
   Вошел Сурядов, как ведено.  Лежал  перед  ним  на  лавке  недоросль.  Без
рубахи. И от страха спиной вздрагивал.
   - Ну, милок, - сказал Филатьев, при сем присутствуя,  -  введи  Ваньку  в
самую натуральную диспозицию... Посеканции учини, значит!
   - А ведь я силы бычьей, силы непомерной, - ответил Сурядов  барину.  -  И
коль ударю,  знать,  до  кости  пробью  мясо...  Рассуди  сам.  Не  стану  я
палачествовать, не!
   - Ладно, - вроде не обиделся Филатьев и захихикал... Ванька сын Осипов  с
лавки вскочил и  убежал.  Он  в  дворницкой  возле  бабушки  Агафьи,  слепой
вещуньи, обретался. Хорошо там тараканы шуршали, клонило в  сон  от  напевов
бабушки:

   Не ходи, мой сын, во царев кабак,
   Ты не пей, мой сын, зелена вина,
   Не водись, мой сын, со ярыгами -
   Со кабацкими...
   Потерять тебе буйну голову!

   Под ночь Ванька на двор по нужде выскочил и все-все видел.
   Вошли солдаты, с лавки оторвали Потапа Сурядова и, ноги в цепи замкнув, а
руки - в путы, увели конюха прочь со двора.
   Ванька влетел обратно в дворницкую и - к бабушке:
   - Баушка, баушка! Гляди-кось, куда Потапа нашева уволокли?
   - Видать, в солдаты, - задумалась бабушка Агафья. - Давно войны не  было.
Знать, скоро учнется. Барабанчики-то - бах-бах! Ружьеца-то -  стрель-стрель!
Во страх-то где... И про солдат я тебе, сынок родима-ай, тоже песни  знаю...
Вот послушь-ка меня, старую:

   Расхороша наша барыня,
   Что Арина-то Ивановна:
   Разорила она село теплое Плаутино -
   Раздала всех мужиков во солдатушки...

   Забился Ванька в уголок на печи. Слушал и помалкивал. А  когда  дом  весь
уснул, он снова в погреб проник. Пил меды, ел груздочки.
   С тех пор и повелось: стал он легок на руку - все брал!

***

   Вот слова - первые, которые запомнил Потап Сурядов:
   - Коли кто сбежит - сыщем, поймаем, кнутом душу  выбьем,  уши  отрежем  и
отправим в Пернов или в Рогервик на каторжные работы  до  скончания  веку...
Где лекарь? Пущай смотрит.
   С подворья Феофана Прокоповича пришел лекарь Георг Стеллер. Он  по-русски
мало что понимал, за него фельдшеры работали.  Он  больше  писал...  Раздели
всех догола. И тряпье забрали. Стыдно  было  Потапу  голым  стоять,  да  что
поделаешь? А рядом - парень, тоже голый и морда лакейская, гладкобритая.
   - Золотого нет? - спрашивает.
   - Откеда? - удивился Потап. - И во сне не видывал.
   - А у меня.., во, гляди! - Распахнул пасть, а там золотой так и сверкает.
- Во как надо...
   Тут золоторотого к столу вызвали. Он перед фельдшером  пасть  раскрыл,  а
там золотой, и фельдшеры сразу руками махать стали:
   - Куда его нам такого, всего хворого! Зубов  не  хватает  и  тонкокост...
Ну-кась, - говорили, - харкни  нам  в  руку.  Небось  и  мокрота  твоя  худа
больно... Плюй смелее, болезный!
   Парень  харкнул  лекарям  в  руку  золотым  червончиком,  и  его  тут  же
отпустили, яко негодного к службе царской. Вот и Потапа очередь  подошла,  с
робостью к столу приблизился...
   - Око! - называл от стола Стеллер, и  стали  Потапу  глаза  выворачивать,
белки разглядывая. - Годен! - кричали.
   - Кости! - говорил Стеллер, и  Потапу  ноги  и  руки  прощупали:  нет  ли
переломов и вывихов. - Годен!
   По спине потом хлопнули, за дверь выставили:  хорош  солдат  будет.  Дали
мундирчик ношеный и поставили для начала капусту для полка рубить.  Рубил  -
день, рубил - два, даже руки отвисли. Сказали - хватит! Тут подошел к Потапу
дряхлый старик, капрал Каратыгин, и разговорился душевно.
   - Дай, - сказал, - старичку пятачок на виносогрешение, и  я  тебя  научу,
как от службы царской бежать!
   - Вот закавыка, дедушка... Нет пятачка у меня.
   - Прямо беда! - пригорюнился старый капрал. - У кого ни  спрошу,  у  всех
нету... Ладно! Так и быть: обучу тебя  наукам  всем  бескорыстно...  Вникни!
Когда-сь в компанент на учебу выведут, сиречь - в строй лагерный ты кричи за
собой "слово и дело" государево.
   - Эва! - сказал Потап. - Да за  "слово  и  дело"  мне  кнутом  три  шкуры
спустят. Да еще язык вырежут. Потому как кричать "слово и дело" надо, что-то
зная, а коли так, спуста, - плохо!
   - Дурак ты, - отвечал ему капрал. - Ну три шкуры.., ну и восемь шкур.  Да
зато ведь кнутом битых в службе держать не ведено. Вот ты и  стал  человеком
вольным!
   - Нет, дедушка, - почесался Потап. - Мне твоя наука не пришлась к сердцу.
Лучше уж я солдатом буду, стану  служить,  как  положено,  может,  ишо  и  в
офицерство геройством выбьюсь!..
   Вывели рекрут в компанент - стали учить строю. Экзерцировали изрядно - до
осьмого поту. Шаг был гусиный, стрелять ведено не целясь. Лупи в белый  свет
- как в копеечку. Лишь бы грохоту  поболее,  дабы  врага  напужать  зверски!
Тягот в полку фузилерном было немало. Потап слово "залф" - понимал (более по
наслышке,  конечно).  -  А  вот  когда  офицеры  кричали:  "...нидерфален!.,
плутонг!., рейс!" - тогда путался.
   .. И его отводили в сторону. Велели ни к чему не касаться  и  стоять  так
недвижимо. А потом побьют через профоса и снова в строй гонят.  Слава  богу,
учили - не жалели. Был рот полный  зубов,  а  теперь  просвечивало.  Убыток,
кругом убыток! Но шагал хорошо...
   Потом, обучив, зачислили в Выборгский полк фузилерный, - топай,  сказали.
Выборг - город скушный. И били зялсь больнее. С тоски Потап однажды,  сильно
на профосов обиженный, решил утопиться. Прыгнул он  в  море,  а  там  мелко.
Конфуз один.., моря-то Потап никогда не видел Сказывали люди бывалые,  будто
глубь страшенная! Побежал далее прочь от берега - от полка, от  батогов,  от
профосов. Бежал, бежал, ногами воду расталкивая, устал бежать. А воды  всего
по пояс ему хватило.
   - Ладно, - сказал Потап, обратно к берегу поворачивая. - Может, оно и  не
все так... Может, ишо война будет Так я выслужусь...
   Перевели его вскоре в полк Углицкий и погнали сначала в дивизию  генерала
Виллима  Фермера,  что  стояла  под  Шлиссельбургом,  а  оттуда   завернули,
Петербург минуя, прямо на Ревель - Колывань  -  городок  это  не  нашенский,
жуткий. Шли через Нарву, и было все внове, все любопытно. До этого-то  Потап
таких городов и не видывал. Даже радостно было  шагать.  Там  петуху  голову
свернут, там девка тебе улыбнется, там водочкой угостят... Оно и хорошо!
   Пришли в Ревель. Мати дорогая! Ну и башни.., ну и паненки! Ну и  страх...
Под бой барабанов, по аппарели, выложенной булыжно, гнали наверх -  в  гору.
Тра-та-та! Та-та! Выше, выше - под самое небо, город  внизу  остался.  Стены
высоченные. Кладка старая. Сыро. Фитили  в  подъездах  горят.  Вышел  к  ним
усатый черт в скрипучих ботфортах.  В  руках  -  дубина,  с  конца  гвоздями
обколочена. А за ним - профосы с плетками. Прохвосты они, а не профосы...
   - Любить, любить, любить! - гаркнул усатый черт по-русски.
   Ласковые слова эти тут же пояснили - толково и дельно:
   -  Его  высокопревосходительство,  генерал-аншеф  и   губернатор   земель
Эстляндских, граф Оттон Густав Дуглас изволил сейчас сказать вам  всем,  что
вас будут.., лупить, лупить и лупить!
   Вышел плац-майор с обнаженной шпагой. Встал "пред фрунт":
   - Знамена - за полк! Офицеры - на места! Гобои - раз!
   И гугняво запели гобои. Начиналось опять мунстрование.
   Потап Сурядов терпеливо шагал, надеясь на лучшее.

***

   А в доме Петра Дмитриевича Филатьева, как и  прежде,  текла  сытенькая  и
смиренная жизнишка. "Господи, не выдай!" -  и  в  угол  метались,  к  иконам
припадая. От воровства извечного Ванька сын Осипов раздобрел.  Штаны  раньше
сваливались, а теперь на пузе не сходились. Ремешок лопался! Сначала воровал
больше от голода, а теперь - в похвальбу себе да в озорство. Я украду, а  вы
ищите!..
   Вышел однажды на улицу. А  мимо  проходил  человек  толковый.  И  подошвы
оторваны: щелк-щелк, щелк-щелк. А рубаха-то - шелк!
   - Кто такой шествует? - спросил Ванька, очарованный.
   - Петр Камчатка, вор на Москве известный...
   Скоро встретились. Камчатка поднес стаканчик винца.
   Смотрел с улыбочкой. И сказал слова примечательные:
   - Пей водку, как гусь. Ешь хлеб, как свинья. А работай черт, но  не  я...
Сказано сие в кабаке, сидя на сундуке.
   Весело стало Ваньке от вина кабацкого. Начал он  жизнь  свою  по  порядку
Камчатке пересказывать. Плохо ему за барином, объедки да побои, а своруешь -
опять бьют Едина душа была добрая,  Потап  Сурядов,  да  и  того  в  солдаты
забрили.
   - Сбежит! - мигнул ему Камчатка. - Рази вытерпит?
   - Как же? - обомлел Ванька. - Можно ль сбежать из солдат?
   - А во! На меня гляди... Весь я тута солдатский, весь беглый!
   Ночью, когда в доме спали, Ванька ворота открыл, впустил  Петра  Камчатку
на двор: щелк-щелк... Проснулся сторож - заголосил:
   - Карау-у-ул.., воры, воры, воры!
   - Лозой его! - крикнул Камчатка. - Той, что воду носят...
   Ванька коромыслом сторожа - бряк по башке. Затих. Взяли в доме что лежало
поверху, и - прощай, Петр  Дмитрич...  Камчатка,  легкий  на  ногу,  увлекал
Ваньку под мост Каменный, под сырые своды его.
   А там, под мостом, весело. Пляшет и поет народ гулящий.
   - Поживи здесь в нашем доме, - говорят.  -  Наготы  и  босоты  понавешены
шесты. Голоду и холоду - амбары стоят, зубы об язык с голоду трещат. Пыль да
копоть, нечего лопать... Дай гривенный!
   - Нету, - схитрил Ванька сын Осипов.
   - Ах, нету? - И стали его бить (не хуже, чем Филатьев).
   Пришлось вынуть. Тут и винцо явилось.  Петра  Камчатку  воры  пытали  про
Ваньку: кто таков есть? Не из Сыскного ли приказа подослан? Больно уж  молод
да с лица хитер...
   - Не бойсь, - отвечал Камчатка. -  Будет  нашего  сукна  епанча!  Он  еще
милостыньку прохожим кистеньком подаст ночью темною...
   Всю водку выпили воры. Ушли на ночной  разбой  и  убийства.  Ванька  утра
дождался. Сидеть под мостом сыро и скушно. Вылез и  пошел  поразмяться.  Тут
его схватили дворовые люди Филатьева, стали вязать и лупить, приговаривая:
   - Каждый бы хотел так жить, не тужить. А ты - што?
   Лучше нас рази? Ишь ты, крендель без маку... Вот и ступай до дому!
   Филатьев велел беглого Ваньку приковать на цепь. Рядом с медведем.  И  не
кормить - ни Ваньку, ни медведя.
   - Я, - сказал барин, - ишо посмотрю, кто кого слопает?
   Выручила Ваньку бабушка Агафья: она тихонько еду носила для Ваньки, а он,
не будь дураком, ту еду медведю скармливал. Чтобы  тот  был  сыт  и  его  не
трогал. Так и сидели на цепи двое.
   Петр Дмитриевич даже сердиться на медведя стал.
   - Эх, Мишка, - говорил, бывало, на  двор  выйдя,  -  совсем  нет  в  тебе
лютости... Ну чего спишь? Бери вот Ваньку да начинай с ноги его  лопать.  Он
же - вкусный...
   А Ванька от голода уже посинел. Но пузо -  дело  наживное.  А  вот  жизнь
потерять - тогда все! Потому и терпел. Однажды бабушка Агафья едово принесла
и нашептала:
   - Слушай, сынок. Наш-то барин в страхе нонеча. Ему солдата мертвого через
забор на усадьбу подкинули. Он не знал, куды подевать его, взял да в колодец
и опустил... Вода любой грех кроет!
   - Не любой, баушка, - сурово ответил Ванька.
   Вот и вечер над Китай-городом, порозовела Москва. Сытый медведь  поворчал
немного и спать завалился, когтями морду себе прикрыл. Около него  (лицом  в
пахучую шерсть) притулился Ванька  сын  Осипов,  сын  крестьянский  из  села
Иванцева уезда Ростовского. А в господском дому окна зажглись. Пришли гости:
полковник Пашков Иван Иванович с сынком своим. А кучер барский куда-то палки
понес, гладко оструганные. Видать, полковник затем и зван в  гости,  дабы  в
свидетелях быть, когда Ваньку молотить станут палками...
   И верно - позвали к расправе. Уже и лавка приготовлена.
   Лег Ванька... Лег и сразу вскочил.
   - Слово и дело! - гаркнул, аж на улице слыхать было...
   Филатьев - как полотно белый стал.  Пашков  чарочку  от  себя  отодвинул.
Стали Ваньку они просить, чтобы "слово и дело" обратно взял. Но Ванька прямо
на полковника так и лез грудью.
   - Во, служба! - говорил. - Коли смолчишь, так имею право и на тебя "слово
и дело" кричать... Ты свое дело-то делай!
   Пашков усы вытер и стол хозяйский покинул.
   - Извини, Петра Митрич, - сказал хозяину. -  За  хлеб,  за  соль  спасибо
тебе. Одначе, как человек присяжный, обязан я о розыске том  объявить,  куда
положено... - Потом к Ваньке повернулся. - Ну, а ты настучал на хозяина, так
пойдем, стукач, в Стукалов монастырь на Лубянку. Там тебя на  дыбе  подвесят
да и свешают безменом стучащим, сколь фунтиков ты потянешь.
   - Веди! - отвечал Ванька. - Мои фунты всегда при мне!
   И отвели его  на  Лубянку,  где  размещалась  московская  контора  Тайной
розыскных дел канцелярии. Там, по времени позднему, один секретарь  сидел  -
Казаринов, бил он Ваньку дощечкой - ровной-ровной. И по этой же  дощечке,  к
бумаге ее прикладывая, выводил  потом  ровные  линии,  по  коим  в  тетрадке
допросной писать удобнее.
   Но Ванька ему ничего не сказал, секретаря озлобив.
   - В баню его! - крикнул Казаринов. - С утра парить станем!
   Утром пришел в застенок  московский  губернатор,  сиятельный  граф  Семен
Андреевич Салтыков, и стал ругать Ваньку:
   - Чего "слово" орешь? Почто "дела" не сказываешь?
   - А потому не сказываю, - отвечал Ванька, - что твой секлетарь  Казаринов
у моего хозяина Филатьева в гостях бывал, и боюся я, как  бы  рука  руку  не
помазала...
   - О! Ты неглуп, - засмеялся Салтыков, табачок нюхая.  Ванька  ноги  графа
обнял, стал целовать их и рассказывать:
   - Барин мой подчивал солдата кнутом  деревянным,  которым  рожь  брюжжат.
Солдат ногами не встал, так мой барин его  завернул  в  ковры  персицкие,  в
каких соль возят, и башкой вперед - ухнул его  в  тот  сундук,  откель  воду
черпают...
   - Коли соврал - убью! - сказал ему Салтыков. Взяли Ваньку в штыки,  пошли
в Китай-город. Крюком железным, которым ведра утопшие достают,  зацепили  со
дна колодца нечто тяжелое. Потянули. Вытянули.  Обнаружился  мертвый  солдат
полка ланд-милиций.
   Тут Ванька своему хозяину закричал голосом нехорошим:
   - Эй, барин! Ты меня днем на Саечных рядах-пымал, а я тебя прямо  в  дому
твоем спроворил... Мое "слово я дело" верное!
   Взяли Филатьева под караул. А граф Салтыков  выдал  Ваньке  сыну  Осипову
"письмо отпускное". Теперь, когда наговор его оправдался, он - по закону!  -
получил волю вольную. И более крепостным не был.
   Гуляй себе! Ходи где знаешь...
   - Каин ты! - кричал Филатьев ему. - Ты - Каин! А Ванька снова - шасть под
мост. Сидел там славный московский ворюга, дворянин Болховитинов, и делал  в
журнале опись подробную: кого и когда он ограбил. Сколько было  с  "походов"
тех ему выручки. Ванька к дворянину Болховитинову подластился.
   - Научи и меня писать, государь, - попросил.
   - И так подохнешь... Наука - дело дворянское. С тех пор  Ванька  по  отцу
своему Осиповым уже не звался.
   - Я - Каин! - говорил он. - Всех куплю,  всех  продам.  Эй,  ребята,  что
загрустили? Пей водку, как гусь, лопай хлеб, как свинья, а работай  черт,  а
не я!..
   ...Было в ту пору Ваньке Каину всего пятнадцать годочков.  Далеко  пойдет
парень. В истории же место его - наравне с  курфюрстами  и  королями.  Велик
Ванька, велик!
   Всех купит - всех продаст. Вы его, люди, тоже бойтесь.

Глава 3

   С Украины уже не раз доносили о набегах  жестоких  из  улусов  ногайских.
Крымский хан (по слухам) уже получил из Турции вещий подарок: халат и саблю,
а это значит приказ - к походу! И вскинулись крепкие татарские кони, и  было
еще неясно, куда они ринутся, топча пределы российские. Кажется, через степи
они помчатся на Кабарду... При дворе первым  делом  решили  освободиться  от
областей, завоеванных в П