хи Бирена...
   Анна Иоанновна тупо смотрела в зеркала перед собой - Вы всегда  были  так
добры ко мне, барон..
   - Нет! - возразил фон дер Ховен. - На  этот  раз  я  не  дам  ни  единого
талера. Выручайте,  герцогиня,  своего  куртизана  сами.  А  не  выручите  -
курляндское дворянство будет только радо  избавиться  от  человека,  который
пренебрегает вашим высоким доверием.
   Нога ландгофмейстера быстро согнулась в жестком  скрипучем  ботфорте,  он
рыцарски приложил к губам край  платья  герцогини  и  направился  к  дверям,
волоча за собой шлейф плаща.
   - И никогда! - сказал с порога. - Никогда, пока я  жив,  ваш  камер-юнкер
Бирен не будет причислен к нашему рыцарству...
   В вестибюле замка, погрев  зад  у  камина,  фон  дер  Ховен  обратился  к
Фитингофу и Кейзерлингу:
   - Я говорил при герцогине нарочно  громко,  чтобы  вы,  молодые  дворяне,
слышали мою речь и сделали вывод,  достойный  вашего  древнего  благородного
происхождения..
   Паж Брискорн уже откинул заполог у возка.
   - Мое милое  дитя,  -  сказал  ландгофмейстер  и  с  отцовской  нежностью
потрепал мальчика по румяной щеке; лошади тронули...

***

   В замке снова наступила тишина. Фитингоф с  треском  перебрал  в  пальцах
колоду испанских карт, шлепнул ее на стол.
   - Мы с тобою, Герман, всегда играли честно.
   - Всегда, дружище, - ответил Кейзерлинг.
   - Но между нами, оказывается, сидел опытный шулер...
   Мы только камер-юнкеры, но Бирен этот лезет в камергеры!
   - Для этого Бирен имеет оснований более нашего... Фитингоф  потянулся  за
шляпой:
   - Я не стану более служить  светлейшей  Анне,  которая  не  желает  иметь
честных слуг... А ты, Герман?
   - Не сердись: я остаюсь здесь.., на Митаве!
   - Прощай  и  ты,  -  вздохнул  Фитингоф.  -  Я  поеду  служить  курфюрсту
бранденбургскому или королеве шведской... На худой конец, меня примет Август
Сильный в Дрездене или в Варшаве. Мы, курляндцы, не последние люди в Европе,
ибо умеем отлично служить любым повелителям мира сего... Прощай, прощай!
   Тем временем Анна Иоанновна  стерла  с  лица  муку  рисовую,  вырвала  из
прически букли и, заголив рукава, словно перед  дракой,  толкнула  низенькие
боковые двери. Потайной коридорчик вывел ее в соседние покои,  где  селилось
семейство  Бирена.  В  детской  комнате,  возле  колыбели,  Анна   Иоанновна
расстегнула лиф тесного платья и дала  грудь  младенцу.  Кормила  маленького
Бирена - Карлушу, как выкормила перед  тем  еще  двух.  А  чтобы  злоречивых
наветов не было, женила Бирена на уродке, неспособной к материнству.  Теперь
герцогиня детей рожала, а Биренша под платьем  подушки  носила,  притворяясь
беременной...
   Покормив младенца, герцогиня проследовала далее.  Бенигна  Готлиба,  жена
Бирена, урожденная Тротта фон Трейден, сидела на двух  подушках.  Маленькое,
хилое, безобразное существо. Два горба у нее - спереди и сзади. И лицо  -  в
красных угрях, глазки слепые, белесые. Такую-то жену и надо Бирену, чтобы не
польстился он жить с нею любовно... Бенигна стихла, завидев герцогиню.
   - Ну, - сказала ей Анна Иоанновна, - ты  уже  все  знаешь.  Да  не  жмись
заранее: бить на сей раз не стану... Где у вас шкатулка моя бережется?
   Герцогиня выбрала из  шкатулки  драгоценности.  И  свои  девичьи  -  дома
Романовых, и мужнины - короны  Кетлеров,  и  биренские  -  рода  Тротта  фон
Трейден.  Замухрышка-горбунья  не   пошевелилась.   Тогда   Анна   Иоанновна
прицелилась глазом и вынула из ушей ее серьги. Бенигна  сама  сняла  с  себя
кольца, чем растрогала сердце Курляндской герцогини.
   - Даст бог, - сказала Анна, - верну тебе все сторицей. А сейчас не бывать
же твоим детям сиротами!
   После герцогини явился к Биренше веселый  Кейзерлинг.  Дружески  потрепал
горбунью по костлявому плечу:
   - Не плачь, Бенигна: когда одного мужчину любят две женщины сразу,  такой
мужчина не пропадет.., даже в замке Кенигсберга!
   - А как безжалостен! - всхлипнула горбунья. - Уже  не  студент,  ему  под
сорок. Но стоит отъехать от замка, и он сразу вспоминает грехи своей юности.
Пожалел бы детей, если презирает меня...
   - Ну, милая Бенигна, - засмеялся Кейзерлинг,  -  о  детях  ты  не  должна
беспокоиться... О! Что я вижу?  В  ушах  остались  только  дырочки?  Прости,
Бенигна, я тебя тоже ограблю!
   И нагло отстегнул от пояса жены Бирена ключ.
   - Зачем тебе? - спохватилась женщина. - Отдай мне ключ!
   Кейзерлинг с издевочкой шаркнул перед ней туфлей:
   - Ваши конюшни в Кальмцее маленькие, но славятся своими  лошадьми.  Я  до
вечера возьму у вас жеребца. Так нужно! Поверь: я тоже хочу помочь тебе и..,
твоим детям!

***

   На  лесистой  окраине  Митавского  кирхшпиля   Вирцау,   заслоненная   от
нескромных взоров навалами камней, приткнулась к озеру мыза фон Левенвольде.
Две старенькие пушки с ядрами в пастях извечно глядят на дорогу - с угрозой.
Скрипит на въезде в усадьбу виселица: крутятся на ней под  ветром,  вывернув
черные пятки, висельники - рабы господ Левенвольде. А под виселицей - плаха,
на которой отсекали левую ногу беглецам, и плаха черна от крови.
   Сейчас на мызе, в окружении книг и собак, рабов  и  фарфора,  отшельником
проживал Карл Густав Левенвольде - лицо в  курляндских  хрониках  известное.
Недолго он пробыл фаворитом овдовевшей Анны Иоанновны,  и  с  умом  (он  все
делал с умом) уступил Бирену любовное ложе. Зато убил  двух  бекасов  сразу:
сохранив приязнь герцогини, он приобрел и дружбу Бирена.
   Брат  же  его,  граф  Рейнгольд  Левенвольде,  в  короткое   царствование
Екатерины I пригрелся в ее постели, зато в графы и камергеры шутя  выскочил.
На Москве так и остался - посланником от герцогов курляндских. И теперь,  на
глухой мызе прозябая, Густав Левенвольде знал все, что происходит в  России,
- через брата Рейнгольда...
   Был поздний час, вороны на снегу едва виднелись, когда усталый Кейзерлинг
подъехал к мызе. Бросив поводья конюхам, прошел  в  дом,  изнутри  беленный,
чистый, жарко натопленный. Густав Левенвольде угостил  его  вином,  развалил
ножом жирный медвежий окорок:
   - Ешь, Герман, и пей, но только не молчи...
   - Удивляюсь я Рейнгольду, - заговорил Кейзерлинг, уплетая окорок.  -  Как
он не боится жить в Москче, где его ненавидят?
   Левенвольде подлил гостю вина.
   - Мой брат Рейнгольд под защитой барона Остермана,  и  пока  Остерман  на
службе России, нам, немцам, бояться нечего...
   Кейзерлинг неожиданно захохотал:
   - Мы совсем забыли о женщинах! Скажи, милый Левенвольде, сколько сокровищ
русских боярынь прячется в подвале твоего  замка?  Сколько  русских  княгинь
разорил твой брат на Руси?
   Левенвольде отвечал на это - черство, без улыбки:
   - Мой брат очень красив.., это верно. И он не виноват, что  знатные  дамы
спешат одарить его за любовь. Тебя же, Кейзерлинг, я больше не держу. Возьми
окорок на дорогу и - ступай!
   Юноша понял, что задел больное  место  в  славной  истории  рода  рыцарей
Левенвольде, и выплеснул вино в камин:
   - Я больше не пью, а  ты  не  сердись,  Густав...  Дело,  по  которому  я
приехал, отлагательства не терпит.
   - Деньги? - сразу спросил Левенвольде, попадая в цель.
   - Ты ловко выстрелил! - ответил Кейзерлинг.
   - Опять герцогине?
   - И да. И нет. Мимо ее рук - в  Кенигсберг...  Знаешь,  что  случилось  с
Биреном? А я хочу выручить этого шелопая и мота.
   Левенвольде затих: было видно - думает. Прикидывает.
   - Ну а зачем тебе нужен... Бирен? - спросил.
   - Прости меня, Густав, - начал Кейзерлинг, - но.., ведь ты был счастлив с
герцогиней. Был? Не был?
   Левенвольде мечтательно посмотрел в окно.  Там  чернели  леса,  там  выли
волки. Из буреломов несло жутью. Пять веков назад сюда, в этот лес, пришел с
мечом и крестом из Люнебурга первый  рыцарь  из  рода  Левенвольде.  Сколько
вина! Сколько крови! Сколько костров, стонов, стрел, и вот...  Кажется,  род
Левенвольде достиг вершины славы: один брат вкусил от  русской  императрицы,
другой брат познал герцогиню Курляндскую... Что может быть выше?
   - Не я один... - отозвался Густав. - Сначала у  Анны  был  князь  Василий
Лукич Долгорукий, потом Бестужев-Рюмин, а за ним уже  и  я...  Но,  не  умея
ценить счастья, я тут же передал его другому... Так  зачем  же,  ответь,  ты
хочешь выручить Бирена?
   Кейзерлинг отложил  тяжелую,  как  меч,  старинную  вилку,  источенную  в
ветхозаветных пирах тевтонских рыцарей.
   - Я патриот маленькой страны, что зовется Курляндией, - сказал он тихо. -
Наша же герцогиня русская,  а  Россия  -  рядом,  дорогой  Левенвольде.  Она
большая и сильная, мы всегда зависим от нее.  Кордоны  слабы,  а  что  будет
дальше - не знаю. Посуди сам, откуда придет свет и благополучие?
   - Вряд ли от России, - ответил ему Левенвольде.
   - Ты сказал мне это, не подумав... Нам  следует  быть  готовыми  к  любым
конъюнктурам войны и мира, и даже  негодяй  Бирен  может  пригодиться...  Ты
подумай, Левенвольде; ты думаешь?
   Левенвольде с улыбкой поднялся из-за стола.
   - Я не глупей тебя... Сколько нужно? - спросил деловито.

***

   Митавский ростовщик Лейба Либман - по просьбе самой герцогини - тоже  был
вынужден раскошелиться, и через неделю, таясь вором полуночным, Эрнст Иоганн
Бирен вернулся из тюрьмы на Митаву. Стройный,  рослый  и  гибкий,  он  легко
шагал в темноте, раздвигая кустарники... Глаза его видели во мраке  отлично,
словно глаза кошки. Там, где Аа-река огибает предместье, далеко за кирхой  и
каплицей польской, он постучался в низенький дом. Лейба сам открыл ему двери
и закланялся камер-юнкеру герцогини.
   - Вот и вы, - поздравил его Лейба. - Господин Бирен  всегда  счастливчик!
Вот уж кому везет...
   - Слушай ты.., низкий фактор, - ответил ему Бирен.  -  Если  судьба  меня
вознесет, то - верь! - никогда не забуду услуг твоих.
   Бирен вдруг нагнулся и  пылко  прижал  к  своим  губам  костяшки  пальцев
митавского ростовщика.
   - Высокородный господин, - смутился Либман. - Стоит ли вам целовать  руку
низкого фактора, если дома вас ждут красивые жена и  дети?  Я  верю  в  ваше
высокое будущее...
   И снова умолкло все на Митаве: тишина, мгла, запустенье, скука...  Именно
в этом году митавский астролог Фридрих Бухер нагадал Анне  по  звездам,  что
скоро быть ей русской императрицей.
   - Да будет врать-то тебе, - смеялась Анна. - Мне от России и  ста  рублев
не допроситься... Опять ты пьян, Бухер!
   Это правда: Бухер был пьян (как всегда).

Глава 8

   Дитя осьмнадцатого века,
   Его страстей он жертвой был,
   И презирал он Человека,
   Но Человечество любил...
   Князь П. Вяземский

   Никакому курфюршеству не сравниться с Казанской губернией.
   Разлеглась она у порога Сибири,  в  жутких  лесах,  в  заповедных  тропах
бортников, редко-редко блеснут издалека путнику огни  заброшенных  деревень.
Кажется, вся Европа уместится в этих несуразных просторах...
   С востока - горы Рифейские и  течет  мутная  Уфа,  скачут  по  изумрудным
холмам башкиры; с юга - степи калмыцкие, и  бежит  там  Яик  казацкий,  река
вольная, звонкоструйная; глянешь к северу - видать  Хлынов-городок  на  реке
Вятке, а далее уже шумят леса Вологодские; обернись  на  запад  -  плывет  в
золотую Гилянь величавая разбойная Волга. Но  это  еще  не  все:  перемахнув
через губернию  Астраханскую,  Казань  наложила  свою  лапу  и  на  Пензу  -
выхватила самый лакомый кусок у соседки и, обще с Пензой,  притянула  его  к
своим гигантским владениям.
   Всем этим краем управлял один человек - Артемий Петрович Волынский, и вот
о нем поведем речь свою.
   День  над  Казанью  так  начинался:  хлопнула  пушка  с  озер  Поганых  -
адмиралтейская, будто в Питере;  зазвонили  к  заутрене  колокола  обителей.
Потом забрались на башню Сумбеки татарские муэдзины - завыли разом, тошно  и
согласно.
   И тогда Артемий Петрович Волынский проснулся... - Бредем розно,  -  ни  к
чему сказал. - И всяк по себе разбой ведем... Помогай-то нам бог!
   Одевался наскоро - без лакеев. Бегал по комнатам, еще темным, припадал на
ногу, хромая. Год назад, когда въезжал в Казань, воевода чебоксарский  палил
изрядно. И столь угодничал, что пушку в куски разнесло,  канонир  без  башки
остался, людишек побило, губернатора в ногу ранило, а воеводу даже не нашли:
исчез человек... Ехал тогда по чину: одной дворни более  ста  человек,  свои
конюшни и псарни. Дом на Казани расширил, велел ворота раздвинуть. "Сам-то я
пройду в калитку, - говорил Волынский. - Да чин у меня высок  -  пригибаться
не станет!"
   То прошлое - теперь забот полон рот. Москва да господа верховники далече:
сам себе  хозяин,  своя  рука  владыка,  пищит  люд  казанский  под  тяжелой
дланью... Смелой поступью вошел в опочивальню калмык во французском кафтане,
по прозванию Василий Кубанец; Волынский его у  персов  откупил  и  для  нужд
своих еще из Астрахани с собою вывез. Кубанец протянул пакет губернатору:
   - Ночью гонец из Москвы  был  с  оказией  верной...  Вам  дяденька  Семен
Андреевич Салтыков писать изволят.
   - Положь, - сказал Волынский. - Ныне честь некогда... Покряхтел,  поохал.
Дома нелады: детишек учить некому, жена в хвори. И лекарей изрядных  нет  на
Казани: помирай сам как знаешь.
   Прошел Артемий Петрович в канцелярию,  велел  свечи  затеплить,  а  печей
более не топить (был  он  полнокровен,  сам  по  себе  жарок),  и  секретарю
губернскому велел:
   - Воеводы - што? Пишут ли?.. Читай экстрактно, покороче, потому как  зван
я на двор митрополита, а дел немало скопилось...
   От дел губернских к полудню взмок. Парик  скинул,  кафтан  снял.  У  кого
просьба - того в глаз. У кого жалоба - тому в ухо. Так и стелил челобитчиков
на пол. Купцу первой гильдии Крупенникову полбороды  выдрал.  Тряслись  руки
подьячих. Сошка мелкая срывалась в голосе - "петуха" давала. "Запорррю!.." -
неслось  над  Казанью.  Просители,  у  коих  и  было  дело,  все  по   домам
разбежались. Заперлись и закаялись. Только причт  церкви  Главы  Усекновения
высидел. В молитвах и в смирении, но приема дождался.
   - Впустить кутейников! - распорядился Волынский. Долгополые бились в  пол
перед губернатором.
   - Ну, страстотерпцы, - рявкнул он на них, - врите... Да врите, опять  же,
экстрактно - лишь по сути дела...
   "Страстотерпцы"  рассказали  всю  правду,  как  есть.   Церквушка   Главы
Усекновения стоит ныне по соседству с молельней татарской. И пока они там  о
Христе плачут, татаре шайтанку своего кличут. Но того не стерпел вчера ангел
тихий и самолично заявился...
   - Кто-кто явился к вам? - спросил Волынский.
   - Ангел тихий...
   - Так, - ничуть не удивился губернатор. - Явился к вам  этот  ангел.  Как
же! Ну и что он нашептал вашей шайке?
   - И протрубил, чтобы, значит, не быть шайтану в соседстве.  О  чем  мы  и
приносим тебе, губернатор, слезницу. Волынский  прошение  от  них  взял,  но
кулаком пригрозил:
   - Вот ужо, погодите, я еще спрошу этого тихого ангела - был  он  вчера  у
вас или вы спьяна мне врете?
   Шубу оплеч накинул - не в рукава. Вышел  губернатор,  хватил  морозца  до
нутра самого. И велел везти себя:
   - На Кабаны - в застенок пытошный!

***

   Приехал на Кабаны... Подьячий Тишенинов изложил суть:  женка  матросская,
Евпраксея Полякова, из слободы Адмиралтейской, почасту в  дым  обращалась  и
сорокой была...
   Волынский локтем спихнул мусор со стола, сел.
   - Дыбу-то наладь, -  велел  мастеру  голосом  ровным.  Палач  дело  знал:
поплясал на бревне, ремни стянул.
   - Сразу бабу волочь? - спросил  он  хмуро...  Артемий  Петрович  взглядом
подозвал к себе Тишенинова:
   - Человече, сыне дворянской... Имею я фискальный сыск на тебя:  будто  ты
сорокою был и в дым не раз обращался.  Тишенинов  стал  как  мел  и  в  ноги
Волынскому - бух:
   - Милостивец наш, да я... Всяк на Казани ведает: не был я сорокою, в  дым
не обращался я! Волынский палачу рукою махнул:
   - Вздымай его!
   Ноги - в ремень, руки - в хомут. Завизжало колесо, вздымая  подьячего  на
дыбу. Шаталась за ним стена,  вся  в  сгустках  крови  людской,  с  волосами
прилипшими...
   - Поклеп на меня! - кричал Тишенинов. - Ковы злодейские!
   Палач прыгнул ногами на бревно: хрустнули кости.  Двадцать  плетей:  бац,
бац, бац... Выдержал! Артемий Петрович листанул инструкцию - "Обряд,  каково
виновный пытаете я". Нашел, что надо: "Наложа на голову веревку  и  просунув
кляп, и вертят так, что оной изумленный бывает..."
   Прочел вслух и палачу приказал:
   - Употреби сей пункт, пока  в  изумление  не  придет...  Опять  выдержал!
Только от "изумления" того орал истошно.
   Волынский был нетерпелив - вскочил, ногою притопнул.
   - Огня! - сказал. -  С  огнем-то  скорее...  Воем  и  смрадом  наполнился
застенок казанский. Жгли банные веники. На огне ленивом  Тишенинов  показал,
что сорокой он был и в дым часто обращался...
   - Ас женою, - подсказал ему Волынский, -  случаюсь  блудно  по  средам  и
пятницам...
   - Случаюсь, - подтвердил с дыбы Тишенинов - И собакой по ночам лаю...
   - Лаю, - упала на грудь голова... Волынский табачку  нюхнул,  кружева  на
кафтане расправил.
   - Вот  и  конец  колдовству!  Велите  женку  матросскую  Евпраксею  домой
отпустить. Лекаря ей дать для ранозалечения из жалованья твоего,  секретарь.
Ты бабу чужую угробил на пытках, вот и лечи теперь ее... А тебя с дыбы можно
снять.
   Сняли. Тишенинов лежал на земле - выл.
   Рубаха на нем еще горела...
   - Прощай, секретарь! В другой раз умней будешь, - сказал Волынский.  -  С
пытки-то и любой в колдовстве признается...
   Заскочив домой ненароком, чтобы жену спроведать, Артемий Петрович  позвал
калмыка-дворецкого:
   - Мне, Базиль, татаре сей день на ноготь сели. Или раздавлю их  молельню,
или оставлю. Знать, подношение тайное будет. Прими.
   - Нам што! - ощерил зубы Кубанец. - Мы примем что хошь...
   Волынский на него глянул, будто ране никогда не видывал:
   - Зверь, говорят про меня. А вот ты, Базиль, калмыцкая твоя харя, скажи -
тронул я тебя хоть пальцем?
   - Нет, господине, меня не били, - заулыбался дворецкий.
   - Ну, так жди: скоро быть тебе драну...
   Потом письмо из Москвы от Салтыкова <С. А. Салтыков (1672 - 1742) - родич
Анны Иоанновны, мать которой  была  из  рода  Салтыковых;  женат  на  Ф.  И.
Волынской, тетке адресата, отсюда и приязнь Салтыкова к  А.  П.  Волынскому>
читать стал:

   "И не знаю, для чего вы, государь мой, себя в людях озлобили?  Сказывают,
до вас доступ очень тяжел и мало кого допускать  до  себя  изволите.  Друзей
оттого вам почти нет, и никто с добродетелью  об  имени  вашем  помянуть  не
хочет. И как слышим на Москве, что обхождение ваше в Казани с таким сердцем:
на кого осердишься - того бить при себе, а также  и  сам,  из  своих  ручек,
людей бьешь... Уж скажи ты мне по чести: не можешь ли посмирней жить?"

   Через ворота Тайницкие, из Кремля казанского, возок губернатора вынырнул.
Сшибли  лошади  самовары  с  горячим  сбитнем,  насмерть  потоптали  бабу  с
гречневыми блинами на масле.
   - Пади-и-и-и.., ади-и-и-и! - разливались форейторы. А на подворье -  тишь
да  благодать.  Попахивает  вкусными  смолками.   Монахи   сытеньки.   Девки
матросские им полы даром моют (для бога, мол). Половики раскатывают.
   - Зажрались, бестолочи! - И разом  не  стало  ни  баб,  ни  монахов:  это
Волынский ступил на крыльцо архиерейское...
   Митрополит свияжский и  казанский,  Сильвестр  Холмский,  мужчина  редкой
дородности. Нравом же крут и обидчив. Бывал бит, а теперь сам людей бьет. "И
буду бить!" - грозится...
   Губернатора благословил, однако, с ласкою.
   - Господине мой! Причту церкви Главы  Усекновения  опять  знамение  свыше
было. Чтобы убрать молельню поганую от храма святого!
   Волынский похромал по комнатам, руками развел.
   - Дела господни, - отвечал, - не постичь одним разумом. Едва клир ваш  от
меня убрался, как мне тоже видение свыше  было.  Сама  богородица  на  стене
кабинета моего явилась, плачуща...
   - Дивно, дивно, - призадумался Силь