узнает все,
когда на Москву прибудет. А когда станут  ее  понуждать,  дабы  кондиции  те
мерзкие подписала, то пущай рыпается, сколь можно... Осознал, Петька?
   - А ежели герцогиня спросит меня, кто в Совете  просил  воли  царской  ей
поубавить, то как отвечать мне? Ягужинский сам о воле кричал и - уклонился:
   - Так и скажи ея величеству: мол, всякие кричали, большие и малые.  Орали
по-разному! А старайся объявить герцогине все тайно. И не мешкай с отъездом.
Быть тебе потом зятем моим.
   - Дорога опаслива. Спросят подорожную - где взять-то?
   - Заяц ты у меня! - осерчал  Ягужинский  и  опустил  в  карман  адъютанту
второй кисет с золотом. - Еще зятем не стал,  а  уже  убыток  мне  учинил...
Разорил ты меня, еще не отъехав!
   На том они и расстались: Сумароков стал собираться.
   Вскипая над пламенем свечи, стекал сургуч. Феофан  Прокопович  пришлепнул
его печатью, и пакет с письмом на Митаву живо скрылся в подряснике монашка.
   - Скачи, - велел Феофан. - Здесь все  сказано,  а  ты  помалкивай...  Иди
ближе - под благословение мое! Перстами осененный, монашек спросил хрипато:
   - А ежели словят на заставе? Тады как? Убьют ведь...
   - Червяка видел? - спросил Феофан. - Он куды  хошь  ползет,  и  никто  не
усмотрит путей его, ан, глядь, и вылез... Тако и ты поступай. А коли словят,
быть тебе в обители Соловецкой! До смерти намолишься  там  святым  угодникам
Зосиме и Савватию...
   Монашек выскочил рыбкой - словно пьяница из кабака. Феофан  сжал  кулаки,
возложил их перед собой, размышляя.
   - Горе вам, книжники и фарисеи, - сказал...  Полвека  прожил.  Из  купцов
вышел, науки от иезуитов восприял. Сам папа  Климент  XII  благословил  его.
Пришлось Феофану, уже бороду, имея, опять в купель прыгать ("из веры  подлыя
кафолический приять вновь веры православныя"). Петр ему большую власть  дал.
Заиграет Феофан в Синоде - другие только  поплясывают.  Возле  Петра  хорошо
было. При Петре-то Феофан разумом светился.
   "Слово похвальное о флоте российском" написал. Зверинолютейший  "Духовный
регламент" изобрел, в коем способы указал - каково противников церкви живьем
сжигать, а жилища их разорять. Инквизицию Феофан создал  при  Синоде  такую,
что округ него на версту жареной человечиной пахло. Кто противился - того на
дыбу! Хорошо людей жрать и монахами закусывать...
   - Просвещенному деспотизму быть! - сказал Феофан. Теперь все  надежды  на
Курляндскую герцогиню. И сейчас было страшно  ему,  что  Анна  Иоанновна  не
будет самодержавной... Чьим рабом станет тогда мудрый  Феофан?  Чьим  именем
раздувать костры церковной инквизиции? Верховные министры такой воли ему  не
дадут. А врагов у Феофана немало - только святым огнем их убрать можно...
   - Лошадей! - гаркнул Феофан.
   Ветер закинул бороду  на  затылок,  мчался  Феофан,  а  народ  сбегал  на
обочины, открещиваясь. Показались вдали витые луковицы теремов Измайловских.
"Помогай мне бог", - грезил Феофан и вдруг вспомнил:

   В невежестве гораздо более хлеба жали
   Переняв чужой язык, свой хлеб растеряли...

   Кантемир - пиит изрядный. Его надо к сердцу прижать.
   Вылез Феофан перед крыльцами на снег. Подползла  к  нему  дура  герцогини
Мекленбургской - затрещал горох в пузыре бычьем:
   - Дин-дон, дин-дон.., царь Иван Василии!
   - Благословляю тя, дура, - сказал Феофан и, покрестив юродивую, ногою  ее
прочь отодвинул. Поволочились за ним, по ступеням обшарпанным, собольи  шубы
- царями на благость его даренные. Сверкала панагия на груди впалой, бухался
народ на колени.
   - Дин-дон, дин-дон.., царь Иван Василич!  -  И  трещал  горох  в  пузыре,
ползла за ним  дура.  -  Дин-дон,  дин-дон...  Феофан  замер:  "Монастыри..,
колокол.., святость!"
   - ..царь Иван Василич! - допела дура. "А  это  опричнина,  Иван  Грозный,
костры да черепа..." И железный посох в руке Феофана вдруг повис над дурою.
   - Убью! - завопил. - Кто тебя научил извету такому? Но раздался  хохот  -
это смеялась Екатерина Иоанновна:
   - Да сие не про вас - сие про сестрицу мою, Анну  Иоанновну!  Ее  сызмала
так дразнили: "Дин-дон, дин-дон, царь Иван Василич". Потому как сестрица моя
- то молится, то гневается грозно!
   Феофан остыл. Выпив романеи (он любил выпить), сказал:
   - На тебя, царевна-матушка, тоже спрос был. Да  невелик  спрос.  Сама  ты
хороша, да муженек подгадил. Из-за  него  не  быть  тебе  в  царицах  наших.
Побоялись министры, что герцог твой прикатит!
   - И пусть, - отвечала Дикая. - Коли уж быть царицей, так самодержавной. А
ныне обстругали власть монаршую. Чем умнее люди -  тем  хуже:  ранее  живали
цари и никаких кондиций не ведали! Однако за сестрицу я рада... Теперь, чай,
ассамблеи будут, а я повеселюсь. Мне при сестрице моей не занимать, чай!
   Феофан (хитрый-хитрый) шевельнул смоляной бровью:
   - До веселья далече, матушка. Как бы и сестрице твоей в долгах не сидеть!
Дадут вам верховники тышшу на весь год. Вот и будете драчено яблочно на хлеб
мазать и слезой закусывать...
   Дикая герцогиня привыкла в Европе к  муссам  разным,  теперь  ее  драчено
яблочное уже не соблазняло, и тут она проговорилась:
   - Писала я уже на Митаву, в известность Аннушку ставила.
   - А ты еще пиши,  -  нашептывал  Феофан.  -  Вгоняй  в  злость  праведную
сестрицу свою. Чтобы камень за пазухой она еще с Митавы  сюда  везла.  Иначе
пропадет великое дело Петрово,  потопчут  его  затейщики  верховные!  Помни,
матушка: покуда кондиции не разодраны - тебе  тоже  не  станет  житья:  худо
будет, бедно будет...
   Довел Дикую герцогиню до белого каления и  помчался  обратно  на  Москву.
Звенел в  ушах  Феофана  ветер:  "Дин-дон,  дин-дон..,  царь  Иван  Василич!
Монастыри да опричнина.., плети да хоругви".
   - А просвещенному деспотизму все равно быть! И перст Феофан поднял. Мчали
кони - сытые кони, синодские.
   Возки офицерские  да  сани  мужицкие,  сеном  обложенные,  застревали  на
выезде: далее солдаты никого не пропускали из Москвы.
   Сумарокову ямщик попался толковый: как вожжи взял  -  так  и  трусить  не
стал. "Солдат омманем!" - посулил. До Черных Грязей ехали чуть не с песнями.
На дорогах - ни души.  Вот  и  рогатки  уже  показались.  Солдаты  валенками
топают,  рукавицами  хлопают,  кашу  у  костров  лопают.  Увидели  возок   с
Сумароковым и закричали:
   - Стой! Кто едет?
   - Камер-юнкер принца Голштинского, - отвечал Сумароков.
   - Какой? - спросил офицер от костра.
   - Голштейн-Готторпский.
   - Ты нам зубы не заговаривай. Лучше подорожную кажи!
   - У меня только пас, - сознался Сумароков. - До  именьишка  добираюсь,  -
соврал он, боясь, как бы не стали молотить его.
   - Нашел время по именьям разъезжать! Заворачивай оглобли!
   Делать нечего: завернули обратно на  Москву,  обошли  заставы  окольно  и
ехали до станции Пешки; отсюда застав уже не было - езжай себе куда  хочешь.
Сумароков щедро  отсыпал  ямщику  из  кисета  графского.  Далее  он  нанимал
"копеечных" (вольных) извозчиков, платил им хорошо - и кони летели.
   Новгород уже наплывал гулом звонниц своих...  Остановился  Сумароков  щец
похлебать в придорожном трактире. Стряпуха как  раз  стол  убирала.  Объедки
жирные были на столе, щедрые (она их себе в подол складывала).
   - Кто проезжал-то до меня, бабушка? - спросил Сумароков.
   - Господа каки-то, сынок... Сами важные,  в  шубах.  А  карета  у  них  -
больша-больша! С трубою, как изба. Дым-то так и  прядает.  Дров  не  жалеют.
Платили знатно... Енералы! Им-то что?
   Сумароков понял, что нагнал депутатов. Хорошо бы теперь их  обогнать.  Да
чтобы с ними не встретиться. Ни-ни. А то ведь князь Михаила Голицын таков  -
чуть что не так, сразу за палку. И думал камер-юнкер голштинский об  Аннушке
Ягужинской: "Быть счастью моему с тобой или не быть... Где ты, Аннушка?"
   За Новгородом ему  повезло.  Сумарокова  нагнал  знакомый  поляк,  курьер
саксонского посла Лефорта - дружок по кружалам.
   - Когда ты выехал из Москвы? - спросил он Петьку.
   - Двадцатого, - отвечал Сумароков.
   - А я на день раньше... Как же ты меня обогнал на клячах?
   - Плохо, панич, - прилгал Сумароков. -  Вишь,  санки-то  у  меня  каковы?
Обстучали меня по дороге люди воровские. И пас сгинул!
   - Помочь можно, - отвечал курьер.  -  У  меня  два  паса  с  собой.  Один
канцлером Головкиным подписан - из коллегии. Вроде бы на купца  рижского.  А
другой на меня - от посла Лефорта.
   - Мне тебя послал сам бог! - обрадовался Сумароков...
   С пасом на имя рижского купца  он  тронулся  дальше,  пересев  на  лошадь
верхом...
   Митава была недалеко, и с каждой верстой  приближалась  к  нему  любезная
Аннушка Ягужинская... Так он и скакал - лесами.

***

   Скакали, скакали -  курьеры,  курьеры.  Везли  они  депеши  от  послов  -
королям, курфюрстам, герцогам... Пусть  знают  в  Европе,  что  случилось  в
России: там покусились на самодержавие!
   Саксонске польский резидент Лефорт депешировал:

   "Новый образ правления, составляемый вельможами, дает повод к волнению  в
мелком дворянстве, среди которого слышны разговоры: "Ограничить деспотизм  и
самодержавие?.. Но кто же поручится нам,  что  со  временем,  вместо  одного
государя, не явится столько тиранов, сколько членов в совете Верховном?.."

   Французский посланник Маньян в эти дни сообщал королю:

   "Испытав на  опыте  недавнее  возвышение  Долгоруких,  русские  опасаются
могущества временщиков; вследствие этого хотят уничтожить  самодержавие  или
же крайне ослабить его участием аристократии...  Герцогине  Курляндской  они
собираются дать только корону в пользование, вверив ей престол до той  поры,
пока  они   (вельможи)   согласятся   между   собою   насчет   новой   формы
государственного правления".

   Прусский посланник барон Мардефельд злобно пророчил:

   "Все русские вообще желают свободы, но не могут согласиться между собою о
мерах  ее  и  качестве  и  до  какой   степени   им   следует   ограничивать
самодержавие...  Императрица  возвратит  себе  в   короткое   время   полное
самодержавие, ибо русская нация, хотя и много говорит о свободе, но  свободы
не знала, не знает и никогда не сумеет воспользоваться ею..."

   Герцог де Лириа,  посол  Испании,  спросил:  "А  кто  это  такая  -  Анна
Иоанновна?" - после чего отписал в Мадрид следующее:

   "Русская нация не могла лучше выбрать государыню.  Курляндской  герцогине
36 лет  от  роду,  она  очень  величественной  наружности,  весьма  любезна,
отличается большим умом и поистине достойна русского трона..."

Глава 4

   Врач и философ  Кристодемус,  доктор  медицины  и  философии  Падуанского
университета, был начальником военных госпиталей в России; по  происхождению
- грек... Ныне он проживал в Риге, занимаясь науками, бесплатно лечил солдат
и бедняков, собирал для коллекции монеты древнего мира.  Двери  дома  своего
Кристодемус всегда держал открытыми...
   - Кто там стучит? Двери жилища философа не закрываются!
   Вошел малый.
   "Бычок славный; костюм - оранжевое с черным, цвета курляндской службы,  а
челюсть, челюсть... Бог ты мой, вот это  кувалда!"  -  подумал  Кристодемус,
оглядывая гостя.
   - Я камергер из Митавы... Бирен! Может, слышали обо мне?
   - Нет, не слышал. А на что вы жалуетесь?
   - Я здоров и ни на что не жалуюсь.
   - Счастливчик, - вздохнул Кристодемус.
   - Еще бы! Никто не спорит... Кстати, у меня скопилось уже  немало  старых
медяков, но у вас, говорят, их больше?
   - Показать?
   - Нет, продать.
   - Что для души - не продается. Один чекан Евкратида,  царя  Бактрии,  мне
обошелся в сорок ваших тощих кошельков.
   - Надеюсь, - ответил Бирен, - вы не станете набивать цену?
   - Вот там, в углу, - показал Кристодемус, - стоит моя  палка,  которую  я
беру с собой, чтобы отбиваться от голодных собак... Видите? Так возьмите  ее
в руки!
   - Я взял, - ответил Бирен. - А дальше - что?
   - Теперь этой палкой тресните себя по глупой башке...
   - Весьма печально, - усмехнулся Бирен, - что вы не желаете услужить  мне,
камергеру Курляндской герцогини...
   Так закончилось первое свидание ученого византийца с Биреном.
   Впереди - еще два!

***

   Густав Левенвольде скакал на Митаву. "Великий боже, - думал он, прыгая  в
седле, - кто мог предвидеть?" На мызе Корфов, возле ворот,  качался  тяжелый
молоток. Левенвольде перехватил  его,  заухал  в  медный  щит,  висевший  на
столбе:
   - Будите господина! Пусть скачет прямо к замку Вирцау...
   Бирен безмятежно спал, когда в ухо ему крикнул Левенвольде:
   - Вставай же, Эрнст,  случилось  чудо:  наша  герцогиня  Анна  избрана  в
императрицы всероссийские... Встань, твой час пробил!
   Из-под длинной рубахи Бирена виднелись ноги в штопаных чулках.
   - О, горе нам, горе... - с трудом опомнился камергер.  -  Кто  же  теперь
защитит нас на Митаве? Бенигна, мы с тобой погибли...
   За пологом алькова мелькнула горбатая тень Бенигны Бирен, вспыхнул огонек
свечи возле распятья.
   - Всевышний, - пылко шептала горбунья, - за что  нам  это  наказанье?  Не
много ли ты даешь нам испытаний? Защити нас и отврати семейство  Биренов  от
разлуки с герцогиней Анной... Сжалься!
   Анна Иоанновна вышла из спальни (щеки в  узорах  от  кружевных  подушек).
Зевала сочно, словно мужик, в большой  мясистый  кулак.  Левенвольде  громко
стукнулся коленом в пол, протянул герцогине письмо от своего брата.
   - Ваше величество! - оглушил он Анну. - Читайте.., из Москвы!
   - Эрнст, свечу сюда, - велела Анна, еще всего не осознав.
   Письмо раскрылось в пальцах герцогини - с треском.  Возле  корявого  лица
плясало пламя. Зрачки Анны - прыг-прыг по строчкам, губы втянуты. Вдруг руки
вскинула, забормотала по-русски:
   - Вот оно.., вот оно.., подкатило! Сколько лет муку  терпела.  На  восемь
тышш жила, в нитку тянулась. И каждому  угоди...  А  теперь-то  -  вот  оно:
Россия - моя, чай?
   Затрясла письмом, заколыхалась грудями:
   - Оценили  вдовство  мое..,  всенародно!  Господи,  -  заревела  Анна,  -
маменьки-то нет. Вот  порадовалась  бы,  на  меня  глядючи.  Густав!  Эрнст!
Бенигна! За любовь-то вашу.., озолочу!
   Рука Бирена опустилась, лизал ее коптящий язык огня. Желтый  воск  стекал
на вытертые в танцах ковры. Бирен громко рыдал.
   Левенвольде вздохнул - шумно, словно загнанная лошадь.
   - Ваше величество, - произнес он, - возьмите  себя  в  руки...  Успокойте
свое высокое достоинство и перечтите письмо заново: вы пропустили, в счастии
своем, самое главное. Русские вашу власть ограничивают. Отныне ваш престол -
не трон, а только место для удобного сидения...
   Услышав это, Бирен снова поднял свечи к лицу Анны.
   - Если так, - сказал обрадованно, - то не лучше ли  остаться  на  Митаве?
Здесь сидеть удобнее...
   Анна Иоанновна вчиталась в письмо и сильно побледнела:
   - Мне страшно стало, что здесь пишут... Эрнст!  Русские  хотят,  чтоб  ты
остался на Митаве. И никого из близких мне с собой не брать... Но ты  пойми:
не стану ж я ради тебя престола русского лишаться...
   Разбуженный шумом, тонко заплакал за стеною ребенок  -  ее  сын,  Карлуша
Бирен, и этот плач напомнил каждому о многом...
   - Все уладится, - сказал Левенвольде. - Важно сохранить  тайну.  Депутаты
из Москвы не должны знать, что гонец немецкий опередил посланцев русских. От
этого зависит многое!
   Гулко захлопали двери замка Вирцау, Анна дунула на свечи:
   - Кто там идет? Спрячемся.., тихо!
   - Какая тьма, -  раздался  чей-то  сонный  голос.  -  Не  попал  ли  я  к
Вульзевулу в  чистилище?  Конечно,  в  преисподне  дьявола  удобнее  творить
выгодные дела, нежели в чистом раю при херувимах.
   - Это безбожник Корф! - испугался Бирен. - Что ему надо?
   Левенвольде нащупал в потемках руку Анны - влажную:
   - Это я пригласил барона Корфа в Вирцау...
   - Зачем ты это сделал, Густав? - прошипела Анна.
   - Не обессудьте, ваше величество, но Корф.., умен.
   И никто лучше Корфа не сможет наладить отношения с Остерманом...
   - Альбрехт, - позвала Анна Корфа, - я еду на  Москву!  Поздравь  меня:  я
стала русской императрицей...
   В темноте Корф споткнулся, упал, что-то загремело.
   - Черт побери! Зажгите хоть одну свечу - я не вижу новое величество  мира
нашего...
   Прямо из замка, не заезжая в Прекульн, барон Альбрехт  Корф  помчался  на
Москву, где его поджидал "умирающий" Остерман.

***

   Рейнгольд Левенвольде писал на Митаву брату Густаву, что  избрание  Анны,
как и смерть Петра, окружены пока  непроницаемой  тайной.  И  советовал:  до
времени с депутатами не спорить - подписать  все,  что  дают,  а  здесь,  на
Москве (сообщал Рейнгольд), уже есть люди, которые приготовят Анне престол в
том великолепии, которого она и достойна, как самодержица.
   Оплывали бледные свечи  -  за  окнами  Вирцау  светало.  Нежданно  явился
Кейзерлинг, веселый и бодрый.
   - Ну, - сказал, - от меня-то, надеюсь, вы не станете  скрывать,  что  тут
случилось?
   Ему сообщили новость, и вот тут-то Кейзерлинг понял,  что  он  был  самым
умным на Митаве: никогда с  Биреном  не  ссорился,  наоборот,  даже  помогал
ему... И сейчас он сказал Бирену:
   - Эрнст, не я ли подарил тебе на счастье  орех-двойчатку,  которую  нашел
осенью по дороге на Кальмцейге? А теперь я согласен на самое малое:  дозволь
мне быть твоим конюхом.
   - Погоди, - хмурился Бирен. - Москва еще далеко, да меня русские  варвары
в Москву и не пускают...
   Раздались звоны шпор и тяжелый шаг:  то  прибыл  ландгофмейстер  фон  дер
Ховен, и гроб господень отливал багрово на его плаще среди трех  горностаев.
Почетный рыцарь Курляндии преклонил свое надменное  колено  перед  притихшей
Анной Иоанновной.
   - Мы счастливы, - сказал барон, - что великая  и  могущественная  империя
русских возлагает корону дома Романовых на вашу прекрасную голову! Прошу  не
забывать и тяжести короны дома Кетлеров -  именно  с  нее  и  началось  ваше
чудесное величие...
   Кейзерлинг подтолкнул Бирена в спину:
   - Момент удобный.., пользуйся, болван!
   Бирен, крадучись, поймал фон дер Ховена в дверях замка:
   - Может быть, в минуту, столь торжественную для Курляндии, вы  соизволите
причислить меня к благородному рыцарству?
   В ответ ландгофмейстер захохотал:
   -  Рыцарство  благородно,  но..,  благороден  ли  ты?   Раньше   обычного
проснулись в это утро фрейлины - защебетали. Тайны сохранить не удалось: еще
и день не осветил Митавы, а  сонные  бюргеры,  позевывая,  уже  сходились  к
ратуше:
   - Слышали? Наша герцогиня стала уже императрицей...
   Волновался фон Кишкель (старший) за своего сына - фон Кишкеля (младшего),
выдвигал его впереди себя:
   - Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить конверты. России всегда нужны
чиновники - образованные и честные!
   - Фрау Мантейфель, а вашей дочери повезло: из фрейлин курляндских быть ей
статс-дамой в России.
   - Добрые митавцы, а каково теперь бродяге Бирену?
   - О-о, вот уж выпало счастье...
   Анна Иоанновна  спешно  перебирала  свои  сундуки,  встряхивала  гремящие
роброны. Прикидывала на себя фижмы - какие бы попышнее? И выбрала такие, что
в двери боком пролезала, иначе было никак не пройти -  задевала  за  косяки.
Навзрыд лаяли в замке собаки: просились на двор, но сегодня было не до них -
лайте!
   - Великое дело! -  сказала  Анна  Иоанновна,  зардевшись  в  гордости.  -
Теперь, что ни день, буженину с хреном есть буду. Зверинцы  разные  разведу.
На богомолье схожу - святым угодникам поклониться. Милостыньку нищим  подам.
Баб  разных  приючу,  чтобы  они  сказки  мне   про   разбойников   страшных
сказывали...
   Кейзерлинг заметил на столе белую костяную палочку камергера (Бирен забыл
ее в суматохе). Взял он эту палочку и сказал:
   - Какая прелесть! Эрнст, подари мне ее.., на память.
   - Бери, бери,  -  расщедрилась  Анна  Иоанновна.  -  Жалую  тебя  в  свои
камергеры... Чувствуй и верь: благосклонна я к друзьям!
   В дверях неслышно появился фактор Лейба Либман; ростовщик  оглядел  толпу
придворных герцогини и во всеуслышание объявил: