е!
   Голицын чуть было в бороду ему не вцепился:
   - Кондиции самой императрицей на Митаве апробованы. Она - согласует, а вы
не согласуете?
   - Обман все, - взъярился Феофан.
   Тут фельдмаршал Долгорукий громыхнул жезлом:
   - Это чей же обман? Уж не сама  ли  государыня  решила  тебя  обманывать?
Будешь писать или нет?
   Феофан щелкнул зубами, словно волк в капкане.
   - Не согласую, - сказал твердо. - Но  штыка  в  гузно  боюсь  получить  и
потому подписую...
   Примчался гонец. Протянул  верховникам  пакет,  который  (в  знак  особой
спешности) был пронзен птичьим пером. Вскрыли письмо - от Василия Лукича,  с
дороги. Головкин-канцлер страдал от страха.
   - Что там? - спросил, дрожа мелко. - Не худое ли?
   - Беды нет! Ея величество, государыня Анна Иоанновна, просят  выслать  ей
навстречь пять "огоньков" собольих из казны.
   Из Сибирского приказа казна выдала пять соболей. И снова  поскакал  гонец
по  ухабам,  пил  водку  на  редких  ямах.  Вечером  протянул  кису  в  руки
императрицы. Пять  серебристых  полос  исчезли  в  сундуке.  Анна  Иоанновна
ключиком щелкнула, на сундук села.
   - Ваше величество, - спросил Лукич, - не рано ли копить стали?
   - Да не коплю я, - смутилась Анна. - Девки-то  мои  митавские  обтерханы,
мехов попросили. Особо Цеге фон Мантейфель да Тротта фон Трейден Фекла... Ну
я и хотела одарить девок. А тут красу такую увидела, и жалко отдавать стало.
Ты уж напиши, Лукич, на Москву, чтобы еще пяток "огоньков" выслали. А эти  я
у себя оставлю...
   Опять скачут гонцы, у всех - пакеты, проткнутые птичьим пером  для  пущей
скорости. В письмах тех просьбы царицы: икры ей, соболей, вина, буженины...

***

   Едут! Валдайские холмы - звоны бубенчатые. Ух  да  ух  -  взлетают  сани.
Кораблем плывет царский шлафваген, сияя зеркальными  стеклами...  Кейзерлинг
под вечер отстал от поезда. Посмотрел, как растаял над лесом дымок из  трубы
шлафвагена, велел вознице гнать возок обратно - живо, живо, живо!
   Бенигна Бирен растолкала задремавшего мужа:
   - Эрнст, Эрнст, очнитесь же... Кто-то скачет к нам!  Проснулся  и  Лейба.
Либман. Кутаясь в шубы, Бирен затих в углу. Торчал лишь большой нос, а глаза
были печальны, как у побитой собаки:
   - Боже, когда кончатся мои муки? Что ждет всех нас? Либман открыл  дверцу
кареты, выглянул.  Из-за  редколесья  настойчиво  и  твердо  стучали  копыта
всадника... Вот и он!
   - Это скачет Кейзерлинг, бояться нечего. А за ним возок...
   - Уф, - передохнул Бирен. - Какая пытка эта русская дорога!
   Лейба Либман погладил рысий мех на шубах Бирена:
   - К чему отчаиваться? Анна любит ваше семейство и не даст в  обиду  детей
ваших. Кто не знает ее нежного сердца?
   Кейзерлинг уже просунул голову в карету:
   - Вы неосторожны, друзья. Сказано же вам, чтобы ехать верст  на  двадцать
от поезда. А вы насели уже на хвост Долгорукого, это опасно...  -  Из  возка
Кейзерлинг перегрузил к Биренам припасы от  стола  Анны  Иоанновны:  соленые
языки, ветчину, печения разные. -  Нельзя  и  мне  отставать  от  поезда,  -
признался он. - Мы все время на подозрении у  московских  депутатов.  А  где
Карлуша? Анна очень скучает!
   Сонного Карлушу Бирена, замотанного в куколь, Либман передал Кейзерлингу,
тот сунул младенца под шубу, махнул рукой:
   - Итак, до завтра... Рано утром я опять отстану от  поезда  и  верну  вам
Карла, сытого и веселого!
   - Постой, - остановил его Бирен и, разворошив одежды на ребенке, сунул на
грудь ему письмо от себя: сугубо  личное,  любовное,  страдальческое  -  для
Анны...
   Тем  временем  Василий  Лукич  ("Дракон  мой",  -  говорила  о  нем  Анна
Иоанновна), сидя в шлафвагене на турецких  подушках,  развлекал  императрицу
анекдотами, еще смолоду из Версаля вывезенными. Ах, эти дорожные  разговоры,
сколько их было в жизни дипломата!
   - Людовикус, ваше  величество,  будучи  в  настроении  отменном,  изволил
спрашивать куртизана своего:  "Скажи,  любезный,  что  бы  ты  делал,  ежели
королем был?" На что ответствовал ему куртизан  тако:  "Я  ничего  не  делал
бы..." - "Как же так? - воскричал Людовикус. - А  кто  бы  управлял  страной
моею?" На что получил ответ от куртизана: "Законы, ваше величество!"
   - Вольно же  им,  -  хмурилась  Анна  Иоанновна.  -  Нет  уж,  Лукич,  ты
дьявольским искушением не промышляй... Бес-то силен в законах, а бог силен в
помазанниках своих!
   - Но законы, мудро составленные, сильнее цесарей.
   - Да кто тебе сказал чушь такую?
   - Тпрру... - раздалось с высоких козел, и затихли полозья.
   - Вот  и  ям  Затверецкий,  -  сказал  Лукич.  -  Здесь  постели  и  ужин
приготовлены. Прошу, ваше величество, откушать и почивать.
   Вылезли. Пока Лукич с Голицыным разбирал почту, пока ужинали, глядь - уже
и полночь набежала. Дистанцию пути на завтра наметили,  курьеров  на  Москву
отослали, пора и самим на перины заваливаться. "Глаз да глаз", - думал Лукич
и без стука распахнул двери царицыной опочивальни. Анна Иоанновна  раскинула
руки, загораживая младенца. Распеленутый, лежал на столе  Карлушка  Бирен  и
пускал веселые пузыри, суча ножками.
   - Уйди, Лукич! - закричала Анна, побагровев от злобы. - Ступай  прочь  от
греха... Слышишь приказ мой строгий?
   - Уйду! Но зачем, ваше величество, Бирена-то за собой тащите? Где он? Или
мало его били? Или не вы кондиции подписывали?
   Анна испуганно замахала руками, расплакалась:
   - Будет, будет ругаться-то нам...  Бирен  на  Митаве  остался.  А  ты  не
разлучай меня с дитятей. Сердце-то мое нежное ведаешь ли? Люблю  я  младенца
сего... Люблю, Лукич!
   Долгорукий в гневе ушел. "Черт с тобой - титькайся". Кейзерлинг вспрыгнул
в седло - поскакал. Велел Биренам  двигаться,  теперь  на  целых  сто  верст
отставая от поезда.

Глава 7

   Поезд Анны Иоанновны, словно метеор, стремительно двигался  на  Москву  -
бурлящую, ликующую и негодующую. С  тех  пор  как  повелась  земля  Русская,
такого еще не бывало - широко распахнулись ворота Кремля:  ежели  ты  рангом
бригадира не ниже, входи и неси проект свой об  устройстве  государственном.
За это тебе голову не снесут, батогами не выдерут, языка не вырвут...
   И пошла писать Русь-матушка: кружками собирались дворяне, палили по ночам
свечи. Вихлялись русские мысли, в гражданских делах  неопытные.  Одни  -  за
самовластье царей, большинство же - против: воли  нам,  воли!  Но  зато  все
дружно плевались в сторону князей Долгоруких и Голицыных, засевших в  совете
Верховном:
   - Затворились от нас, фамильные! Придавят... Они о себе  пекутся,  власть
делят. И быть России, видать, на куски рватой. По  кускам  же  тем  воссядут
верховные, яко герцоги на курфюршествах!
   А в богатом доме князя Черкасского приманкой на  гвардейскую  молодежь  -
едина дочь, едина наследница, княжна Варвара  Алексеевна  тонкобровая.  Хотя
сия тигрица и невеста Кантемирова, но ходят в женихах львы, ревут под окнами
золотые ослы. Львы и ослы стихов тигрице не пишут, зато прославлены  другими
доблестями. А по вечерам в доме князя - не протолкнешься: чадно от  свечного
угара, дымно от курений восточных. Гвалт, гогот, музыка...
   В разгар споров, в сумятицу воплей и жалоб на верховников, вошел голос  -
прегрубейший, хриплый, пронзающий. Это  кряжем  поднялся  над  столом  Федор
Иванович Соймонов - в ранге шаухтбенахта, сам уже немолод. Плечи адмирала  -
в сажень, ноги короткие, а шеи нет, будто прямо  из  плеч  растет  громадная
голова.
   И сказал всем Соймонов так:
   - Плачетесь вы? Горько вам в сомнениях? Верю. Но вот о мужиках  никто  не
помянул. О своей боли вопляем мы!
   А от боли мужицкой отворачиваемся, словно от падали худой. Ныне же  время
пришло таково: коли проекты писать, то и мужикам послабить нужно...
   - Погоди о мужиках! - зашумели кавалергарды,  а  граф  Матвеев,  от  вина
красный как рак, на шаухтбенахта наскакивал с речами гиблыми.
   - Дай-то бог, - клялся, - о шляхетстве рассудить  изрядно.  Коли  нас  не
обидят, так и мужикам лучше станется.
   Тут вскочил горячий парень Сенька Нарышкин, что состоял гофмейстером  при
захудалом дворе цесаревны Елизаветы:
   - Ты, Федор Иваныч, с Каспия приплыл, двадцать  лет  в  отлучке  пребывал
флотской, что ты знаешь?.. Мужикам тяжко, истинно! А -  нам?  Дворянам?  Мне
покойный Петр Лексеич говаривал: "Лодырь ты, Сенька! Что  ты  там  дома  все
делаешь? Я, мол, царь, а того не ведаю, чтобы  дома  сидеть..."  А  рази  же
царям вдомек, что нам, дворянам, дел и дома хватает? Придешь, а там,  глядь,
дрова из лесу не вывезли, кухмистер пьян  валяется,  девки  дворовые  рожать
перестали... Вот и засучь рукава!
   - То дело, - заговорили хмельные дворяне. - Службу надобно сократить... А
царям где наши нужды вызнать? Прав ты, Сенька.
   Соймонов залпом осушил  чару  вина,  обшлагом  хрустящим,  в  серебре  да
канифасе, рот вытер и сказал:
   - Шел на умное,  а  пришел  на  глупое.  Василий  Никитич!  -  позвал  он
Татищева. - Чего умолк? От тебя ждем голоса мудрого... Ну-ка блесни разумом!
   - Я уже язык обмолол, по Москве крича: Россия без  монарха  самовластного
погибнет. А все зло - от аристократии!
   - У-у-у!! - провыл князь Черкасский.
   - Не вой, князюшко, истинно говорю! Удельные князья междоусобничали  -  и
пришли татары на Русь. Иоанн Грозный аристократию еретичну огнем спалил -  и
наступили тишина и согласие...
   - На кладбище-то всегда тишина и согласие, - сказал Соймонов.
   Татищев - вдохновенен - вскинулся из-за стола:
   - Но Россия-то.., воссияла!
   - Но в венце мученическом! - ответил Соймонов. Федька Матвеев  опять  над
столом вскинулся:
   - Эй, дворяне! Кто флотского сюда зазвал? Он есть конфидент  голицынский,
он наших рабов отнять из крепости жаждет. А рабы те - от предков наших,  яко
наследие от бога законное!
   Кавалергарды гуртом насели на моряка, стул из-под него  выбили.  Соймонов
взял двух, ближе с краю, поднял, словно кутят, и лбами двинул. Разбросал  их
по комнате: так и покатились.
   - Не тех речей я от тебя ждал, Василий Никитич, - сказал он. - Но уйду  я
сам. По уставу флот битым от армии быть не может...
   Татищев заговорил снова; кулачок его,  до  синевы  сжатый,  плясал  средь
тарелок с яствами, тренькали золотые стаканчики:
   - Да, воссияла! И до Бориса Годунова  мы,  дворяне,  меды  райские  пили,
горюшка  не  ведали.  А  смутное  время   откель   пришло?   Опять   же   от
аристократов...
   - Да так ли сие? - поежился князь Черкасский.
   - А вспомяните Шуйского! - кричал Татищев.  -  Не  тогда  ли  аристократы
взяли у него "запись",  похитив  у  царя  всю  власть  самодержавную?..  Что
молчите? Ведь нынешние кондиции, что на Митаву отправлены, это сиречь  такая
же "запись"... А что последует из того? Крайнее страны  разорение  и  печаль
общенародная... Только самодержавие полное спасет мать-Россию!
   Когда гости расходились,  князь  Алексей  Михайлович  Черкасский  удержал
Татищева, стал ум его нахваливать, ласкал:
   - Голова ты, голова! Не дай бог - срубят такую голову!..
   И явилась к старому князю дочь - вся в обидах капризных:
   - Папеньки милые!  Уж  не  знаю,  как  за  все  заботы  благодарить  вас.
Драгоценностей-то мне даже не счесть... Но сказывала мне мадам Штаден, будто
видывали люди у Наташки Лопухиной аграф мой, что из Саксонии вами  для  меня
выписан... Правда ль то?
   - Мало ли что говорят люди, дочь моя. Не верь им, не верь!
   ...Наталья Лопухина украсила шею аграфом  саксонским,  повертелась  перед
зеркалом. Велела челяди ставить возок на полозья, жаровню и припасы  в  него
тащить, а муж спросил:
   - Опять на блуды собралась, сверло худое?
   - Ах вы, изверг окаянный! - отвечала ему Наталья. - Доколе  муки  терпеть
от вас? В чем подозревать меня смеете? Еду я  встречать  государыню  нашу  -
Анну Иоанновну... Прощайте ж, сударь!

***

   Князь Дмитрий Голицын имел ум сухой, желчный, иной раз и  мелочный  -  от
такого ума никому тепло не было. Крепко обижался он  сейчас  на  прожектеров
шляхетских, которые часто писали в проектах своих: мол, согласны мы  быть  и
рабами, но лишь одного тирана!
   - Куда волочитесь? - кричал Голицын, людей обижая. - Я ведь вас,  сукиных
детей, из рабства темного вытягиваю на свет божий. А вы,  рабы,  в  застенок
пытошный сами же проситесь...
   Пошел слух по Москве, что скоро  кровь  прольется.  Прожектеры  некий  от
слухов таких дома ночевать перестали. По улицам не ходили.  Ночью  доску  из
забора выдернут - и бегут задворками да садами, от собак отбиваясь посильно.
Стук-стук - в двери:
   - Открой, Никитич, это  ты...  Говорил  тебе:  рано  мы  взялись  проекты
писать! По трактирам теперь - всухомятку питаюсь!..
   Не успели опомниться, как Анна уже оказалась в Клину -  почти  под  самой
Москвой... Императрица спешила и 10 февраля сделала свой последний  переезд:
одним махом лошади домчали ее поезд из  Клина  до  села  Всесвятского  <Село
Всесвятское находилось неподалеку  от  нынешней  станции  московского  метро
"Сокол", в описываемое время в этом селе находился дворец  грузинского  царя
Арчила.>.  А  далее  ехать  было  уже  некуда  -  впереди  курилась  дымками
первопрестольная, в которой еще не был погребен покойный отрок-император...
   Прискакал генерал Леонтьев - запаренный, швырнул краги.
   - Ух! - сказал он верховникам. - Ея величество желают быть  на  Москве  в
воскресенье, числа пятнадцатого. Где  соболя  на  муфты  ея  величеству?  Да
торопитесь с похоронами... Ея величество покойников боятся! Погребсти  велят
поскоряе!
   Москва заторопилась. Выехали на улицы  сказочные  герольды  и  протрубили
печальную  весть  о  погребении.  Еще  накануне   в   соборе   Архангельском
потревожили древние могилы казанских царевичей Сафаргиреевичей: два  дряхлых
гроба выкинули - освободили место под новый гроб.
   Покойный царь, лежавший в Лефортове, теперь  был  лишь  помехой.  Спешили
поскорей от него избавиться. А когда собрались для выноса тела,  то  невеста
царева, Катька Долгорукая, всю спешность поломала. Сама не шла, а гонцов  от
себя слала: мол, желаю в церемонии  погребальной  места  первого,  да  чтобы
почести при этом оказывали мне, как особе дома императорского...
   Князь Алексей Григорьевич чуть в обморок не закатился - шутка ли, в такое
время такие требования предъявлять!
   - Вот сейчас, - сказал, - домой поеду, косу на руку намотаю, приволоку ее
сюды, в чем есть... Хоть в сарафане!
   Но траурный кортеж уже тронулся. Он тронулся.., без невесты!
   Перед  самым  гробом,  неся  кавалерию  на  подушке,  плелся  князь  Иван
Долгорукий, фаворит бывый, и два ассистента вели  его  под  руки,  чтобы  не
упал. Волочилась длинная черная епанча, флер  на  шляпе  рвало  ветром,  без
парика - распустил волосы... Страшен!
   День был на диво солнечный, ясный, морозный, сверкали  панагии  иерархов,
пели монахи - сладкоголосые... Придворные торопились  даже  сейчас,  в  этом
скорбном шествии, и мысли вельможные были уже  далеки  от  мертвого  царя  -
порхали во Всесвятском,  поближе  к  милостям  нового  царствования.  Вот  и
Спасские ворота Кремля.., пора въезжать! Но в воротах  лошади-то  прошли,  а
катафалк - тыр-пыр! - ни туда, ни сюда, так и врезался в стены...
   - Где плотники? Аршин давай.., мерить станем! Барон Габихсталь (тоже член
Печальной комиссии) вышел на площадь  и  всенародно  заявил,  что  он  мерил
ворота правильно.
   - Куды ж правильно, - кричал Татищев, - ежели  ворота  во  каки,  а  гроб
поперек себя шире, и глазом видать простым: не пролезет.
   Катафалк застрял прочно. Лошади - в  темноте  ворот  -  не  желали  назад
пятиться, вперед тянули  царя.  Трещали  крашеные  доски.  Рвалась  с  гроба
дорогая парча. Габихсталь заново измерял аршином землю,  а  из  толпы  орали
ему:
   - Да кто ж по земле  мерит?  По  воротам  мерь,  дурак!  Нашлись  умники:
вытянули катафалк из ворот Спасских и направили его в ворота  Никольские.  А
когда несли гроб до могилы, небо опоясала вдруг большая  радуга,  которая  и
дрожала над Москвой несколько минут. Феофан Прокопович заревел о чуде божием
- попадал народ, кликуши забились на камнях:
   - Знамение свыше... Крест, крест! Вон, вон... Креста не было, но  была  в
этот день зимняя радуга над Москвой. Из дворца царевны Имеретинской на  селе
Всесвятском наблюдала эти странные небесные пожары и  сама  Анна  Иоанновна,
когда ей доложили, что из Москвы жалуют к ней первые гости.
   - Кто? - спросила она, крестясь с тайным страхом.
   - Статс-дамы Натальи Федоровны  Лопухины,  урожденные  фон  Балк.  Может,
изволите помнить: Петр  Великий  ее  силком  венчал  с  Лопухиным  Степаном,
которого потом к самоеди в острог Кольский сослал?
   - Изволю помнить, - сказала Анна Иоанновна. - Так проси...
   Императрица стояла возле стола, прислонясь к нему  широченным  задом.  На
груди могучей лежали огромные  красные  руки.  Лицо  Анны,  все  в  глубоких
корявинах оспы, казалось смуглым, как у мумии.
   Взвизгнула дверь, застучали каблуки. Боком вспорхнула  Наталья  Лопухина,
шлюха знатная. Греховно и томно глядели  на  царицу  ее  медовые  глаза;  на
персиковых щеках чернели клееные мушки. Все шуршало, переливалось,  сверкало
на  ней.  "Так  вот  какова  любовница  Рейнгольда   Левенвольде...   Хороша
чертовка!"
   - Ну,  -  вскинула  руку  Анна,  -  целуй  же...  Лопухина  подняла  свои
прекрасные глаза:
   - От Остермана я, матушка.
   - Так что? - спросила Анна, опять робея.
   - При  въезде  на  Москву  вы  должны  объявить  себя  полковником  полка
Преображенского и капитаном кавалергардии.
   - В уме ль они там? - попятилась Анна (хрустнул под нею стол). - Да  меня
верховные со света сживут. Лукич, яко  дракон,  стережет  меня.  Кондиции-то
подписала. - я. Иль Остерман о том не знает?
   - Остерман велел сказать, - зашептала Лопухина, -  что  кондиций  тех  не
будет. Вы только объявитесь гвардии полковником, а гвардия  вас  утвердит  в
самодержавье полном...
   Снова взвизгнула дверь - Василий Лукич! Анна схватила Лопухину за голову,
помяв ей букли,  втиснула  в  свою  грудь  лицом:  статс-дама  задыхалась  в
объятиях - от пота, молока, румян.
   - Иди, иди, Лукич, - сказала Анна. - Хоть в бабьи-то дела  не  лезь.  Дай
толковать свободно подругам старым...

***

   В доме отчем невмоготу стало  Наташе  Шереметевой:  толклись  с  утра  до
вечера  родичи  -  Салтыковы,  Черкасские,  Урусовы,  Собакины,   Нарышкины,
Апраксины и прочие. Уговаривали:
   - Душенька, солнышко, не поздно еще.  На  што  тебе  князь  Иван  сдался?
Ведаешь ли, что фавора  его  не  стало  и  быть  ему  в  наветах  опасных...
Отступись, золотко! Глянь-ка, сколь красавчиков  по  Москве  бегает,  так  и
ширяют под окошком твоим. В омморок их по красе твоей так  и  кидат,  так  и
кидат!
   Наташа вдевала нитку в иглу, топорщила губку:
   - Спасибо вам, миленькие, что печетесь. Но высокоумна  я!  И  слово  свое
выше злата ценю. Нет у меня привычки  такой  глупой,  чтобы  сегодня  одного
любить, а другого завтрева.
   С тех пор как сбросил князь Иван  Долгорукий  золотую  придворную  сбрую,
стал Иван  похож  на  крестьянского  парня:  лицо  круглое,  щекастое,  губы
толстые, нос широкий, глаза с косинкой малозаметной... Простоват стал Ваня!
   - Пропали мы с тобой, - говорил. -  Принуждать  к  супружеству  не  смею:
вольна ты, ангел мой, отстать от меня! Небось сама не малая, чуешь, каково с
куртизанами бывает на Руси...
   - А вам бы, сударь, - отвечала Наташа, - и постыдиться меня должно. Перед
вами боярышня, которая слово дала вам. Быть ей матерью детей ваших, а вы  ей
гибель злую пророчите...
   В санях Ивана поджидал Иоганн Эйхлер:
   - Плакал никак, князь?
   - Молчи, рыло чухонское, а то по зубам тресну... Завернули на  Мясницкую,
где велел Иван остановить лошадей и  вытолкал  Иогашку  прочь  из  саней,  -
замигал тот поросячьими белыми ресницами.
   - За что меня изгоняешь? - спросил жалобно.
   - Иди, поцелуемся напоследки, - ответил ему Долгорукий. - От  добра