ев.
   - Да воры вы,  татарва  поганая!  -  сказал  попович.  -  Курица  ишо  не
снеслась, а вы уже картуз под хвост ейный пихаете. Яйцо то в  казну  царскую
ловите. Вот, к слову, и присяга опять же...
   - Берегись, дурни! - ухнул кузнец молотом.
   - Сначала отечеству сягали, - молол попович, -  потом  Анне-матке  сягать
стали... В конце ж всего - кто встал над Русью?
   - Бирен встал! - ляпнул кузнец грубо. - Молчи, сын  поповский,  так  тебя
растак, коли умней тебя люди, и - помалкивают!
   Шафирова в беседу, словно порося в лужу, так и повело.
   - В огонь бы все эти присяги! - заговорил воевода  открыто.  -  Прынцесса
митавская натаскала на Русь  сволочей,  никому  не  ведомых.  Теперь  бароны
немецки, мать-размать, станут шкодить...
   Кузнец грохнул молотом в железо - брызнула окалина жарко.
   - Берегись - ожгешься! - снова гаркнул кузнец.
   - Дойдет дело, - говорил попович, - что и  Бирену  сягать  нас  заставят.
Жаль, что здесь Саранск, а не Москва...  Запалить  бы  их  всех  там,  будто
тараканов, чтоб забегали...
   Подкову приладив, кузнец потом в сторонке шепнул Шафирову:
   - Эх, и глуп же ты, воевода! Сколько раз я кричал "берегись", а тебе  все
нипочем. Ведь его дело - фискальное, доносное!
   - А мое - праведное, - отвечал Исайка, на козлы взбираясь.
   - Воевода, воевода... - пожалел его мужик. -  Ныне  правда-то  по  канату
ходит и милостыню собирает...

***

   Дни над Казанью тоже стояли погожие, но Волынский сердцем обуглился: жена
его помирала, дети сиротами оставались. И врачей  на  Казани  нету  -  беда,
беда, беда! Кубанцу он сознавался:
   - Зачерствел я.., то верно, Базиль! А вот детишек малых  люблю  и  греюсь
возле их душенек чистых... С чего бы так? Ведь, как подумаю,  небось  и  эти
гнидами будут?
   Артемий Петрович голопузых любил, правда. И не  только  своих  -  чужаков
примечал тоже. Бывало,  солдатское  дите  встретит  на  улице,  рубашку  ему
задерет от пупка, да - к носу приставит:
   - Ну, - скажет, - дуй сильнее.., сейчас все зеленухи выбьем!
   И, нос дитяти опустошив, пойдет грозный губернатор далее...
   Волга протекала вширь, и сверху (от Нижнего Новгорода) плыли по  самотеку
плоты. А на плотах тех  были  сделаны  крестовины  из  бревен,  и,  продетые
крючьями под самые ребра,  качались  над  водой  разбойные  люди  -  гулящая
вольница. И так месяцами, пока  не  ударит  ледостав,  плыли  они  до  самой
Астрахани - в Гилянь, в самую-то соль, в самую-то бурю каспийскую... Иные из
гулящих еще долго на крючьях жили; насупротив Казани всегда орать  начинали,
от жажды мучаясь ("...посередь  великой  воды  они  той  малую  толику  себе
просили...").
   Артемий Петрович с утра в Адмиралтейство уехал - на  верфи:  там  сегодня
новый гортгоут спускали. Особое суденышко, чтобы на нем за разбоем  волжским
следить, а кораблик тот - с пушечкой. Канат рубанули, гортгоут  плюхнулся  в
воду, матросы "ура" крикнули. Казанские подьячие вдруг набежали из кустов  -
и все с ведрами. Давай со слипов  сало  снимать.  А  сало  то,  по  которому
корабль на воду съехал, всегда  -  по  закону  -  в  матросский  котел  шло.
Флотский народ от обиды такой в  драку  ринулся.  Волынский  -  туда  же  (с
дубиной). В драке не разобрались, и губернатору здорово нос расквасили...
   - Да я же за вас! - кричал Волынский, досадуя. - За вас я...
   - За нас, - воодушевились подьячие с ведрами.
   - Врешь - за нас! - бились насмерть матросы... И, пока дрались, все  сало
стекло в землю; Волынский сплюнул. "Ну и дураки!" - сказал и домой поехал...
А дома его камерир-фискал Лебедев уже поджидал - с доносом.
   - Так. - Волынский поношение принял. - А на кого кричишь?
   - Кричу на воеводу Исайку Шафирова и поповского сына Ивашку Кононова, а в
чем они винны, тому изъяснение мною учинено...
   Волынский бровями поиграл, пальцы в замок выгнул.
   - А ежели врешь? - спросил. - Тогда как?
   - Мне завсегда поверят, - не уступал Лебедев.  -  Потому  как  человек  я
фискальный, в доносах тех руку набил себе. Еще при Петре Алексеиче, царствие
ему небесное...
   - Да ведь царствие-то небесное, - намекнул Волынский, -  по  суседству  с
адом лежит... Иль не знаешь? Фискал ты бывый, да  будет  нос  сливой!  Нешто
тебе, человечек, людишек не жалко?
   - А куды деться? - обомлел Лебедев. - Фискальное дело похерят  вскорости.
А взамен, сказывают, снова Тайную канцелярию подымать станут... На  жисть-то
где взять? Может, и меня, по опытности, к делам пытошным определят. Вот  оно
и славно получится!
   Волынский подлость фискальную на стол положил:
   - Посиди, праведник... Да повремени: может, у меня  на  Саранск  дела  до
воеводства станется, ты и оказию мне сделаешь...
   И - вышел. Кубанца поймал, в угол его затолкнул.
   - Наследили мы тут, - шепнул горячо.  -  Теперь  подтереть  надобно.  Ты,
Базиль, и подотри все, когда стемнеет... Чуешь ли?
   Лебедева губернатор с темнотой от себя отпустил. Вышел камерир-фискал,  а
за ним - тенью неслышной, поступью дикой - Кубанец покрался. Топор  в  руках
перевернул да обушком сзади - тюк!
   Вернулся калмык, топор осмотрел - чисто, ни пушинки.
   - Дело сделано, - сказал Базиль, - а слова не осталось.
   Тогда Волынский донос взял, сунул бумагу в пламя свечи, извел подлость  в
прах. И прах тот в окно выкинул - на ветер.
   - Тело-то? - спросил. - Убрал? Или так оставил?
   - Собаки его к утру съедят. Или божедомы уберут...

***

   Божедомы были и на Москве - мужики видом страхолюдные!
   Днем отсыпались на печках, а чуть свечереет - глядь, они  уже  выползают.
На животе у каждого - передник из дерюжинки. В руке - по  крючку  железному.
Божедомы этим крючком мертвеца  с  дороги  уберут,  собаку  забьют  и  шкуру
снимут, не мешкая. А коли ты загулял, не успев еще  одежонку  свою  пропить,
так они и тебя могут ковырнуть по башке железкой. Винить ли их  за  это?  Не
надо: всяк человек чем может, тем и кормится... Таковы-то дела ночные - дела
божедомные!
   А безвестных мертвяков, на Москве собранных, свозили под утро за  Яузу  в
"гошпиталь". Там целый городок выстроен: аптека, бурсы для студиозов,  бани,
дома для слуг, "приспешные" да изба особая, в которой  для  Николаев  Бидлоо
пиво варили... Всех покойников божедомы тащили прямо на столы.
   -  Сорок  сороков!  -   скажут   и   шлепнут   на   доски...   Это   ради
"трупоразодрания" (сиречь анатомии). Николае Бидлоо - Быдло  -  для  русской
армии хирургов готовил и  за  каждого  выученика  по  сто  рублей  с  головы
получал. Деньги-то какие, подумать страшно, - бешеные...
   - Сорок сороков! - кувырк и шлеп на доски... В пять  утра  (еще  затемно)
вставали русские студиозы, шли в самый смрад, на  гноище.  Голодные.  Нищие.
Босые. "О наука! О матка!"  Бидлоо  недаром  Быдлом  прозывали:  он  плетьми
отроков стегал, в карцерах их мучал, лицом в разъятые трупы пихал...
   - О наука! О матка - жесточайшая ты!
   По сто рублей за каждого получал. А щи ребятам сварят,  так  он,  сволочь
поганая, с женою да любовницами придет на кухни и весь жир сверху котла себе
в миску сольет. Мол, и так сожрут, а мне, ученому, жиру больше надобно...
   - Сорок сороков! - закончили свою работу божедомы.
   И тут все услышали тихое журчание: это текло из-под мертвого тела. Сквозь
доски. На пол... Студенты заволновались:
   - Господин Бидлоо,  мертвое  тело  испускает  урину!  Тростью  помахивая,
подошел Николае Бидлоо - прислушался.
   - В натуре, - растолковал он научно, - нередки подобные казусы. Иной  раз
мертвое тело изливает из себя не только пошлую  урину,  но  и  святые  слезы
раскаяния в содеянных грехах!
   Только он это сказал, как вдруг "тело" перевернулось на другой бок. Легло
поудобнее. И кулак под щеку себе подсунуло.
   - О! - воскликнул Бидлоо. - Это тело мне хорошо  знакомо.  С  этим  телом
однажды  я  даже   пил   водкус...   Генрих   Фик,   камералист   известный,
Коммерц-коллегии вице-президент.., встаньте же!
   Не встал. Опившегося Фика на телеге вывезли за Яузу -  как  раз  напротив
"гошпиталя" раскинулась Немецкая слобода. Был вызван  караул  и  пастор  для
опознания. "Тело" господина Фика изволило крепко спать. Майор фон  Альбрехт,
служака аккуратный, велел составить опись вещам, кои при "теле" обнаружатся.
Набор мужской галантности был таков: два шарика  от  биллиарда,  надкусанный
пряник с изюмом и.., кондиции, о которых теперь (как о  бумагах  преступных)
даже упоминать было нельзя.
   Анна Иоанновна, узнав об этом, так повелела:
   - Злодея сего Фика, чтобы ядом конституций не брызгал, сослать подалее. А
суда над ним не учинять, яко над человеком иноземным, в Европах известным...
Не нужен ли он графу Остерману?
   - Бедный Генрих! - отвечал Остерман. - Как давно он,  огрубев  душою,  не
посещал нашей кирхи... Ну разве можно немцу соваться в русские дела? Нет,  -
заключил Остерман, - Фик мне не нужен!
   -  А  тогда,  -  распорядилась  Анна,  -  допрос  ему  сделать.  Но   без
пристрастия...
   Сие значило - без огня, без плетей, без дыбы.  Генрих  Фик  пробудился  и
увидел над собой генерала Ушакова.
   - Для какого злоумышления, - спросил его Андрей Иванович, -  ты  приберег
сии кондиции ужасные? И показывал ли кому? А кому  -  назови  мне  того,  не
запираясь.
   - Ежели ея величество, - отвечал Фик, - в радости первобытной кондиции те
одобрила на Митаве, то и греха не вижу в том, чтобы на Москве их прятать.  А
показывать их не показывал...
   -  Имел  ли  ты  их  в  бережении  секретном?  И  покеда  в  пьянственных
заблуждениях пребывал, не читал ли кто у тебя кондиций, а  потом,  прочитав,
не вкладывал ли тебе под кафтан обратно?
   Генрих Фик кафтан свой прощупал.
   - Увы, -  отвечал,  -  деньги  все  сперли...  Из  чего  и  следует,  что
кондициями воры пренебрегли, как вещью бесприбыльной...  Еще  какие  вопросы
будут?
   Генрих Фик, знаток конституций и правлений коллегиальных, был сослан  без
суда над ним. А майор фон Альбрехт за проворство  свое  получил  от  Анны  в
награду богатое село Котлы <Котлы - родина Ореста Кипренского,  ныне  колхоз
имени Г.  Димитрова  Кингисеппского  района  близ  Ленинграда.>  в  Ижорских
землях. В этих Котлах были мужики, там были бабы, телята, гуси, много  ягод,
сметаны и рыбы... Котлы так понравились  Альбрехту,  что  он  теперь  так  и
зыркал глазами: не валяются ли где еще кондиции?
   Но чья-то могучая длань вдруг обрушила его на землю.
   Это свалил его граф Павел Иванович Ягужинский.
   - Скнипа! - сказал. - Самобытную душу сгубил ты...  В  тех  самых  Котлах
тебя, мерзописца, и сварим, как рака!

***

   Иван Ильич Дмитриев-Мамонов, зять царицы, был противником самодержавия, и
Анна Иоанновна об этом знала. Знала, но зятя  своего  не  отшибешь,  и  коли
ехала куда, то правую дверцу кареты доверяла сторожить Ивану Ильичу.  Так  и
сегодня было: тронулись - вереницей, Анна ехала навестить Дикую герцогиню...
Слева скакал на пегой кобыле граф Федька Матвеев, справа на тяжелом  коне  -
Дмитриев-Мамонов в седле мчался. Спереди и сзади карету с  царицей  охраняли
кавалергарды в латах...
   - Пади! Пади! - кричали дворяне-форейторы. И тоненько свиристели в  лесах
золотистые горлинки. Дмитриев-Мамонов вдруг в седле выпрямился,  в  стремена
ботфортами врос, шляпу свою далеко в кусты отбросил и загоготал:
   - Ого-го-го-го... Вот так ладно!
   Носом вперед он  полетел  через  голову  коня.  Кавалькада  остановилась.
Густав Левенвольде подал Анне руку и сказал:
   - Смерть скоропостижна, но.., она загадочна! Анна  Иоанновна  посмотрела,
как лежит на земле зять ее, течет в пыль кровь из носа, а над мертвым телом,
шумно вздыхая, стоит конь боевой  -  под  вальтрапом,  волочатся  поводья  в
блестках.
   - Никак, отравили? - вскрикнула Анна.
   - Безусловно, ваше величество, ибо, садясь в седло, ваш зять был  величав
и бодр, как всегда... Это - злой умысел!
   - Небось они и меня не оставят - изведут!
   -  Злодеи  эти,  -  продолжал  Левенвольде,  -  конечно,  из  прожектеров
конституционных, и мстят они пока не вам, а  людям,  которые  близки  сердцу
вашему по родству...
   Анна Иоанновна захлопнула дверцы кареты.
   - Поворачивай - на Москву!
   День был проведен в смятении, за стенкой выла овдовевшая сестрица Параша,
билась над мертвым генералом:
   - Господи, так и не понесла я.., не понесла! Велели доставить  во  дворец
Тимофея Архиповича.
   - Поворожи мне, блаженненький, - попросила его Анна.
   Юродивый глаголы подбирал иносказательно.
   - Движется, движется, движется, - заскакал он по  комнатам,  под  кровати
заглядывая. - Креста-то божьего нет, а все  черно...  И  все  не  нашенское.
Мышку-то белую кличь, Аннушка, кличь... И пришли хлебца юродивому, от  коего
сама в пятницу укусила! Я твой кус к своему  кусу  примерю...  Ай,  обида-то
какая: мои зубы на твои не лягут. В колокола погоди звонить, звони в  бубны!
Ничего не поняла Анна Иоанновна, только еще больше стала  бояться.  Всего  -
двора, бояр, мужиков.., всей России! Явился к ней Бирен, целовал  колени,  а
речь странной была:
   - Отпустите меня, ваше величество. Меня не любят здесь, и беда неминуема!
Если не пощадили русского генерала,  то...  Вот!  (Бирен  держал  в  пальцах
тонкое, как игла, стекло.) Вот, ваше величество, стекло это выловили  сейчас
из тарелки нашего маленького Карла!
   Анне принесли ужин, - но она смахнула его со стола:
   - Прочь! Не стану  есть.  Отрава  мне  чудится...  Рейнгольд  Левенвольде
быстро сообразил, что надо делать.
   - Прикажите позвать моего брата? - спросил вкрадчиво.
   - Зови...
   Быстрый и ловкий, явился Густав Левенвольде.
   - Нет, не было и не будет двора в  Европе,  -  заговорил,  -  где  бы  не
береглись от крамол и яда! Но я уже распорядился: отныне пищу  вам  готовить
будет кухмистер  фельтен,  из  образованных  гастрономов  Германии,  и...  -
Левенвольде пальцами  пощелкал  (из-под  манжеты  вдруг  веером  рассыпалась
колода карт).
   - Говори, - разрешила Анна. - Все говори, что мыслишь.
   - Пора подумать вам о защите  престола  своего!  Великое  государство  не
может не иметь  тайного  розыска...  Анна  Иоанновна  побагровела,  задышала
часто.
   - Кого? -  спросила,  на  рассыпанные  карты  глядя.  -  Кого  назначить?
Ромодановский-то волею божией помре в тягостях...
   Левенвольде нагнулся и цепко подобрал карты с полу. С треском он перебрал
колоду в пальцах. И сунул за обшлаг обратно.
   - Мы, - сказал,  -  ваши  старые  митавские  друзья,  никак  не  согласны
мешаться  в  русские  дела.  Во  главе  сыска  надобно  ставить  обязательно
русского! И чтобы он был предан вам! И чтобы знал Россию вдоль и поперек!  И
чтобы вид крови его не устрашил...
   - Ушаков, - догадалась Анна. - Ушакова не устрашишь.
   - Вот именно, - просветлел  Левенвольде.  -  Персона  эта  закалена  и  в
счастии и в бедах. Ушаков ел на золоте, но умеет носить и  лапти.  Он  знает
мужика и солдата одинаково хорошо, как и вельмож России...  Окажите  же  ему
доверье, как церберу престола!
   Анна  Иоанновна  задумалась.  Ушаков  -  ласковый  такой,  шустрый.  Коли
фрейлина платок обронит, так  он  подскочит  ловчее  камер-юнкера.  И  спина
гнется - хоть куда! Крепенький старичок. Говорят, акафисты поет умилительно.
Ко всенощной исправно ходит. А сон  его  короток  бывает,  как  у  монашенки
старой...
   И велела императрица звать Андрея Ивановича до себя;
   - По матерному благоутробию к своим  верноподданным,  -  сказала  она,  -
защищу народ свой от плевелосея-телей... А ты,  генерал,  псом  моим  верным
желаешь ли быть?
   Ушаков так и ляпнулся перед нею - словно лепешка сырая:
   - Изволь, матушка.., стану. И на людишек издаюсь!
   - Тайную канцелярию, - нашептала  ему  Анна,  -  погодя  оснуем  по  всем
строгостям. А пока ты возле меня - бди!
   И вышел из дверей царских Ушаков в парике громадном, пудрой обсыпанном, и
сказал - для сведения всеобщего:
   - Ныне народ русский стыдлив стал: доносить в подлость себе  почитает.  А
донос - дело государево,  и  служба  за  царями  не  пропадает!  Так  ведено
объявить крепчайше Сенату и Коллегиям, по кораблям и полкам,  по  кабакам  и
площадям, чтобы отныне всякой, кто ведает зло потаенное,  пусть  кричит,  не
таясь: "Слово и дело"!

Глава 5

   Митава зашевелилась: слухи из Москвы достигали ушей бюргеров  и  рыцарей,
обнадеживая их ласково. Как всегда,  более  других  волновался  фон  Кишкель
(старший) за сына фон Кишкеля (младшего):
   - Ого! Мой Ганс недаром восемь лет учился клеить  конверты,  теперь  быть
ему в России тайным советником...
   А вскоре до Митавы дошла весть, что  Бирен  стал  рейхс-графом  Священной
Римской империи. В дипломе на титул графа Бирен впервые (по  оплошности  или
умышленно) был назван  "Бироном",  а  Бироны  -  очень  знатная  во  Франции
фамилия...
   - Но это еще не все! - бушевал  в  ратуше  фон  дер  Ховен.  -  Император
Германии дал Бирену мешки с гульденами,  чтобы  тот  купил  для  себя  замок
Вартенберг в землях Силезии. И прислал ему в  дар  портрет  свой,  усыпанный
бриллиантами... Нам, честным и благородным рыцарям, и не снился  тот  блеск,
что ныне исходит от груди человека низкого,  коварного  и  презренного,  как
лакей. Эй, паж, я не  могу  говорить,  когда  кружка  моя  пуста...  (Тягуче
булькая, текло черное пиво.) Знаете ли вы? - вопросил фон дер Ховен.
   - Еще не знаем, барон! - отвечали доблестные рыцари.
   - Тогда наберитесь  мужества,  чтобы  знать...  Анна  Иоанновна  подарила
Бирену, а за что - вы знаете, надеюсь...
   - Знаем, знаем! - отвечали рыцари.
   - ..город Венден <Венден - ныне город Цесис,  районный  центр  Латвийской
ССР, прошлом - старинная резиденция Ордена меченосцев.>  со  всей  скотиной,
домами и жителями. А это страшно: сегодня - Венден, а завтра - Митаву?
   Фон Кишкель (старший) пихнул в спину своего сына:
   - Выступи и скажи, что Речь Посполитая постоит за нас...
   Ганс фон Кишкель (младший) слабо пискнул:
   - Речь Посполитая постоит за нас...
   - Как бы не так! - громыхнул в ответ фон дер  Ховен.  -  Поляки  сами  не
успевают стирать свое изношенное белье. Саксонцы  едят  их,  словно  вши,  и
полякам не до наших желтых штандартов!
   - Как темно грядущее Курляндии, - раздался голос из глубин  ратуши.  -  И
мрачно на дорогах лесных и бурно на путях в море... Так не лучше ли всем нам
выбежать с факелами и заранее осветить дорогу сиятельному графу Бирену?
   - О-о-о, - простонал фон дер Ховен, - я узнаю  этот  голос...  Это  голос
ландмаршала фон Браккеля, подлеца известного! Я покидаю  вертеп,  в  котором
слышится голос ехидны... Прощайте все!
   Ландмаршал (и подлец) фон Браккель протиснулся вперед.
   - В самом деле,  -  захохотал  он  нагло,  -  бывают  ли  анекдоты  более
забавные? Судите сами:  Бирен  стал  рейхс-графом  Римской  империи  гораздо
раньше, нежели дворянином Курляндии. Но это мы  сейчас  исправим.  Эй,  паж!
Вытяни руки передо мною.., вот так! -  Брискорн  показал  ему  свои  розовые
ладони. - Они чисты у тебя, - присмотрелся Браккель, - но ты  вымой  их  еще
раз. Священные матрикулы курляндского рыцарства никогда еще не имели пятен!
   Под сводами блуждало эхо - там, на высоте, стиснутой камнем, еще  блуждал
гневный рык ушедшего фон дер Ховена. Дворяне сняли  шляпы,  когда  раскрылся
переплет из свиной шкуры.
   - Да будет воля твоя, - взмолился фон Браккель  и  вписал  имя  Бирена  в
матрикулы рыцарства. - Кто повезет в Москву патент? -  спросил  потом,  перо
отбросив. - Я знаю, никто из вас не согласится  на  бесчестье...  Тут  нужен
подлец! А кто у нас подлец?
   - Ты подлец, - отвечали ему из зала. - Вот ты и вези...
   - Благодарю за доверие, - ответил фон Браккель. - Я  отвезу  патент.  Но,
клянусь, это был последний день в моей жизни, когда меня назвали подлецом...
   Устами подлеца глаголила истина: Браккель привез патент имматрикуляции, и
Бирен дал ему поцеловать руку.
   - Ну, раскрывай шкатулку! Интересно, какая жаба выпрыгнет о