его принял:
   - Пошлите  гонца в Хотин - пусть вывозят мой гарем...
   "Конечно, - размышлял он,  - можно бы спасать и пушки.  Но аллах (да будет
вечным его величие) создал женщину гораздо приятнее пушки. А потому и спасать
надо сначала не пушки, а женщин..."
   - Поджигайте лагерь, - велел сераскир.
   Он легко и свободно поднялся с подушек. Мальчики умаслили ему рыжую бороду
благовониями египетскими. Ах, как жаль, что сегодня любимая жена уже не поню-
хает его бороды.. Что делать? В мире ведь все так непрочно. "Кысмет!" Колчак,
звеня кольчугой,  видел с холма, как тяжело вползают в гору русские каре. Они
лезут  вместе с артиллерией,  огня не прекращающей.  Казалось,  гяуры сошли с
ума:  они лезут в гору заодно с фургонами, с аптеками, там ржут лошади, мычат
быки и ревут коровы,  над русскими каре торчат, щеря желтые зубы, озлобленные
морды верблюдов...
   К нему подполз толстый серденгест, тихо воя.
   - Ты  почему не в крови? - спросил его Колчак.
   Наступив на янычара ногой,  он одним взмахом сабли легко,  словно играючи,
отделил голову "беспощадного" от его тела.
   - Если изранен я, то все должны быть в крови...
   Вели-паше подвели коня. Он вдел ногу в стремя.
   - Лев не виноват, - сказал сераскир, - если муравьи прогрызли ему шкуру...
Я еду на Хотин.
   Разминая тяжкой  мощью вражьи ретраншементы,  на лагерь турецкий наползли,
раздавливая его всмятку, три русских каре.
   Отвага солдат - их мерная поступь.
   Решимость офицеров -  их утверждение поступи.
   Ставучаны открывали Хотин...
   "И тое славное дело 1739 года,  августа 17 дня,  в пятьницу, после полудни
благополучно  скончалось и с нашей стороны зело мало урону было..." Вот так и
надо воевать!

   Турки покинули ставку столь поспешно, что даже палатки оставили нетронуты.
Входи туда - еще дымится кофе,  еще не загас жар в пепле табачном.  Багаж был
брошен - преобильный, пестрый, весь в клопах и блохах. На поле боя Ставучанс-
ком остались под дождем куртки и шаровары янычар бежавших. Все брошено турка-
ми - мортиры,  пушки, арбы, лошади, припасы, трубы и барабаны военных оркест-
ров...
   - На Хотин! - радовались русские. - Идем немедля!
   Было раннее утро,  когда в подзорных трубах офицеров обрисовались генуэзс-
кие башни Хотина,  внутри которых были скрыты глубокие колодцы. Виделся русс-
ким дивный город,  где белели в садах прекрасные здания, а возле бань взметы-
вало струи прохладных фонтанов.  Хорошие мостовые пересекали Хотин,  смыкаясь
возле крепости, фасы которой были целиком вырублены в скалах...
   - Тут можно шею  сломать, - говорили офицеры.
   Миних послал Бобрикова с призывом к капитуляции. Но Вели-паша уже бежал из
Хотина,  увлекая за собой армию.  В крепости остались лишь ага янычарский  да
Колчак со своим гаремом.  Баша с агой отвечали Миниху,  что крепость они сда-
дут.  Но Колчак боялся,  что по дороге к дому валахи или молдаване убьют его.
Бобриков доложил, что Колчак просит защиты у русских для своей особы.
   - Конвой ему дадим,  - ответил Миних, хохоча. - Только в иную сторону пое-
дет Колчак - в Россию...
   Драгуны махом перескочили через предместье города,  шапки их  выросли  под
скатами глясиса. Ворота неприступного Хотина разъехались, из них на пегом же-
ребце вынесло Колчака.
   - Неужели вы унизите себя до такой степени,  что станете пленить нас с же-
нами нашими? - спросил он Миниха.
   Но гарнизон Хотина изъявил желание сдаться в плен с женщинами вместе. Мимо
русского лагеря,  визжа колесами,  прокатили арбы  обозные.  Поверх  тюков  и
тряпья разного сидели,  судача о русских, глазами по сторонам стреляя, бойкие
жены янычарские. А рядом с арбами шагали их суровые повелители. Каждый из них
бросал на землю ружье, срывал с пояса саблю...
   Колчак вручил Миниху связку ключей от города.
   - Русских  стало не узнать,  - сказал он,  утихнув.  - Раньше десять турок
гнали их целую сотню. А теперь сотне турок не справиться с одним русским...
   Богатая сабля  Колчака воткнулась перед русскими в землю,  вся затрепетав,
как лист осоки под ветром... Баша признался:
   - Правоверный не пьет вина. Но если победители в чистую воду капнут вином,
то я сегодня не откажусь осквернить себя...
   Миних  повернулся к Манштейну:
   - Сделай  наоборот: капни воды в вино и дай баше.
   Солдаты гвардии повели через Польшу на родину обоз небывалый: жующий, пою-
щий, хихикающий в рукава, строящий конвоирам глазки. Рядом с женами хмуро ша-
гали в Россию янычары. Многие из них уже не вернутся обратно. Русская провин-
ция примет их в свою жизнь, русская кровь, густая и сильная, растворит в себе
кровь янычарскую,  и внуки этих янычар уже не будут помнить, что деды их были
когда-то "беспощадными"...
   - Виктория!  - Миних уселся на барабан, уплетая кусок горячего мяса, кото-
рый обжигал ему пальцы. - Через Днестр перекинуть мост. Теперь можно идти нам
и голыми руками брать Молдавию...
   Дождь кончился.  Наступил тихий и теплый вечер. Плоды зрели в садах цвету-
щих Хотина, тяжелые и благодатные. Солдаты устало присели на землю, и в тиши-
не мирной услышали они,  как миллионы цикад и кузнечиков запевают в  обширных
полянах, где полыхали желтые лилии, где зацветали стыдливые тюльпаны.
   Вот  и все. Победа пришла.

                  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

               Да здравствует днесь императрикс Анна,
               На престол седша увенчанна...

   Вот из-за этой "императрикс" вся жизнь Тредиаковского сложилась весьма пе-
чально.  Мало того, что сыщики из Тайной канцелярии усмотрели в слове латинс-
ком "уронение титула", мало того, что читателей невинных за стихи его пытали,
так еще и поэта власти в подозрении оставили,  яко афеиста-безбожника... Пос-
ледние годы Василий Кириллович,  что зарабатывал,  все тратил бесплодно. Поэт
скупал тиражи первой своей книжицы "Езда в остров любви",  а книги  сжигал  в
печке, кочергой их помешивая... Слово "императрикс", в огне корчась, сгорало.
   Сколько он сочинял про любовь, а она - всемогущая! - не могла поразить его
сердца. Но вот влюбился поэт с первого взгляда и занемог в усладительной сер-
дечности.  "Аманта" его была женою солдата полка гренадерского. И солдат сей,
из казармы воротясь, ежевечерне кулаками ее лупливал, чтобы она себя не забы-
вала.  А утром Наташка (так звали героиню романа) в огороде беспечально песни
распевала.  При  этом пении профессор элоквенции чувственно воздыхал,  стоя в
тени забора, не смея огород с овощами перезрелыми пылко навестить...
   Солдатку ту бойкую решил он погубить стихами амурными и читал иногда - че-
рез забор - с завываниями приличными:

               Вся кипящая похоть в лице его зрилась,
               Как уголь горящий все оно краснело.
               Руки он ей давил, щупал и все тело.
               А неверна о всем том весьма веселилась!

   Велика сила подлинного искусства: Наташка покинула огород с огурцами и ре-
пой - бежала от солдата под кров поэта,  под сень лирики его и нищеты правед-
ной.  Остался  солдат полка гренадерского в доме на стороне Выборгской - оди-
нок, как перст, имея при себе ружье, пулей заряженное, и штоф водочный стекла
мутного.  Ходил он по утрам с ружьем в казарму, где артикулы разные вытворял,
а вечерами шлялся со штофом в заведения питейные.
   У тоски своей зеленой часто спрашивал гренадер:
   -  Это как же так? Опять же, ежели она так, то я-то как?
   Да. Можно  солдату посочувствовать (опять же стихами):

            И хотя страсть прешедша чрез нечто любовно
            Услаждает мне память часто и способно,

                    Однак  сие есть только
                    Как сон весьма приятный,
                    Кого помнить не горько,
                    Хоть обман его знатный...

   - Убью, стерррва-а, - рычал солдат над штофом пустым...
   С Выборгской стороны повадился он навещать по ночам  остров  Васильевский.
Вышибал солдат двери жилья поэтического.  Наташку свою богом попрекал, обещая
с жалования повойник ей справить,  если от поэта уйдет.  Тредиаковский в ночи
осадные сидел ни жив ни мертв.  Наташка тоже по чердакам пряталась. А снаружи
бушевал солдат, и дверь плясала под могучим плечом гренадерским.
   - Бога ты помнишь аль нет? - спрашивал он с улицы.
   Под утро,  обессилев в мрачном протрезвлении, солдат снимал осаду, ретиро-
вался  в казармы.  Чета любовная ложилась досыпать на тощей перинке.  Солнце,
забегая в окно с чухонской Лахты,  освещало парик поэта, распятый для сохран-
ности на чурбане.  Солнце заглядывало на дно котла, в котором кисла вчерашняя
каша с грибами-маслятами.  Маленький котенок нежной лапкой давил мух на подо-
коннике, прижимая их к стеклу.
   - Наташенька  ты моя... светик мой сладостный!
   - Васенька, кормилец ты мой ненаглядный!
   Так и жили. Было меж ними согласие полюбовное. Словно подтверждая недобрую
славу  афеиста-безбожника,  Тредиаковский  о браке церковном не помышлял.  От
жизни творческой поэт усталости никогда не ведал: садился за стол смело - ра-
бота его не страшила.
   Жизнь! Вот ее, подлой, он побаивался.
   "Императрикс" пугала поэта, словно жупел.
   В пламени печи корчились книги. Он жег их и плакал.
   Тредиаковский еще не знал,  бедняга,  что слава его умрет вскорости, когда
он будет еще полон сил и замыслов.  Ставучаны и Хотин подкосили  его...  Беда
пришла издалека.
   Поражение  пришло от победы!

   Из недр земли Саксонской выходили в духоту ночи рудокопы с лампочками. Они
строились в шеренги, нерушимой фалангой текли по улицам Фрейбурга, их шаг был
тяжел и ж„сток.  В линии огней,  принесенных из глубин земли,  мелькали белки
глаз,  видевших преисподнюю тверди. Город наполнялся миганием шахтерских лам-
почек,  которые разбегались и строились,  заполняя древние  улицы,  сжатые  в
узостях тупиками.
   Впереди всех шагал рудоискатель с волшебной вилкой - ивовым  прутиком,  на
конце расщепленным.  Торжественно выступали,  одетые в черный бархат, мастера
дела подземного - бергмейстеры и шихтмейстеры. Шли берггвардейцы с факелами в
руках, и пламя освещало подносы, на которых несли шахтеры богатства земли че-
ловеческой.  Между горок серебра и меди,  руд оловянных и свинцовых  высились
пирамиды из светлого асбеста.  В бутылях несли,  словно штандарты, купоросное
масло.  Ликующе звенели над Фрейбургом цитры и триантели. А на дверях домов и
церквей,  даже  на могилах кладбищенских - всюду кирки,  скрещенные с ломами:
символы каторжного труда. Над столицей горного дела часто слышалось одно сло-
во:  "1искаий". В слове этом все надежды на счастливый подъем из недр земли,
чтобы снова увидеть блестящие звезды жизни...
   Среди рудокопов шагали и три солдата студента,  а с ними верзила здоровен-
ный - Мишка Ломоносов. Они прибыли недавно из Марбурга, и фрейбургские власти
известили горожан через глашатаев с барабанным боем,  чтобы никто денег русс-
ким в долг не давал,  ибо отдать они неспособны.  На житие выдавали студентам
по талеру в месяц, а жить трудно - и бумагу купи, и пудру, и мыло. А на какие
шиши газету почитаешь? Но сегодня, ради праздника, русские студенты, кажется,
извернулись,  и носы у них покраснели от пива. Виноградов с Рейзером несли на
плечах молоты рудобойные, заигрывали с чопорными девицами, что стояли в раск-
рытых дверях домов.
   Михаила Ломоносов песни-то пел, но весел не был: в Марбурге оставил он де-
вицу добрую - Христину Цильх,  дочь церковного старосты.  Не как-нибудь оста-
вил, а - беременной...
   Дни студента проходили в трудах.
   В лабораториях постигались науки "пробирные"...
   Дороги в  Европе гораздо лучше,  чем в России,  и Европа узнала о виктории
русской армии намного раньше,  нежели Петербург. Ломоносов перестал растирать
вонючую сулему,  воткнул в рот короткую трубку. Большие кошки шлялись по кру-
тым черепицам Фрейбурга и не боялись свалиться. Он смотрел на них, а рука его
невольно  отодвинула  ступку с сулемой...  Ломоносов понимал,  что значат для
России Ставучаны, он оценил сердечно взятие Хотина.
   Будто нечаянно сложились первые фразы:

                    Восторг внезапный ум пленил -
                    Ведет на верьх горы высокой,
                    Где ветр в лесах шуметь забыл...

   -  Мишка, ты куда это собрался? - спросил Виноградов.
   -  Не мешай, Митя. Пойду...
   Он  шел по улицам, рассеянно задевая прохожих.
   Только бы не расплескать восторг на улицах Фрейбурга!

                  Не Пинд ли под ногами зрю?
                  Я слышу чистых сестр музыку!
                  Пермесским жаром я горю,
                  Теку поспешно к оных лику...

   Только бы донести сосуд поэзии до стола, до пера.

                   Златой уже денницы  перст
                   Завесу света вскрыл с звездами;
                   От встока скачет по сту верст,
                   Пуская искры, конь ноздрями...

   Дома он отодвинул со стола диссертацию физическую - с такой же  легкостью,
как  отодвинул  сулему в лаборатории.  Его пленял восторг внезапный - восторг
поэтический.  Виделась ему гора под Ставучанами,  на которую ломились три не-
сокрушимые каре российских воинов.
   Славянское солнце стояло в этом году высоко.
   Выше... выше... выше!
   Ломоносов штурмовал сейчас высоты парнасские, как солдаты штурмовали холмы
ставучанские.
   Он писал оду - "Оду на взятие Хотина",  но писал ее  Ломоносов  совсем  не
так, как писали поэты до него...

                   Из памяти изгрызли годы,
                   за что и кто в Хотине пал,
                   но первый звук славянской оды
                   нам первым криком жизни стал.
                   В тот день на холмы снеговые
                   Камена русская взошла
                   и дивный голос свой впервые
                   далеким сестрам подала.

   Через воинскую победу Ломоносов, гордый за свое отечество, выковал для се-
бя  победу  поэтическую.  Осенью "Ода на взятие Хотина" на курьерских лошадях
уже катилась в столицу.  В предуведомлении к ней Ломоносов сообщал академикам
Петербурга,  что  оду его "преславная над неприятелями победа в верном и рев-
ностном моем сердце возбудила".  Холеные лошади русского  посольства  уносили
вместе  с  одою в столицу и письмо Ломоносова "О правилах российского стихот-
ворства".  В этом письме молодой поэт бросал перчатку Тредиаковскому, вызывая
его для боя на турнире поэтическом...
   Христина Цильх благополучно принесла ему девочку.
   Ломоносов в волнении выбежал на площадь Фрейбурга, близкую к часу вечерне-
му.  Женщины наполняли кувшины водой из фонтанов.  Из-под Донатских ворот, от
шахты  "Божье благословение",  возвращались в предместия измученные рудокопы.
Они снимали шляпы, приветствуя прохожих, и Ломоносов тоже кланялся им с обыч-
ным приветствием:

   - СНйскаиГ, - говорил он шахтерам. - СНйскаиГ!
   Он желал им благополучных подъемов из недр к солнцу.
   И они тоже говорили ему "ейскаиГ",  как бы советуя подняться еще выше. Вы-
сокие горы окружали старинный Фрейбург...
   Высокие горы окружали Хотинскую крепость.
   Высокие горы окружали жизнь человека...
   Приходилось штурмовать. Иначе нельзя.
   Учитесь побеждать!

   От грома Ставучан и от славы Хотина зародилась новая поэзия России -  поэ-
зия Ломоносова и Сумарокова, и ей еще долго жить.
   Она долго будет насыщать восторгами души русские,  пока не раздастся  глас
свежий, глас ликующий - глас державинский.
   Воспоет он тогда насущную радость жизни-
   Люди, никогда не забывайте о Ставучанах!
   Люди, хоть изредка вспоминайте о Хотине!

                   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Французский посол при султане маркиз де Вильнев (пройдоха и хитрец,  каких
не бывало) едва поспевал за турецкой армией. Турки гнали австрийцев перед со-
бой,  как волки гонят робкую лань.  Истомленный жарой,  искусанный блохами на
ночлегах, де Вильнев с трудом нагнал армию визиря Эль-Хаджи под стенами Белг-
рада.  В азарте боевого успеха,  жажцуя добычи,  женщин и крови, янычары сул-
танские готовы были мухами влезать на неприступные стены...
   Повсюду только и слышалось:
   -  Лестниц! Дайте нам лестниц...
   Белград уже горел, но лестниц для штурма у турок не было.
   Австрийский император Карл VI от огорчения заболел.  "Неужели,  - вопрошал
он у дочери,  - блеск меча принца Евгения Савойского  был  последним  блеском
германской славы?.." Владыка лоскутной Римской империи умирал,  и одно только
заботило его сейчас - "Прагматическая санкция", этот небывалый ордонанс Габс-
бургов, чтобы сохранить все владения империи неделимы. Для этого власть долж-
на перейти к дочери - Марии Терезии; матрона эта добродетельна и разумна.
   - Она даже слишком разумна,  - говорил император. - Моя дочь настолько ра-
зумна, что ни разу не изменила своему мужу...
   Пышные формы молодой Марии Терезии были втиснуты в клещи корсета.  Наслед-
ница великой императрицы Габсбургов всегда страдала от усердия,  от  порядоч-
ности, от материнства, от подозрений. Сейчас ее тоже заботила "Прагматическая
санкция".  Ведь стоит отцу умереть,  как сразу появятся охотники раздирать на
куски необъятное "Австрийское наследство". А у нее - семья, дети, муж, врачи,
акушеры (надо и о себе подумать!).
   Тайком от  своего отца Мария Терезия вызвала из Венгрии верного ей шваба -
графа Рейнгардта Нейперга.
   -  Где сейчас турки? - спросила женщина сурово.
   - Они без лестниц у стен Белграда,  но крепость укреплена достойно нами, и
можно почесть ее сильнейшей в Европе.
   -  Белград надо сдать, - сказала Мария Терезия.
   Нейперг не понял.
   - Мне нужен мир... мне! - объявила женщина и выглянула за дверь (нет, сла-
ва  богу,  их  никто  не  подслушивал).  - Любой ценой вы принесете мне любой
мир... Любой!
   - Что значит "любой"? - обомлел Нейперг. - Неужели вы согласны отдать даже
завоевания Евгения Савойского,  принесшие славу нашей империи?  Мы  не  имеем
права заключать мир с турками сепаратно от России, нам союзной. Это кощунство
было бы...  И наконец, - заключил Нейперг, явно растерянный, - ваш отец-импе-
ратор отрубит мне голову, и он будет прав!
   - Отец не успеет отрубить вам головы,  - отвечала женщина. - Мой отец бли-
зок к кончине.  - Она скромно всплакнула. - А я, вступив на престол, не стану
рубить голову человеку,  который оказал мне в трудный момент услугу... Сейчас
я  должна иметь руки свободными от этой войны.  Когда я надену корону,  мне и
без турок хватит работы,  чтобы драться с разбойниками, которые полезут в мой
дом через все щели...  Так поспешите,  верный шваб! - наказала она графу. - И
помните, что французы тоже торопливы.
   Нейперг со слезами на глазах целовал ей руку:
   - Я все сделаю для вас.  Но не покиньте меня,  когда я пойду на  плаху.  Я
поспешу,  конечно,  в Белград.  Но русские ведь тоже сильно спешат:  их армия
движется уже через Буковину.
   - С русскими,  - сказала.  Мария Терезия,  - мне детей не крестить. Мне ли
думать сейчас о русских? Вена и без того оказала много чести России, став для
нее союзницей в этой войне.

   Франция готовилась к осени, к дождям... Король заранее осмотрел в гардеро-
бе Версаля свои зонтики. Босоногие крестьяне уже давили в провинции виноград.
Скоро в подвалах королевства забродит легкомысленное и резвое вино, наполнен-
ное солнцем прошедшего лета.  Кардиналу Флери  исполнилось  в  этом  году  86
лет...
   - Ваша почтенная эминенция,  - доложили ему, - человек, которого вы желали
видеть, стоит сейчас на вашем пороге.
   -  Пусть этот человек переступит порог, - сказал Флери.
   И хотя кардинал был очень стар, а посетитель слишком молод, Флери все-таки
поднялся перед ним, ибо к нему входил сейчас лучший дипломат французского ко-
ролевства.  Это  был Иоанн Тротти маркиз де ла Шетарди - жизнерадостный тури-
нец,  гуляка, мот и ферлакур, авантюрист и блестящий собеседник, стилист пре-
восходный, проныра отчаянный.
   - Как рад я видеть вас, безобразник! - сказал Флери, завидуя его красоте и
молодости. - Садитесь ближе... Вы, наверное,