мамонта
и кости какие-то - превеликие кости, вроде ребер...
   - Вишь, - показывал, - мосталыга-то кака огромна? Татищева я спрашивал  -
он не знает, чья эта... Хочу вот ученых найти, дабы на  поле  Куликовом  они
землю копали. Мне самому то делать немочно. Для того  я  школьных  регул  не
ведаю. А на поле Куликовом (поле бранной чести нашей!) нужно  землю  подъять
научно. Чтобы ни един шлем, ни едино копье мимо серости нашей не прошло... А
паче того, - загордился вдруг Волынский, подбородок вздернув, - мой  пращур,
князь Боброк-Волынский, что на сестре Дмитрия Донского женат был,  прославил
себя в битве на поле Куликовом!..
   Но про инквизицию опять вспомнил - и махнул рукой.
   - Повесят меня, - сказал. - Судей своих  знаю  (сам  я  таков!).  Навещай
меня, Петр Михалыч, а то ведь скушно мне.  Ой,  как  скушно  мне...  Ты  где
бываешь по вечерам?
   -  Бываю  в  гостях  у  шаухтбенахта  флота   нашего   Федора   Ивановича
Соймонова... Извещен ли о разумности человека сего?
   Волынский глаза ладонью  закрыл.  Между  пальцев  его  растопыренных,  на
которых перстни алмазные горели, глядел на Еропкина один глаз:
   - Враг он мне, приятель твой. Еще с Гиляни враг!  Меж  нами  один  мичман
насмердил, да две собаки виснут... Однако  ты  навещай  Соймонова,  навещай:
умен человек.., ах, как умен!

***

   За Калужскими воротами, против  монастыря  Донского,  над  самым  берегом
Москвы-реки - двор невелик. По правой стороне его изба с сенями, при коих  -
людская с чуланами и  сушилами,  где  запасы  хранятся.  Под  снежком  стоят
тонконогие яблоньки, на высоких голубятнях воркуют голуби. Впрочем,  коли  в
избе живет дворянин, то это уже не изба, а - палаты господские...
   Федор Иванович Соймонов два десятка  лет  пребывал  в  дальних  отлучках.
Умирали родичи его и рождались новые, вздымались хлеба на  родине  и  падали
под серпом, гремели грозы над  холмами,  а  он  далек  был,  очень  далек...
Вернулся недавно на Москву - и  никто  не  узнал  его.  Уходил  серпуховским
увальнем, медвежатником, в лаптях,  русоволосый,  смешливый,  а  вернулся  -
голова уже побелела, на бурых  щеках  складки  раздумий  жестоких...  Вот  и
ветеран!
   Женился по сердцу. Супругу выбирал не  спеша,  деловито,  чтобы  по  всем
статьям его уважила. Чтобы не худа и  не  толста.  Чтобы  забот  женских  не
боялась. Чтобы его капризами не сердила. Чтобы с лица была пригожа. И  такую
нашел... Чисто вымыты половицы. Скрипят под шагом тяжелым. Свиристит щегол в
клетке. А за окном морозным - Москва в снегу, стены монастыря Донского... Не
верится! Уж  не  сон  ли?  Где  вы,  звезды  адриатические,  девки,  веселые
Флоренские, рыцари мальтийские, на галерах высоких мечами бренчащие?  А  где
ты, соль гилянская, россыпь звезд, будто по шелку,  на  небесах  персидских,
штормы в свисте ужасном, лотов в пучину бросание?.. Ах, жизнь,  жизнь...  До
чего же скоротечна ты!
   Главное, черт побери, чтобы с пользой прожить - без этого  нет  истинного
сына отечества. Добро, а не зло оставлять после себя надо.  Деревья  высокие
после тебя, книги разумные, а дети славные пусть останутся.  Чтобы  глаза  в
смерти смежая, увидеть в последний миг слезы сожаления по себе,  а  не  смех
слышать торжествующий.
   В особом почтении на  столе  адмирала  -  готовальни  чертежные  и  кисти
разные. Составлял он атлас моря Каспийского из восьми  карт.  Пусть  плавают
моряки, мелей не боясь.  Труды  свои  научные  печатал  Федор  Иванович  при
журнале академическом. Он и в языках был мастак: от латыни до  голландского!
Чужие слова выговаривал добротно, со вкусом, без изъянов. Никого сам никогда
не бил и себя в обиду не давал. Так -  небитым  -  и  служил  в  науке  и  в
чести...
   Навещал его Иван Кирилов  -  сосед  (неподалеку  от  Соймонова  сенатский
секретарь дом имел загородный) Тогда во всю ширь раскладывали они  карты.  А
на картах тех - еще пустоты, разводья пятен белых, загадочных Кирилов, глаза
полузакрыв, произносит слова неувядающие:
   - Кармадон, гвоздика, мушкатель, инбирь, лавры. Индия,  страна  чудес,  к
ней-то и прилежит сердце секретаря сенатского. А путь  туда  -  через  степи
южные, через горы...
   - Ныне, - говорит  Кирилов,  -  мечта  жизни  моей  сбыться  может.  Ханы
казахские вновь подданства  российска  желать  стали.  Оттого  нам  прибыток
политический видится сколь степь та просторна, большие города в ней заложить
мочно. От городов тамошних дороги пролягут, шляхи немалые.., прямо в  Индию,
а?
   - Сбыточно ль то?  -  сомневался  Соймонов.  -  Более  меня  сейчас  дела
северные заботят. Никак в толк не возьму, за какие доблести командора Витуса
Беринга во  главе  экспедиций  ставили?  Человек  он  характера  робостного,
вижения его нескоры, слова русские не выговаривает, спать да жрать  любит...
Ныне вот с Чириковым он возвратился. А что сделал? Да ничего!  Неужто  и  во
второй поход вновь Беринга головой дела  поставят?  Чирикова  надо  ставить,
Иван Кирилыч! Молод, упрям, настырен...
   - У него болезнь чахоточная, как и у  меня:  мы  с  Чириковым  не  жильцы
долгие... А на восток идти, - размышлял Кирилов, - надобно  обстоятельно.  С
коровами, с лошадьми, с мастерами, с кузницами! А коли просто  так  шляться,
за мехами да за чинами, оттого  России  толку  не  видится.  Маета  одна  да
убытки. А ведь от тех стран полуночных опять же в Индию попасть можно  -  по
водам окиянским!
   - Далась тебе, Иван Кирилыч, эта Индия... До Индии еще  Бухара  кровавая,
коли степью пойдешь. Попался живьем, так с тебя шкуру  полосками  снимут,  а
куски мяса твоего собакам бросят.
   - Потому и говорю, - убеждал  Кирилов,  -  что  поначалу  в  степях  надо
спастись крепостями малыми.
   - Али я спорю? То истинно так, - отвечал Соймонов... Тихо отряхают в саду
снежок с ветвей белые яблоньки. Поет щегол  -  птица  ученая.  Войдет  Дарья
Ивановна, из роду Отяевых, жена  строгая,  за  модами  не  гонявшаяся,  -  в
сарафане русском, в кокошнике,  который,  будто  ясный  месяц,  над  головой
сверкает.
   - Милости прошу, - скажет, - к столу жаловать... Федор Иванович, до стола
следуя, косит глазом на живот жены своей -  выпуклый:  "Никак  второй  скоро
забегает?.." В эту-то тишину жизни ладной, в этот уют избы, в эту  благодать
-  бомбой  ворвался  указ   из   Сената:   быть   Соймонову   в   прокурорах
Адмиралтейств-коллегий  и  для  того,  в  сборах  недолгих,  до   Петербурга
следовать... Радоваться или огорчаться?
   - Иван Кирилыч,  уж  ты  объясни  мне,  как  секретарь:  почто  же  меня,
навигатора, вдруг на должность прокурора выдвинули?
   - Видать, человека честного искали...
   Пришел проститься с Соймоновым архитектор Еропкин.
   - А что это вы, - спросил, между прочим, - с Волынским  зубатитесь?  Враг
он вам, кажись?
   - А я ему, кровососу, тоже  враг,  -  отвечал  Соймонов.  -  Волынский  в
Астрахани мичмана моего, князя Егорку Мещерского, на лед в море голым  задом
сажал. Потом на кобылу бешену вязал. А на каждой ноге по дохлой  собаке  ему
вешал... И при этом - бил! Скажи, Петр Михайлыч:  разве  можно  зверем  быть
ненасытным?
   Еропкин очень огорчился, переживать стал:
   - Человек-то здравый.., говорить с ним приятно.
   - Мужик неглупый, - согласился Соймонов, - но говорить о нем не желаю. Я,
братец мой, тиранов не люблю...
   Скоро собрался и отъехал семейно. По всей Руси  дают  ямщикам  на  водку,
чтобы ехали поскорее. По всей, но  только  не  на  этом  оживленном  тракте:
Москва - Санкт-Петербург, здесь гонят лошадей сломя голову. И путник,  боясь
за свою жизнь, дает ямщикам на водку,  чтобы  ехали  потише.  Соймонов  тоже
просил:
   - Тише вы, черти! У меня вон в кульке один малый лежит, да второй внутрях
у жены крутится... Еще вывернете в сугроб!
   Ну, вот и Петербург, приехали. Сани со свистом  съехали  с  берега  Невы,
кони легко бежали через  реку  -  на  остров  Васильевский.  Острым  зрением
высмотрел Соймонов фрегат "Митау".
   - Дарьюшка, - жене сказал, - езжай до дому. А я командира фрегата навещу,
дружили мы с ним по описи Каспийской...
   Из трубы  кают-компании  фрегата  тихо  вился  дымок.  Палуба  заснежена,
такелаж провис. Люк откинул Соймонов и, как был, в шубе  дорожной,  башлыком
татарским укутан, спрыгнул в камору.
   - День добрый, - сказал. - Петруша, где ты? Темнели клавесины в  углу,  а
возле жаровни стояла гречанка красоты небывалой. Профиль тонкий, сама -  как
былинка, и ножом широким блины переворачивала на сковородке.
   - Сударыня, - сказал Соймонов, - кто вы такая?
   - Я  дочь  капитана  флота  галерного  Андрея  Диопера,  невеста  мичмана
Харитона  Лаптева,  что  на  этом  фрегате  грот-мачтой  командует...   Живу
неподалеку, на седьмой линии острова, по приязни сердечной здесь я!
   - Оно и ладно, - сказал Соймонов. - Батюшку вашего, капитана галерного, я
знаю: он моряк добрый. От суеверий  далек  я:  женского  духу  на  флоте  не
пугаюсь. Но все же скажи Харитошке своему, чтобы амуры свои на берегу кроил,
а не на палубах флотских...
   Мундиры поспешно застегивая, явились офицеры  "Митау":  командир  фрегата
Петруша де Фремери (и Соймонов его поцеловал), два лейтенанта  -  Чихачев  с
князем  Вяземским  и  мичманы  -  Харитон  Лаптев  с  Войниковым  (командиры
мачтовые).
   - Живете неплохо, - сказал им Соймонов. - Блины вот едите, да и кухарка у
вас добрая... Ныне я прокурором флота сделался, увидел фрегат ваш, командира
вашего вспомнил да и пожаловал...
   Вышли на палубу. Топенант лежал, в бухту свернутый.
   - Когда топенант из Адмиралтейства получали? - спросил и канат  из  бухты
развернул (а канат был толстый, почти в руку его).
   Натужился Соймонов, сбычил шею и.., треснул канат.
   - Разве же это.., флот? - сказал Соймонов, сопя сердито, и концы  рваного
топенанта от себя отбросил. - Вот ежели бы канаты у нас столь  хороши  были,
как и казнокрады наши... Тогда бы, смею заверить вас, износу им не было б!

***

   "Бум-бум-бум" (ботфорты). "Лязг-дзень-трень" (шпоры).
   - Явился я, матушка! - снова предстал Румянцев.
   - Ну-к поведай нам теперь, каковы измышления твои о моих финансах. В  чем
убытки, а в чем прибытки ты чуешь?
   - Прибытков не чую, матушка. Зато убытков много видится!
   - Эка! Утешил... Шумлив ты стал, - поморщилась Анна Иоанновна. - Давно ли
на Москве, а Биренов, братьев обер-камергера моего, уже побил  палкой.  И  -
где? На лестницах дворца моего, когда уходил от меня в прошлый раз. И - чем?
Палкой своей побил... Скажи: за што хоть бил ты их, сирот несчастных?
   - Сироты те, матушка, над заплатками моими гнусно смеялись.
   - Так и верно, что смеялись, - рассудила Анна Иоанновна. -  На  што  тебе
ботфорты в заплатках?
   - Экономия, матушка! Тебе об этом помнить бы надо!
   Анна Иоанновна глубоко дышала (через нос, в гневе):
   - Уж ты прости меня, Ляксандра Иваныч, но в  подполковники  гвардии  рано
произвела я тебя. Много воли завзял ты! Нерадив ты к моей особе высокой...
   - Может, и нерадив,  -  отвечал  ей  Румянцев.  -  Я  тебе  не  Рейнгольд
Левенвольде,  который  потому  и  радивым  считается,  что  роскошам   твоим
потакает...
   - А в сенаторах моих тебе тож не бывать!
   - Да я Сената твоего и не разглядел, - брякнул Румянцев,  разгорячась.  -
Не в детском возрасте  мы  с  тобой  пребываем,  матушка,  чтобы  чинами  да
заслугами играться! Изволишь слушать - изволь: убыток вижу огромный в  дворе
твоем. Разгони всех по закутам - вот и будет  прибыток  тебе!  А  покуда  ты
сволочь темную и низкую на коште государства содержать станешь, до  тех  пор
прозябать будет народ российский...
   Анна Иоанновна (по алчности своей) корону, державу  и  скипетр  всегда  в
спальне держала, казне не доверяя. И сейчас до  постелей  добежала,  скипетр
схватила, стала им размахивать:
   - Это ты мне говорить смеешь? Гей, гей, гей! И  стала  Ушакова  звать.  А
пока он не явился, вцепилась она в ленту кавалерии  Александра  Невского  на
груди полководца.
   - Отдай! - кричала. - Недостоин ты в кавалерстве быть... Эй, люди! Берите
его.., вяжите его! Рвите его на куски... Вот хулы на меня клепатель! В Сенат
его сразу.., тащите в Сенат Румянцева! Судить.., сразу.., на плаху!
   Сенат вынес приговор: на плаху и - под топор.
   - Господи, - заплакала Анна. - Про деньги-то  забыла  я...  Двадцать  тыщ
разбойнику подарила... Гей, гей, гей!  Бегите  до  дому  Румянцева:  верните
шкатулку. Может, не успел пропить окаянный?
   Сенат с поклоном раболепным внес в  кабинет  к  Анне  Иоанновне  приговор
смертный. В длинном халате, опоясанный золотой цепью, пришел мрачный  Бирен.
Постучал по столу ногтями (не в духе граф), взял указ о  казни  Румянцева  и
порвал его, а клочья указа разбросал по комнате.
   -  Нельзя  же  так...  Анхен!  -  резко  произнес  он  в  багровое   лицо
императрицы. - Одного на плаху, другого на плаху... Скоро все там  побывают,
а кто останется?
   Румянцева сослали в казанские деревни - в убожество.
   Миних через "Ведомости" дал публикацию  об  открытии  Ладожского  канала.
Теперь,  обещал  он,  Санкт-Петербург   получит   провизии   водою   сколько
желательно, и провизия будет продаваться с открытием канала  уже  дешевле...
Анне Иоанновне трудно было  расставаться  с  Москвой:  она  отстроила  здесь
Анненгоф (желая затмить славу чухонского  Петергофа),  она  украсила  дворцы
московские, кричали павлины в зверинцах Измайлова...
   - Гадалки какие, пророчицы есть  ли?  -  спрашивала.  -  Пущай  наворожат
судьбу мне... Да Тимофея Архипыча покликайте!
   Тимофей Архипыч, тряся бородой, грозно рыкал на Анну:
   - Не ездий, матка, в Питер.., ох, не ездий! Помрешь с куликом на  болоте.
Станется  тебе  внизу  живота  стеснение  неудобное.  Будет  из  тебя  кровь
хрястать... Ох, не ездий, матка!
   Тимофей Архипыч (юродивый, художник,  иконописец)  был  человеком  умным,
хитрым. Но сейчас за его уговорами стояла московская  старобоярская  Москва,
которая не желала переезжать в Петербург, где все дорого, где все отсырело.

Глава 12

   Архипыч не угодил царице своим жестоким пророчеством, и по  совету  графа
Бирена  из  Митавы  доставили  на  Москву  опухшего  от  пьянства  астролога
Бухера...
   - Кольца Сатурна переместились, а Сириус весь  в  дьявольских  пятнах,  -
сказал Бухер и потребовал хорошего пива.
   Лейба Либман тоже стал глядеть в трубу на звезды.
   - О жалкое невежество! - воскликнул Бухер. - Что ты  можешь  видеть  там,
кроме кошки, гуляющей по крышам?
   - Напротив, - отвечал Либман, - я все  отлично  вижу.  Например,  я  вижу
Петербург, а там - счастливое царствование нашей Анны...
   Из  села  Измайловского  приехала  навестить   сестру   Дикая   герцогиня
Мекленбургская, Екатерина Иоанновна, и  взяла  с  собой  дочку  -  маленькую
принцессу.
   - Анюта, миленькая, - говорила она, - не волнуют ли тя дела  престольные?
Гляди-ка, моя дочь, а твоя племянница.., растет!
   Бирен об этом еще раньше думал. Своего старшего  сына  Петра  выводил  за
руку, конфетами выманивал из покоев принцессу.
   - Ну, принцесса, - говорил он, - поцелуйте  мальчика...  Забитая  девочка
тянула губы к Петру Бирену.
   - А теперь ты поцелуй принцессу, - говорил граф. И дети целовались. Бирен
следил за их детскими поцелуями и грыз ногти, мрачно размышляя. "А почему бы
и  нет?  Мекленбургские  тоже  ведь  -  не   Габсбурги!   Им   ли   Биренами
брезговать?.."
   - Анхен, - подластился он однажды к императрице, - скажи, душа моя Анхен,
а разве наш Петр не может быть мужем маленькой принцессы Мекленбургской?
   - Опомнись! - отвечала Анна по-русски. - Да ведь, чай, не чужие оне... А,
знать, они выходят, двоюродные... Первородный грех - тяжкий грех! О том и  в
книгах сказано. Да и Петруша-то наш на  пять  лет  принцессы  Мекленбургской
моложе... Куда ему?
   - Однако, - не уступал Бирен, - Остерман же составил проект, чтобы женить
покойного Петра Второго на цесаревне Елизавете Петровне. А ведь  она  ему  -
тетка была родная!
   - Остерман - немец, и уставов церкви нашей не знает...
   Так дело пока и заглохло. Но мыслишка эта - возвести  на  престол  России
своего сына - уже засела в голове  Бирена,  который  смотрел,  как  целуются
дети, и думал: "Сейчас не время. , надобно выждать!" Печальный, он замкнулся
на конюшнях. Все уже знали, где искать  его,  и  несли  челобитные  прямо  в
манеж.
   - Я не стану учиться русскому языку основательно, - сказал Бирен однажды,
- чтобы не быть несчастным от чтения доносов, жалоб и прошений... Ты, Лейба,
- велел он Либману, - читай их, если хочешь, но мне - ни слова!
   Обер-гофкомиссар двора читал челобитные и - выгодные - оставлял при себе.
А  такие,  по  которым   выгоды   ему   не   предвиделось,   Лейба   отдавал
генерал-прокурору Ягужинскому.
   - Анисим, - говорил тот Маслову, - чти и экстракты пиши. Что дельное,  то
в Сенат на разбор пустим. И  доглядим,  и  разоблачим.  Слабого  защитим,  а
сильного накажем!
   Анисим Александрович читал мужицкие и дворянские стоны, слезой  и  кровью
писались челобитные. И пахли они  потом.  Лошадиным  потом  (долго  валялись
прошения на конюшнях у Бирена).
   - Павел Иваныч, - доложил в эти дни Маслов  Ягужинскому,  -  смотри  сам:
Волынский уже на Москве под караулом сидит, а из Казани досель еще жалобы на
него сыплются.
   Генерал-прокурор отвечал обер-прокурору:
   - Не успокоюсь, пока не  сгублю  Волынского...  Вот  когда  стало  плохо.
Ботфорт не снимая, лежал Артемий Петрович на диванах турецких,  и  было  шее
его некоторое стеснение. Петлю он чуял - Ягужинский горазд силен ныне:  одно
слово скажет в Сенате -  и  висеть  Волынскому...  "А  то  неудобно  мне,  -
раздумывал, - и роду моему посрамление. Висеть будет неприятно!"  На  дом  к
племяннику заскочил Семен Андреевич Салтыков, ругаться стал:
   - Валяешься? Ах ты клоп персицкой... Вони-то от персоны твоей,  будто  от
козла худого! Сколько же ты наворовал?
   Скинул Волынский ботфорты с диванов на пол. Зевнул:
   - Брешут то на меня, дядечка... А в глазах - муть,  тоска.  Зубы  уже  не
показывал - берег (как бы не выбили). Стал на поклепы жаловаться.
   - А ты сам клепай зловредно, - посоветовал ему дядя. -  Ты,  родимый,  не
первой день на свете живешь...
   - На кого клепать? - спросил Волынский.
   - Ты меня, мудрого, слушай,  -  сказал  дядя.  -  Помнится  мне,  ишо  до
разодрания кондиций антихристовых, ты беседы вел с воеводами.  Свияжским  да
саранским, кажется... Как их зовут-то?
   - Козлов-то, дядечка, с Исайкой Шафировым?
   - Во, во! - обрадовался Салтыков. - И они говорили тебе  о  самодержавцах
кляузно. Словами непотребными! А  кондиции  те  демократичные  восхваляли...
Помнишь ли...
   - Ну, помню, - сказал Волынский. - Восхваляли.., верно! Так что  с  того?
Кому что нравится, дядечка.
   - Вот ты на них и клепай! - надоумил его опытный Салтыков.  -  Государыня
наша к доносам приветлива. Услуги твоей  не  забудет.  И  ты,  племяшек  мой
родимый, из гузна да прямо в милость царскую так и выскокнешь!
   Подбородок у Волынского задрожал, а губы - в нитку.
   - Ну, нет! - отвечал. - Ни дед мой, ни отец в доводчиках и кляузниках  не
бывали. Я свой век в петле скончаю (пущай так), но токмо не в пакости.  Путь
человеку, кой мешает  мне,  загородить  я  способен,  но..,  доносить?  Нет,
дядечка! Не тем аршином вы меня мерили! Я - потомок Боброка-Волынского, я от
Дмитрия Донского свой корень благородный веду...
   Салтыков за трость взялся.
   - Дурак ты! - сказал. - Коли ты донесть не хочешь, так я донесу...  И  ты
руки целуй мне: ради деток твоих тако сделаю.
   - Не сметь воевод моих трогать! - гаркнул Волынский. Но дядя уже  дверьми
хлопнул, а солдатам сказал:
   - Стерегите его, сукина сына! Да - построже... И пошел  куда  надо.  А  с
таким делом высоко идти надобно. Дело-то - государево. Вот и донес  Салтыков
на воевод губернии Казанской, будто они слова матерные  (слова  непотребные,
слова  кабацкие)  противу  помазанников  божиих  свободн