ему господарем молдаванс-
ким.  Уронив голову на стол,  фельдмаршал рыдал,  как дитя,  которого в конце
скучного обеда обделили сладким блюдом. Парик свалился с головы Миниха, блес-
тела яркая лысина, а злые турецкие блохи прыгали по столу средь чашек, графи-
нов, стаканчиков и тарелок с объедками.
    Все молчали. Но вот Миних встал и вытер слезы:
    - Бить в барабаны и литавры!  Объявляем поход.  Следуем дальше - на Царь-
град! Господа генералитет, поднимайте армию-
    Армию сорвали  с  бивуаков  - двинули на Буджак,  на Бендеры,  завоевывая
край, утверждаясь в нем. Миних депешировал в Вену:

         "...нам   ненавистен      позорный      мир.
      Со стороны русских берут крепости, со стороны импер-
      цев их срывают. Русские завоевывают княжества, а им-
      перцы отдают неприятелю целые королевства. Русские
      доводят неприятеля до крайности, а имперцы уступают
      ему все, чего он захочет и что может умножить его
      спесь... Где же, я вас спрашиваю, этот Священный
      Союз?"

   Манштейн  прервал его писание, доложив:
   - Экселенц!  К вам прибыл атташе французский барон де Тотт,  чтобы просле-
дить за исполнением договора о мире.
   - Пусть его покормят. Французу я всегда рад...
   Миних  схватил перо, в ярости закончил письмо Карлу VI:

        "Если не захотят даровать нам мир на выгодных
      условиях и вознаградить нас за Хотин и Молдавию, то
      я с помощью божией буду продолжать   враж-
      дебные  действия!"

   Но атташе Франции за тем и прибыл в ставку русскую, чтобы действия военные
пресечь. И проследить за отводом русской могучей армии - прочь, назад, за Ду-
най, к рубежам прежним... Повеяло, ветром конъюнктур новых, сулящих новые вы-
годы, и Миних, винца подвыпив, увел французского посла далеко в степь.
   - Когда увидите кардинала Флери,  - сказал фельдмаршал без  свидетелей,  -
передайте  ему,  что  Миних  всегда считал себя французом,  лишь состоящим на
службе короны российской...
   Анна Даниловна Трубецкая вскоре принесла Миниху сына - Ааексея. Осень сту-
чалась дождями в молдаванские хаты. Пожухли травы на полянах, через луга пой-
менные шли по домам от холодных ручьев жирные гуси...  Русские генералы,  ос-
корбленные в своих жертвах, были с Минихом солидарны, и никакими силами их из
Молдавии было не вывести. Приказ царицы не исполнялся: русские солдаты устра-
ивались зимовать в деревнях молдаванских.
   Крестьяне просили их жалобно:
   - Вы уж не оставьте нас опять в неволе у турчина.
   - Мы люди маленькие,  - отвечали солдаты.  - Мы бы вас и не оставили,  нам
тут с вами хорошо бы... Да как министры там?
   Молдавия доцвела  в  печали  осени поздней.  Уходить было стыдно.  Но уйти
пришлось.  На околицах деревень русских провожали плачущие молдаване. Послед-
ний раз потчевали солдат вином и брынзой.
   - Прощайте, люди добрые! Даст бог, еще возвратимся...
   - Придите, - отвечали молдаване. - Хоть к сынам нашим!
   По улицам ясским ехал юный музыкант на коне.  Все в орлах, в бахроме и по-
золоте,  висли  по бокам его лошади гулкие полковые литавры.  Конь ступал под
е?доком - в грохоте, и громадные котлы российских литавр мощно гудели над по-
кинутою страной, словно раскаты громов пророческих... Вот это было страшно!

   Из войны русско-турецкой победительницей вышла... Франция.
   Белградский мир стал для России едва ли не унизительней мира Прутского при
Петре I. Но тогда унижение можно было оправдать, ибо армия русская попалась в
капкан армиям турецким вместе с императором и его женою.  А сейчас подлый мир
Австрии  ударил  ее ножом в спину на пути к новым викториям,  и вместо лавров
России достались чужие плевки.
   Маркиз де Вильнев - от лица России - разбазаривал туркам завоевания солдат
русских. Хотин, Яссы, Кинбурн, Очаков - все отдал! Возобновлять строительство
города  на Таганроге русские не имели права.  От источника реки Конские Воды,
впадавшей в Днепр,  была проведена линия по карте до реки Берды,  впадавшей в
море Азовское,  и эта линия стала новым рубежом России.  По сути дела, Россия
обрела от побед лишь небольшой кусок степей безжизненных, которые даром давай
- не надо, ибо там, в степях этих, бродили разбойные таборы орды ногайской.
   - Россия,  - говорил де Вильнев туркам,  - все-таки пролила немало крови в
войне  этой,  и она не смирится,  если кусок хлеба черствого мы не помажем ей
маслицем... Что дадим им?
   Турки и  слышать  более  про Азов не хотели,  они говорили маркизу:  пусть
русские забирают его себе,  но крепость  в  Азове  срыть  надо  заподлицо  со
степью, чтобы там пустыня осталась.
   - Азов,  - доказывали турки маркизу,  - стал за последние годы  развратной
куртизанкой, которая столь много раз меняла поклонников, что более недостойна
иметь мужа верного...
   Россия, согласно договору,  обязана была свой флот разломать и никогда бо-
лее не плавать в морях Черном и Азовском - даже под  торговым  флагом.  Купцы
русские имели право перевозить товары свои только на кораблях турецких. Блис-
тательная Порта соглашалась пропускать через  свои  пределы  беспрепятственно
паломников российских, идущих в Иерусалим на поклонение.
   В прелиминариях договорных турки Российскую империю обозначали  на  старый
лад, - как дикую страну Московию.
   - А иначе и нельзя, - убеждали они де Вильнева. - Если скажешь "Россия", а
не "Московия",  народ османский не поймет, с какой страной мы воевали и с кем
мир теперь заключаем...
   - Боюсь,  - вздыхал де Вильнев, - что русские возмутятся и царица не рати-
фицирует этой гадкой для России удавки.
   Но паруса кораблей шведских, серые от дождей осенних, уже мерещились в ок-
нах дворца Зимнего,  и Анна Иоанновна поспешно апробовала трактат мира  Белг-
радского.
   Только потом при дворе словно очухались:
   - Батюшки  святы! Про пленных-то мы позабыли...
   Верно, о выдаче Турцией пленных на родину маркиз не проявил  заботы.  Анна
Иоанновна тоже махнула ручкой:
   - Ну и пущай околевают в полоне агарянском! Честные-то слуги престолу мое-
му в плен добром не сдаются...
   Елизавета Петровна,  вступив на престол, до самого конца своего царствова-
ния  будет выкупать из плена турецкого воинов русских,  попавших в неволю ба-
сурманскую при Анне Иоанновне. Позже историки писали: "Россия не раз заключа-
ла тяжелые мирные договоры;  но такого постыдно-смешного договора,  как Белг-
радский 1739 года,  ей заключать еще не доводилось и авось не доведется!  Вся
эта  дорогая фанфаронада была делом "талантов" тогдашнего петербургского пра-
вительства и дипломатических дел мастера Остермана..."
   Андрей Иванович Остерман - мастер! - сказал:
   - С маркизом де Вильневом за его услуги империи нашей расплатиться следует
вполне достойно и величественно...
   Анна Иоанновна послала в дар маркизу 15 000 талеров и орден империи - Анд-
рея  Первозванного..  Захлопнув  кошелек и опоясав себя голубым муаром высшей
русской кавалерии, маркиз де Вильнев был предельно возмущен:
   - Пора бы уж им знать,  что я мужчина!  Неужели Россия стать обнищала, что
не может одарить и моей любовницы?
   Анна Иоанновна  послала фаворитке дипломата французского драгоценный перс-
тень с громадным бриллиантом.
   Так закончилась эта война<2>,  стоившая России несметных миллионов и 100000
людских жизней. Теперь (рассудили в Петербурге) надобно ждать, когда армия из
похода возвратится,  и можно открывать в столице парадные торжества по случаю
наступившего мира.
   - Лавров  побольше!  -  приказала Анна Иоанновна.  - Пущай каждый гвардеец
станет лавреатом,  яко в Риме Древнем.  А для сего случая провести  по  домам
обыски повальные.  И весь лавровый лист, какой на кухнях домов частных сыщет-
ся, в казну ради торжества отобрать!
   Древние греки лавровый лист не только вплетали в венки триумфаторам-лауре-
атам. Они еще и ели лавровый лист, дабы приобрести от него дар святого проро-
чества. Р древности люди свято верили, что лавр спасает человека от нечаянной
молнии.
   Правительство Анны Иоанновны лавры вкушало изобильно, но дара пророческого
не обрело. Молния справедливости исторической уж скопила свою ярость в тучах,
над Россией плывущих, и разящий клинок молнии этой будет для многих неожидан-
ным...

                             ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Холодно  стало. Нева взбурлила. Дожди секли.
   Иван Емельяныч Балакирев, в тулупчике коротком, на колясочке ехал к службе
во дворец царицы,  чтобы дураков смешить.  Сам-то он смеялся очень  редко,  а
своим шуткам - никогда...
   Через Неву пролегал мост, строенный недавно стараниями корабельного масте-
ра Пальчикова.  Хороший мост получился, разводной, он корабли через себя про-
пускал.  А ведали им,  естественно,  офицеры флота. На переезде всегда толчея
была,  люди и повозки в очереди ждали.  Очередь тянулась медленно, ибо деньги
собирали. С карет парами драли за проезд через мост по пятачку, с воза по две
копейки, с пешеходствующих - по одной. Отдай - и не греши! Пока проезжий, во-
ров стережась, кошель распутает от завязок, пока монетку похуже выберет, пока
ему сдачи мостовщики отсчитают - другие стоят и ворон считают. Балакирев ехал
об одну лошадку,  а потом три копейки бросил в казну флота  российского.  Как
раз  навстречь  ему стражи через Неву человека закованного в крепость препро-
вождали. Балакирев, конечно, не удержался - спросил:
   - Эй, мипай! За што тебя тащат-то?
   - А я, брат, сволочь немецкую матерно излаял.
   - Пропадешь теперь, - пожалел его шут. - Облаял бы ты лучше меня, и ничего
бы тебе за это не было...
   Стражи тут накинулись на Балакирева:
   - Ты  кто таков, чтобы советы советовать?
   - А я... царь касимовский, не чета вам, дуракам.
   И нахлестнул кобылу,  чтобы везла его поскорее. Верно, что был Иван Емель-
яныч царем касимовским... Хороший городок. Просто рай, как вспомнишь. У забо-
ров там громадные лопухи растут.  Таких лопухов нигде нету. Когда окочурилась
Фатьма,  последняя ханша касимовская, Петр I сделал шута царем касимовским. А
императрица Екатерина I,  на престол восседали,  все выморочные имения  царей
касимовских Балакиреву отдала<3>. Да, лопухи там громадные...
   - Тпррру-у, - натянул вожжи Иван Емельяныч.
   Во дворце было еще полулюдно,  а шуту с улицы стало зябко.  Он спустился в
царскую прачечную, где еще с ночи кипела работа. Веселые бабы-молодухи из ча-
нов кипящих палками тяжелые волокиты белья таскали.  Балакирев присел к печке
погреться, полешко одно подкинул в огонь, снял парик, обнажив седые лохмы во-
лос.
   - Гляди-ка, - смеялись прачки, - уже и снега выпали!
   - Да,  бабыньки,  - согласился шут. - Снег уже выпал, и вам, коровам эким,
уже не побеситься со мной на травке... Состарился я!
   Через окно прачечной был виден простор вздутой от ветра воды невской; пос-
реди реки ставил паруса корабль голландский,  привезший недавно  в  Петербург
устрицы флембургские.  Свежак сразу набил парусам "брюхи", корабль быстро по-
волокло в туманную даль устья, где гулял бесноватый сизый простор.
   - Пойду-кась я,  бабыньки,  - поднялся Балакирев от печки. - Надо служить,
чтобы детишки с голоду не пропали...
   В аудиенц-каморе повстречался с Волынским.
   - Како живешь, Емельяныч? -  спросил тот шута.
   - Живу!  За дурость свою достатку больше тебя имею.  Да какая там жизнь...
На живодерню пора,  а отставки не дают. Глупая жизнь у меня! Вчера вот я зап-
лакал было, а вокруг меня все гогочут. Думали, ради веселья ихнего реву я...
   Явился в камору еще один шут - князь Голицын-Квасник. Жалко было человека:
в Сорбонне учился, пылкой любовью итальянку любил, и все заставили позабыть -
теперь хуже пса шпыняли.  Артемий Петрович страдал за Голицына,  видел в  на-
сильном  шутовстве  князя умышленное принижение русской знати...  Он ему руку
подал:
   - День добрый, Михаила- Лексеич.
   - Ауе, - ответил Квасник по-латыни.
   Балакирев слегка тронул Волынского за рукав, поманил:
   - Петрович, поди-ка в уголок, сказать хочу...
   Подалее от посторонних шут ему сообщил:
   - Нехорошие слухи ходят, Петрович, будто ты в дому своем гостей собираешь.
Проекты разные питаешь,  како государством управлять. Остерман, гляди, в кон-
фиденцию с герцогом войдет, они сообча без масла тебя изжарят с обоих боков.
   - Ништо!  Я теперь на такой высокий пенек подпрыгнул,  откуда меня не сши-
бешь так просто. Да и Черкасский за меня!
   - На Черепаху кабинетную не уповай надеждами,  - отвечал шут. - Князь Чер-
касский тебя же первого и продаст,  ежели в том нужда ему явится. А тобою Би-
рон недоволен,  не любо ему, что государыня тебя слушается, а ты герцога слу-
шаться перестал...  Ведь я не дурак,  как другие!  Я-то понял тебя, Петрович:
дружбу с герцогом ты в своих целях использовал.
   - Ну, брось! - отмахнулся Волынский.
   После доклада у императрицы он встретил в передних Иогашку Эйхлера,  кото-
рый важно шествовал в Кабинет с бумагами и перьями.  Артемий Петрович  шепнул
кабинет-секретарю конфиденциально:
   - Пуще за Остерманом следи.  Что пишет? Что помышляет? А вечером приходи и
де ла Суду тащи... говорить станем!
   На выходе из дворца столкнулся почти нос к  носу  с  цесаревной.  Платьице
бедненькое. на Елизавете, но она распетушила его лентами, будто королева плы-
ла по лестницам.  Ай,  ну до чего же хороша девка!  Так бы вот взял ее и уку-
сил...  Елизавета Петровна ценила Волынского,  как человека из "папенькиного"
царствования, и была неизменно к нему приветлива.
   - Ой, Петрович-друг! Ну и ветер сей день гудит... Закатилось лето красное,
боле не послушать мне арий лягушачих. У меня за деревней Смольной уж тако бо-
лотце дивное!  Сяду на бережок в ночку лунную,  лягухи соберутся округ меня и
столь умильно квакают, что я слезьми, бывало, умоюсь. Куда там Франческе Ара-
йе с его скрипицами до наших лягушек российских!
   Волынский глянул по сторонам (нет ли кого лишнего?) и шепнул девке на  уш-
ко, как шепчут слова любви:
   - Мы с вами еще всех переквакаем.  Будьте уверены,  ваше высочество, я вас
помню и чту.  Когда станете по закону величеством,  я вас ублажу...  Знаю под
Балахной три болота чудесных - Долгое,  Чистое и Боровое, вот там, как научно
доказал мне Ванька Поганкин, плодятся лягушки - самые музыкальные в мире. Та-
кие они там дивные кантаты сочиняют, что... ох, помирать не захочешь!
   Елизавета Петровна  поднялась  на  второй этаж дворца,  проследовала через
гардеробную.  Здесь,  среди шкафов и комодов царицы, ее случайно встретил Би-
рон.  Замерли они на мгновение,  и цесаревна сразу почуяла недоброе...  Бирон
схватил цесаревну в объятия.  Стал целовать ей плечи, лицо. Стремился угодить
поцелуем в пышные губы.
   Елизавета отбивалась от ласк герцога:
   - Пустите... что вы? Ваша светлость, не надо...
   - Красавица, - бормотал Бирон. - Как я страдаю от вида твоей земной красо-
ты... слышишь? Как ты нужна мне... прелестница!
   Хлопнула дверь гардеробной,  и Бирон отскочил от цесаревны, почуяв тяжесть
знакомых  шагов  императрицы.  Среди  комодов,  натисканных добром тряпичным,
прозвучал ревнивый голос женщины:
   - А чего это вы, милые мои, творите тут в потемках?
   Елизавета в страхе громко икнула.  Бирон шагнул вперед,  улыбкой ясной об-
ласкал императрицу:
   - Как вы сегодня хороши,  ваше величество...  А цесаревна-с жалобой. Я ду-
маю,  что  лавровый  лист  с кухни ее можно и не отбирать.  Что ни говори,  а
все-таки она - принцесса крови!
   - Принцесса  блуда она... каяться ей надо. Молиться.

   После пожаров  частых  Петербург  в деревянных строениях решили снести,  а
возводить каменно.  Главным по перестройке столицы стал Петр Михайлович Ероп-
кин,  и дружба его с Волынским была сейчас сущим благом для будущего столипы,
ибо кабинет-министр своего конфидента в градостроительстве  поддерживал.  Нет
худа без добра, - на широком погорелище открылся простор для воплощения самых
смелых фантазий. Погорельцев выселяли, халупы их солдаты ломали. Центр столи-
цы складывался вокруг Адмиралтейства,  и Еропкин мечтал, чтобы путнику, в Пе-
тербург въезжающему, с любой першпективы издали виделся кораблик на игле шпи-
ля  адмиралтейского...  А за городом наметили место для казарм гвардии Измай-
ловской,  и Еропкин смело проложил третий  "луч"  к  Адмиралтейству  (будущий
проспект Измайловский).  Сады, бульвары, памятники, гроты, фонтаны, скульпту-
ры...  Чудился уже в снах Рим новый - Рим российский!  Еропкин был счастлив в
этом году,  как никогда.  "Ежели и умру, - грезил, - Петербургу далее по моим
планам строиться, и от моих генеральных першпектив потомству уже никак не от-
вернуть в сторону..."
   А по вечерам сытые кони увозили зодчего на дачу  к  Волынскому<4>.  Первый
снег  был  радостен и пушист.  От Невского ехал лесной просекой - в глушь,  в
сугробы,  в темноту. Кое-ще стояли в лесу амбары, стыли дачи вельмож, заколо-
чены,  да чернели виселицы, ставленные здесь на страх порубщикам леса еще при
Петре I...  Бот среди дерев засветились теплые искры окон.  Гостей встречал у
порога дворецкий Кубанец,  в покоях было жарко натоплено.  Стены горниц обиты
полотном выбеленным,  а полы кирпичами выложены.  Печгси на даче Волынского -
из кафеля цвета синего, красивые.
   Здесь конфиденты собирались. Замышляли!
   Татищев был здесь со своей историей,  плакался,  что герцог губит его нап-
расно. Андрей Федорович Хрущев лучше иных конфидентов знал Никитича по службе
на  заводах и не любил его.  Не мог простить ему палачества в деле Жолобова и
Егорки Столетова, не забыл дыма костра, на котором Татищев заживо сжег башки-
ра Тойгильду Жулякова, а детишек его в рабство свое закабалил...
   - Все врет Никитич!  - говорил Хрущов.  - Взятки брал. Казну грабил. Какие
были  подарки ханам калмыцким назначены,  так он и подарки эти себе заграбас-
тал. На воровстве великий дом себе на Самаре построил, где в окна стекла зер-
кальные вставил.
   Однако, человек честный, Хрущов и уважал Татищева как ученого. Потакая за-
нятиям его историческим,  он из дома своего приносил Никитичу бумаги летопис-
ные...  Волынский хаживал среди гостей по горницам,  толкал коленями  стулья,
обтянутые лионским бархатом, грел спину об печки.
   - И сожрут тебя,  верно!  - предрекал Татищеву. - Я бы и помог, да противу
Бирона бессилен покуда.  Остермана бы нам вконец разрушить,  тогда бы петлю и
на герцога вить можно... Что царица? Говоришь ей что, она своим колтуном тря-
сет,  а по глазам вижу - разум отсутствует. Она токмо о казнях в лютость себе
да о шутах в забаву печется.  О делах же худо ведает. То пришлые немцы за нее
вершат. Нам же, русским, чести совсем не стало...
    Соймонов поддакивал из угла:
   - То так! Истинно толкуешь. Ежели б не доносы да пытки, труд не каторжный,
а вольный,  сколь много доброго мог бы народ наш свершить.  Вот ты, Петрович,
на даче своей говоришь сладко! А поди царице это все - не нам, а самой царице
- выскажи.
   - Думаешь, боюсь? Нет, Федор Иваныч, не робок я Я вскоре новую записку по-
дам,  где укажу ей, дуре, какие персоны гадкие близ престола обретаются. Коли
словом зла не осилить,  Бирона с Остерманом убивать надо... Без крови нам все
равно не обойтись!
   Из рук Кубанца со звоном выпал бокал хрустальный.
   Волынский  с размаху треснул маршалка по зубам:
   - Эй! Убивать людей можно, но бить посуды нельзя...
   В один из дней, назначив свидание в доме на Мойке, Волынский встречал гос-
тей особо торжественно,  взволнованный.  Усадил конфидентов рядом,  раздвинул
шкаф,  стал из него бумаги вынимать.  Клеенчатые портфели ложились горой один
на другой.
   - Здесь изложено мною о притеснении инородцев,  а тут пишу  о  бесчинствах
воевод  и губернаторов...  Вот экстракт о гражданстве...  о дружбе человечес-
кой...  о том, какие суть граждане, честны и возвышенны, должны при государях
состоять.
   Вывалил все это на стол и притих.
   - Петрович, - спросили его, - да что же тут у тебя?
   Кабинет-министр приосанился, гордись.
   - Проект,  - сказал,  -