все  хорошо знали Волынского министром деятельным.  Изменником он не
был отечеству, и нам, аккредитованным при дворе вашего величества, стыдно да-
же отписывать ко дворам своим, что человеку, столь почтенному ранее, варварс-
ки язык отрежут...
   Анна Иоанновна уста свои наконец разомкнула:
   - Мнением дворов иностранных я дорожу вполне.  И обещаю вам, что процедура
эта,  для Волынского весьма неудобная,  произведена над ним не будет...  Язык
резать ему мы не станем!
   Послы откланялись. Был зван Ушаков.
   - Язык Волынскому отрежь!-приказала Анна Иоанновна. - Но так отрежь, чтобы
никто об этом и догадаться не смог бы!
   - Матушка, да как же не догадаться?
   - Ты не спорь со мною, а делай, как я тебе велю...

                 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

                                                     И этот язык не надобен -
                                                  Знал он дела еретические...
                                                              Добрым  Никитич

   Итак, все еще впереди и ничто еще не кончается...
   Петр Михайлович Еропкин из тюремной стены кусок известки пальцами выскреб.
Чертил на полу темницы своей улицы новые, безмятежные и прохладные. Канализа-
ция занимала его!  Чтобы в каналах проточных,  под землею укрытых, было тихо,
чтобы  росли  под землею ботанические бульвары,  а воды сточные надо обсадить
лилиями.
   - Это уж так, - сказал он себе...
   Коломну, где по планам его,  Садовая улица пройдет до деревни  Калинкиной,
где садам и огородам цвести, он уже в мыслях построил. Архитектор перешагивал
через линии Васильевского острова.  Накопал тут государь канав грязных и заб-
росил начатое - не получилось у него Венеции чухонской... Однако от линий ка-
нальных уже никуда не денешься. Так и останутся они - улицами!
   -  Простор на острове необходим, - бормотал Еропкин-
   День был жаркий,  с утра уже камеру духотой пронизало. Известь крошилась в
пальцах.  Чудился  зодчему  Елисиум Одиссеев,  что расположен Гомером в конце
вселенной.  Там наслаждаются бессмертием Менелай с Ахиллом, никогда не бывает
там бурь,  а только веет постоянный зефир... Еропкин опустился на колени, ри-
суя на полу конец Васильевского острова - тупик гавани Галерной:
   -  Елисиуму петербургскому быть здесь!
   Еропкин смело рассекал Васильевский остров широчайшею першпективой<5>,  по
которой впору мчаться колесницам российских триумфаторов на вздыбленных Буце-
фалах.  Здания он ставил по бокам "кулисами",  чтобы обзора местности они  не
закрывали.  Мерещился  полет чайки над волнами цветущих зеленей.  Чистые воды
протекали вровень с бульварами, в которых круглосуточно играла музыка, а фон-
таны  плескались водою разноцветной,  как в сказке.  Герои русской древности,
народом излюбленны, с мечами и в панцирях стояли на цоколях мраморных...
   Ансамбль будущего был прекрасен!
   Лязгнули запоры темницы.  И увидел Еропкин священника крепости Федора Лис-
тиева - старого,  как мир,  который входил к нему со "святыми дарами".  Кусок
известки выпал из пальцев зодчего.  Еропкина затрясло в ужасе, стал он биться
в объятиях священника:
   -  Господи, за что жизнь отбирают в самый лучший час ее?

   Был ранний час истории российской.  Артемий Петрович встретил  рассвет  на
ногах. И вспоминался ему рассвет на поле Куликовом, когда он в прахе минувше-
го меч предка своего обнаружил...
   - Ну вот я рожден.  Ну вот я жил.  Ну вот и погиб.  Зачат в сладострастье,
жил в грехах, а кончаюсь в муках... Удивительно сие! И восхищения все достой-
но.  И рождение мое. И жизнь моя. И погибель моя. Кто бы услышал меня сейчас?
Хочу говорить речь последнюю - речь высокую,  неподкупную! О рождении челове-
ка,  о жизни пылкой,  о погибели лютейшей... Ах, смерть! До чего ты противна,
безглазая,  и почто николи не избегнуть тебя?..  Все забудут обо мне люди.  И
простят они грехи мои, ежели сумел отечеству полезен быть. Потому и останется
после меня одно-гражданин российской,  и другому Волынскому уже не  бывать...
Да!  Ради сего и порожден был. Ради сего жил, борясь и скорбя. Ради сего и на
плаху лягу - во славу России, что сердцу моему крайне любезна!
   Это был его монолог, сказанный по-людски -языком...
   Был седьмой час утра,  когда в крепость прибыли палачи. Прикатили в коляс-
ках каты главные - Ушаков с Неплюевым. Волынский встречал священника Листиева
такими словами:
   - Вот просил я смерти себе,  а как смерть пришла, так и умирать не захоте-
лось... Что утешного скажешь, батька старый? Где уж тебе слов найти? Вот пос-
лушай, что я тебе поведаю...
   И в час предсмертный рассказал пастырю притчу зазорную, как одна девица на
исповедь в церковь пришла, а поп платье на ней задрал...
   Духовный пастырь Тайной канцелярии плеваться стал:
   - Я  тебе о боге пришел сказать, а ты мне про девку...
   - Давай и о боге! - блеснул глазами Волынский. - Начертано в молитве Хрис-
товой  тако:  "...остави нам долги наши,  яко же и мы оставляем должникам на-
шим..." Так что вышло? Я не оставляю должникам своим, а они мне... кто из них
оставил?
   - Не богомерзничай в час последний.
   - Дурло ты старое! - сказал ему Волынский с сожалением.
   - Я уйду,  - пригрозил Федор Листиев.  - И помрешь без отпущения грехов, а
"святые дары" унесу с собой... Другие меня ждут!
   Усмехнулся тут Волынский - кривенько:
   - Давай, что ли... лизну!
   Взял он с ложки дары эти,  и тут же, с лицом перекошенным, он исхаркнул из
себя обратно и кровь, и тело Христовы.
   - Теперь моя кровь! - крикнул. - Теперь мое тело!
   В проеме дверей показались каты с инструментами.
   Ушаков  сказал священнику.
   - Ты, отец Федор, ступай. Более ты не надобен...
   Волынский, голову низко склонив, вдруг побежал...
   - Держите  его!
   Палачи  схватили. Не дали ему голову об стенку разбить.
   - А  жаль, - сказал Артемий Петрович.
   Ванька  Неплюев суетно бегал вокруг него:
   - Вяжите  его... вяжите... заваливайте!
   Волынский  рвался из рук палачей:
   - Не  дам... не дамся! Убьюсь лучше с вами...
   В костоломкой давке хрустели кости. Дюжие палачи свалили его на пол. Зажа-
ли в тисках мерзких своих объятий.
   Ушаков  велел им:
   - Зубы  ему разоткните...
   - Да  никак! - хрипели палачи. - Он сцепил их.
   - Скребком их... скребком... разжимайте!
   Широко   были выпучены в ужасе глаза кабинет-министра.
   Железом  раздвигали ему зубы, стиснутые в отчаянии.
   Он  издал стон...
   - Начинайте же, - суетился Неплюев. - О господи, да сможете ли вы, как на-
до? Помочь вам, што ли? - у палачей спрашивал.
   - Не надо, - те ему отвечали. - Сами управимся-
   Три  палача лежали на Волынском, не давая ему двигаться.
   Был виден  распяленный рот.  А внутри рта-к самой глотке - подобрался язык
Волынского,  зябко дрожащий. О-о, сколько речей было сказано... слов любовных
и обольстительных...  немало брани выговорил язык этот!  И богохульством язык
Волынского заканчивал глагол жизни своей.
   - Рвите! - крикнул Ушаков.
   Палач уже забрался в рот Волынского с клещами.
   - Сейчас, - сказал он. - Нам не впервой такое...
   Клещами  тянули язык наружу - длинный, весь в пене.
   - Режь!
   Один блеск ножа, и язык отлетел под ноги Неплюева, трепеща. Палачи встава-
ли. Отряхивались. Переводили дух.
    - Рука расшиблена, а все равно здоров, черт!
    Брякали в мешках инструменты палаческие, собираемы.
    Волынский, суча ногами, уползал... дальше, дальше.
    Заполз в самый угол. Вздрогнул.
    Он выл!
    - Матушки мои милые,  - ужаснулся Непяюев.  - Ты смотри-кось, Андрей Ива-
ныч, каково кровищи-то из него хлещет...
    Ушаков взял министра за плечо,  дернул к себе.  Глаза Волынского смотрели
осмысленно, а изо рта - будь, буль, будь - выхлебывало волны крови.
    - Я же говорил,  - произнес Ушаков.  - Нельзя такого дела тайно воспроиз-
вести. Обязательно видно будет...
    Решили подождать... Может, кровотечение притихнет? Но Волынский продолжал
извергать из себя волны горячей и яркой крови. Он весь плавал в крови... Уша-
ков поехал во дворец к императрице:
    - Великая государыня! Нельзя Волынского на амбон тащить. Иностранцы сразу
разглядят, что язык ему рван нами.
    - А ты что?  - отвечала Анна Иоанновна.  - Или первый денек на свете  жи-
вешь? Забей ему кляп в рот и платком перетяни.
    Так и сделали.  Палачи забили в рот Волынскому брусок деревянный. А чтобы
он  его  как-нибудь не выпихнул,  перетянули жгутом весь подбородок и стянули
его крепким узлом на затылке.
    - Все равно узнают, - махнул рукой Ушаков...
    Теперь Волынский пил свою кровь.  Но глаза его смотрели на всех лучисто и
здраво.  Иногда он мычал.  Его горло все время дергалось. Это от глотательных
судорог...

   27 июня - день удивительно жаркий был!  Солнце лучисто сияло на  багинетах
гвардии,  построенной вокруг "амбона". Эшафот был оснащен плахой, досками для
четвертования людей,  скамьями для сечения кнутом,  которые называли "кобыла-
ми".
   Палачи, в ожидании работы, похаживали лениво, красуясь перед народом руба-
хами алыми,  как парусами праздничными. Задирали они девок в толпе, приклады-
вались к водке, которая светилась в казенном штофе. По улицам ходили барабан-
щики и глашатаи, заманивая народ на Сытную площадь, где на рынке имеет быть в
восьмом часу казнь "некоторых важных злодеев" (а имен не называли). Манифеста
о  винах  народу тоже не читали.  Получалось непонятно - кого казнят и за что
казнят?..
   Секретари посольств иноземных загодя подъехали в колясках в Сытному рынку,
но стояли от "амбона" поодаль, рассуждая:
   - Очень важно, что станет говорить Волынский. Слава богу, императрица пок-
лялась, что язык ему не вырвет.
   - Я представляю,  синьор, какая будет речь Волынского! Ведь он так ненави-
дит Остермана и Бирона... О-о, какой занимательный спектакль предстоит наблю-
дать нам сегодня.
   Они ждали,  кажется,  бунта в толпе...  Не потому ли глашатаи царицы и  не
назвали народу имен казнимых, не указали вины их?
   - Везут! - послышались возгласы. - Везут злодеев...
   Волынский плыл над головами людей. Голова министра низко уронена на грудь.
Кровь проступала через тряпку, а он все глотал в себя кровь, глотал ее и гло-
тал...
   Кареты иностранных посольств сразу же отъехали:
   - Языка  нет, и речи не будет. Царица нас обманула!
   Одна рука Волынского, выбитая на дыбе из плеча, болталась плетью. Это была
правая  рука,  которую и станут отрубать ему прежде головы.  Он ни на кого не
смотрел. Палачи приняли его от самой кареты, ввели под руки на "амбон" и ста-
ли готовить к смерти.
   Артемий  Петрович покорно крутился в их сильных руках.
   Безъязыкий -  бессильный!..
   Был прочтен указ.  Но в указе этом опять было сказано только о  "милостях"
великой государыни,  императрицы Анны Иоанновны, которая, будучи кротка серд-
цем и нравом благостна, повелела милостиво... милостиво... милостиво... В на-
роде слышалось:
    - Видать, отпустят.
    - Кого? Их-то?
    - Не. Никогда.
    - Коли словили - все!
    - Отпущать у нас не любят.
    - Это ух так. Верь мне.
    - Однако читали-то о милости.
    - Да где ты видел ее, милость-то?
    - Не спорь с ним. Он пьяный!
    - Верно. Городит тут... милость!
    Блеснул топор - отлетела прочь рука Волынского.
    Еще один  сверкающий  взмах  палача - голова откатилась прочь,  прыгая по
доскам эшафота,  скатилась в ряды лейб-гвардии.  Там ее схватили за волосы  и
аккуратно водрузили на помост.
   - Ну, вот и милость! Первого уже приголубили...
   Лег на плаху Хрущев, и толпу пронизал женский вскрик:
   - Беги в деревню! Цветочки собирать станем...
   Хрущов узнал голос сестры своей Марфы,  которая должна заменить его детям
мать родную.
   - Беги в деревню, братик мой светлый! - голосила сестра. - Там ужо цветоч-
ки лазоревы созревают...
   Матери Марфа Хрущева детям уже не заменит:  тут же,  на Сытном рынке,  она
сошла с ума,  и теперь билась, сдерживаема толпою. А на плахе рвался от пала-
чей ее брат.  Инженеру голову рубили неудачно - с двух ударов, эшафот и гвар-
дию забрызгало кровью.  Еропкин отдался под топор с  молитвами,  с  плачем...
Удар был точен!
   Послышался свист - били Иогашку Эйхлера кнутом, а де ла Суда, мелко дрожа,
стоял возле и ждал,  коща лавка освободится для его истязания.  Рядом с каби-
нет-секретарем палачи люто терзали кнутом адмирала и обер-прокурора... Соймо-
нов зубами грыз лавку, но молчал, ни разу не вскрикнув. А в людской толпе ви-
дел Федор Иванович свою жену.  Дарья Ивановна пришла не одна - с детьми, яви-
лась, чтобы в последний раз на мужа глянуть, а рядом с ними стояла и вся род-
ня Соймоновская.  Сытный рынок наполняли крики,  рыдания, мольбы об обещанной
от царицы милости.
   Штоф  быстро пустел. Кнуты уже намокли от крови.
   Ушаков с  Неплюевым  нюхали табачок,  взирая на толпу народную с робостью.
День был очень жаркий, каких давно не бывало.
   - Да кого ж убивают-то? - кричали в толпе.
   - За что казнят их?
   - А тебе не все равно? - отвечали из рядов гвардии...
   Экзекуция закончилась, и Соймонов сказал палачам:
   - Не тронь меня! Я сам встану...
   Глаза жены пронизывали издалека его - жгуче. Он сделал усилие, но поднять-
ся с "кобылы" не мог.  Однако-надо!  Пусть видит Дарьюшка,  пусть видят дети,
что я жив...  И адмирал встал. Он шагнул к самому краю эшафота, отвесил толпе
нижайший поклон.  Мимо него палачи тащили беспамятных Иогашку Эйхлера с де ла
Судою, но адмирал своими ногами сошел с эшафота.
   В Тайной  канцелярии  его  уведомили перед ссылкой,  чтобы впредь "никаких
непристойных слов,  тако ж и о злодейственном своем деле ни о чем никому  от-
нюдь не произносил, а ежели будет он об оном о чем ни есть кому произносить и
рассуждение иметь, и за то казнен будет он смертию без всякий пощады".
   На дворе  Петропавловской  крепости  уже  сажали в коляску Мусина-Пушкина,
чтобы везти его в соловецкое заточение.  Граф Платон тихо скулил -  язык  ему
отсекли наполовину, но "амбона" позорного он миновал... Лошади тронули!
   Сегодня на эшафоте российском побывали:  министр, адмирал, горный инженер,
архитектор, чиновник и переводчик...
   Пять малых капель из моря людского - моря бурного.

   Тела казненных еще долго лежали на эшафоте для  устрашения  всех  дерзких.
Потом на Сытную площадь приехал с дрогами причт храма Сампсония-странноприим-
ца,  и убиенных увезли они с собою. Робкой поступью шагали лошади, впряженные
в покойницкие дроги.  На ухабах бултыхало гробы дощатые,  между ног мертвецов
лежали их головы с глазами раскрытыми...  Волынского с конфидентами захорони-
ли, и их не стало.
   Их не стало,  а в каземате Тайной розыскных дел канцелярии еще долго  тряс
решетку неистовый Василий Кубанец (раб верный).
   - Ой,  дайте скорее бумаги мне! - взывал ко стражам. - Я еще вспамятовал и
желаю всеподданнейше донести...  Волынский, господин мой, почасту в календари
смотрел.  Выискивал он там, сколько лет принцу Голштинскому, внуку Петра Пер-
вого. В сем интерес злостный умысел усмотреть мочно!
   Ушаков  его выпустил, но сто рублей не подарил:
   - А теперь ты, парень, скройся так, чтобы и духу твоего здесь не было. По-
падешься на глаза - зашибем, как муху...
    Кубанца отправили на житье в Выборг,  и дальнейшая его судьба неизвестна.
Неплюева же царица допустила до руки целования.
    Иван Иванович в дневнике своем начертал для памяти потомства: "... по си-
ле обещания императрицы Анны, награжден орденом святого Александра и немалыми
на Украине деревнями, а именно: волостью Ропскою и местечком Быковым со всеми
ко оным принадлежностьми,  в коих было более 2000 дворов,  и пожалован я  над
всею Малороссией главным коман пиром, отчего из Петербурга я и отъехал..."
   Пройдет много лет,  и,  когда судей Волынского станут спрашивать,  отчего
они допустили такую жестокость в приговоре,  почтенные старцы спокойнейше от-
ветят молодому поколению:
   - Такие времена!  Вам не понять... Ежели других не пошлешь под топор, то и
своей головы лишишься... Вот и выбирай!

                 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   Анна Иоанновна бродила по садам и огородам Петергофа, плотно сцепив пальцы
рук,  сумрачная  и  задумчивая.  Утешала ее только благополучная беременность
племянницы. Было еще неясно, как протекут роды у Анны Леопольдовны, с ее бед-
рами неокрешпей девочки,  и кто у нее родится - мальчик или девочка, царь или
царица...
   Бирон вышагивал рядом с императрицей,  голенастый,  в чулках нежно-сирене-
вых,  стучал ногтем полированным по табакерке с алмазами. Жаркий ветер трепал
букли его парика,  разметывая парижскую дорогую пудру голубого жемчужного от-
тенка.
   - Анхен,  - спрашивал он, - отчего ты потеряла бодрость? Болезнь твоя есть
только казус организма здорового.
   - Ох,  молчи,  друг! - отвечала Анна Иоанновна, тяжело шагая меж грядок. -
Не за себя я печалюсь - за тебя тревожусь.  Умри я сейчас,  и...  что будет с
тобою и детьми нашими?  Ведь русские тебя, драгоценного моего, живо по кускам
растащут.
    Все десять  лет  была она щитом надежным,  за которым герцог укрывался от
гнева любого.  Из-за щита этого вылетали в Россию стрелы его,  разящие недру-
гов. Близость родов Анны Леопольдовны ошеломляла Бирона: он боялся, что появ-
ление наследника престола сразу возвысит семью Брауншвейгскую, а его герцогс-
кое  сияние  затмится в скорби и пренебрежении.  Но пока он молчал.  И в руке
его,  сильной и мяпсой,  покойно лежал пухлый локоть Анны Иоанновны, шагавшей
через огороды петергофские.
   Герцог любезно срывал для нее клубнику с грядок:
   - Вот, Анхен, ягода... воистину достойная тебя.
   Август месяц,  плодоносящий и сытный, размочило вдруг дождями. Осень нача-
лась  ранняя.  Сады пригородные стояли в воде,  шумные ливни поливали землю и
море,  запропал в туманах сырых Кронштадт,  и Анна Иоанновна  заторопилась  в
столицу.
   - Хочу во дворец свой,  - говорила. - Дома и солома едома, да и племянница
вот-вот разродится. Присмотр бабий нужен...
   В этом году, по совету Миниха, чтобы финансы поправить, она разрешила офи-
церам, кои двадцать лет отслужили, в деревни ехать. Будто из худого мешка по-
сыпались в Военную коллегию рапорты об абшиде.  У иных офицеров и деревень не
было,  а все равно - рвались со службы. Оттого это так, что слишком уж тяжела
была служба.  Иные дворяне, крепостных не имея, согласны были, как мужики, на
себе землю пахать - только бы укрыться подалее от столицы, где гнет становил-
ся уже невыносим.
   Анна Иоанновна спохватилась:
   - Не давать абшидов более!  Безобразники эки...  Я думала,  они с радостью
мне служат.  Я же из своих ручек венгерским их потчевала. А у них одно на уме
- удрать от меня подалее.
   Вокруг Петербурга усиленно строились слободы полковые, которым суждено по-
том превратиться в целые районы города. Строили их солдаты, кладка была веко-
вечная,  казармы  обширны,  так  что в дурную погоду весь полк сразу под одну
крышу собирался.  При дворе беспокойство было большое, ибо Швеция не унялась.
Близилась война новая,  а побеждать шведов Россия лишь на сухопутье была спо-
собна - флот уже догнил и развалился...
   - Анхен,  Анхен,  -  страдал  Бирон,  - только бы поскорей закончился этот
проклятый - сороковой год, который по-дурацки делится на числа четные... Зато
в сорок первом мы заживем!
   А скоро в Петербург приехал Алексей Петрович БестужевРюмин и прямо с доро-
ги завернул карету к дому герцога.
   - Пусть он войдет, - сказал Бирон, доставая камень.
   Вошел  тот, веселый, сытый, крупный, нахальный.
   - Садись, - сказал ему герцог, камень держа.
   Тот сел, выжидая милостей и подарков.
   Бирон размахнулся - ударил его камнем в лицо.
   - Это не со зла,  - сообщил он Бестужеву.  - Это я забыл сделать с Волынс-
ким, так теперь заранее тебя предупреждаю...
   Окровавленным  ртом Бестужев отвечал ему:
   - Благодетель мой... Друзья ведь мы, с юности близки были! Я ведь понимаю,
что от добра вы столь усердны ко мне...