дворец был иллюминован, светился - как китайский фонарь, весь в гу-
ще боскетов еловых. Дворец-то деревянный, но выкрашен под мрамор и оттого из-
дали великолепен казался.  Еще недавно здесь Нева плескалась, но берег - ста-
раниями  Еропкина и Миниха - забутили.  Еропкин тоже был здесь,  прохаживался
под руку с адмиралом Соймоновым,  который волком глядел в  сторону  Волынско-
го...  "Еще один враг!  И рядом с другом", - мрачно размышлял Волынский. А из
грота,  выложенного туфом звенели фонтаны. В водяных струях, лампионами подс-
веченных,  сверкали заморские раковины.  Толченое стекло, закрепленное в сво-
дах,  вспыхивало подобно бриллиантам. На морских конях куда-то по своим делам
ехал Нептун с трезубцем; позолоченный живот Нептуна с толстым пупком обмывали
невские воды.  Вдоль парапета выстроились,  как солдаты,  "гениусы нужные"  -
Флоры, Мореплавания, Архитектуры, Фортуны и Терпсихоры. С птичьего двора кри-
чали птицы диковинные, из-под куполов галерей тучами вырывались голуби... Та-
ков был сад Летний при Анне Иоанновне.
   Между тем  девки  неаполитанские  и Флоренские (любимицы Рейнгольда Левен-
вольде) пели неистово. Котурны их гремели, под потолки сыпались трели. Втори-
ли  девкам  нездешним голоса архиерейских певчих.  В рясках и валенках стояли
они за сценой, бася немилосердно. Каждый певчий изображал из себя добродетель
- Смирение,  Любовь,  Благодарность и прочие невиданные в жизни штуки,  какие
только в театре и можно узреть.  Волынский был от интермедии далек: встреча с
Пашкой  Ягужинским  язвила  сердце.  И не шел из головы кастрат Дреер,  такие
деньги из казны шутя загребавший.
   - Иогашка, а наши-то певчие за сколько спелись?
   - Ну,  рублев пять на всех им под конец дадут...
   Неподалеку от персон важных сидел и пиит Тредиаковский.
   - Чего этот губошлеп тут сидит? - снова спросил Волынский.
   - По  должности академической.  Ныне Тредиаковский к переводам иностранным
приставлен. Да и патрон у него изрядный.
   - Чей же он клеотур? - допытывался Волынский у Иогашки.
   - Князя Александра Куракина, тот еще с Парижу патрон-ствует.
   - Князя-то,  - отвечал Волынский,  подумав, - мне бить и неудобно, кажись.
Так я душу на Тредиаковском отведу.
   - На что вам, сударь, бить поэта невинного?
   - А так... Поэту больно будет, а патрону его кисло.
   В театре, над рядами вельмож и дам, потянуло дымком.
   - Никак горим? - принюхался Волынский.
   - Не, - утешил его Иогашка. - Это кой день леса полыхают.
   - Как бы столица не спеклась в яичко от пожаров тех.
   - Солдаты тушат. Мох горит, научно торфом прозываемый...
   В перерыве между действами выступал аглицкий мастер позитуры, без ног уро-
дившийся. И этот убогонький, без ног будучи, вместо того чтобы скромно милос-
тыньку просить, изволил на заднице своей плясать танцы потешные. А императри-
ца велела придворным его деньгами одаривать.  Черепаха - Черкасский целый ко-
шелек  золота монстру кинул.  Волынский же при этом прочь удалился.  Чтобы не
платить.  Ибо денег лишних не имел. Ему все эти позитуры на ягодицах не пока-
зались изрядными. Из театра он удалился...
   За ягдтгартеном  (где  косуль да оленей содержали,  чтобы Анна Иоанновна в
убийстве нужды не испытывала) он Балакирева встретил.
   - Чего ты скушный такой, Емельяныч?
   Балакирев пожаловался,  что живот у него что-то схватывает.  Да  в  нужник
вельможный его не пускают солдаты.
   - Ну ладно. А живешь-то как?
   - Языком кормлюсь. А расплачиваюсь боками.
   - Не гневи бога,  - отвечал Волынский, удаляясь. - Зато у тебя кусок хлеба
верный. А вот у нас... эхма!
   Иван Емельянович, животом страдая, заволочился в Красный сад, где в тепли-
цах растили клубнику для царицы.  Лето жаркое, наверно, клубника скоро поспе-
ет.  В кустиках прилег Балакирев,  о жизни своей рассуждая. "Хорошо бы, - ду-
мал,  - повеситься мне. Вот хохоту-то было бы!.." Живот болел; шут вспоминал,
что съел сегодня:  полкалачика с утра, две оплеухи от Бирена, рыбкой на кухне
угостили, Левенвольде в нос ему дал, после царицы суп из раков остался недое-
ден - так он доел, после чего и палок попробовал...
   - Ла-ла-ла-ла,  - послышалось в саду императорском. Средь огородных грядок
появился Рейнгольд Левенвольде, обер-гофмаршал. Балакирев из кустов следил за
ним. "Вот человек: не жнет, не пашет... везуч, проклятый! Даже невесту сыскал
такую, что в России одна-едина - Варька Черкасская, богаче ее нету..."
   - Ла-ла-ла...  тирли-тирли,  -  напевал Левенвольде.  Нагнулся он к земле,
что-то заметив. Потом шляпу снял и шляпою своею что-то бережно укрыл на гряд-
ках. Затем опрометью убежал, резвый и довольный... Балакирев из кустов вылез,
прошел на огород.  И шляпу Левенвольде поднял.  А под нею - вкусно наливалась
первая клубничка.  Куда он побежал,  этот баловень судьбы, шут смекнул сразу.
Конечно,  понесся за Наташкой Лопухиной,  любовницей своей, чтобы угостить ее
первой в этом году клубничкой.
   Балакирев огляделся: никого не было.
   - Что ж,  пригласи,  - сказал. - Угости ее ягодкой сладкой. И, нагадив по-
верх клубнички, он все добро свое шляпою закрыл. Залез обратно в кусты, зата-
ился...  Шаги, чу! Ах, мать моя! Рейнгольд Левенвольде вел в огород царицы не
Наташку-шлюху,  а невесту свою - княжну Варвару Черкасскую,  дочь кабинет-ми-
нистра. Галантно сопроводил ее до грядок и руку к сердцу прижал:
   - Вы  - божество мое!  Любовь моя безмерна к вам,  и вот ей доказательство
прямое...  Вы только поднимите шляпу, чтоб до конца прочувствовать, сколь ве-
лико мое к вам чувство нежное.
   Черкасская ту шляпу резво подняла.
   - Ах, негодяй! - воскликнула она.
   Цепляясь широким  платьем  за  кусты шиповника,  мимо Балакирева пробежала
разгневанная Варька; кольцо обручальное она сорвала с пальца и швырнула - под
ноги жениху:
   - Презренны вы... Прощайте навсегда!
   Со стороны театра доносился божественный голос наемной певицы Анжелики Ка-
занова, которому из-за кулис вторили могучие русские басы - Смирение, Любовь,
Благодарность и прочие.
   Театральное зрелище заканчивалось. Средь зелени садов, потемневших к вече-
ру,  затихали последние аккорды чужеземной оперы... Своей оперы Россия еще не
знала-русским людям было тогда не до опер!
   Корабль пришел в Петербург издалека,  и в шорохе упали паруса,  выбеленные
солнцем, продутые ветрами странствий. В пути за этим кораблем гнались алжирс-
кие скампавеи, не раз трещали боевые фальконеты, пушки осыпали пиратов ржавы-
ми гвоздями,  которые долго лежали в ведрах с крысиной кровью,  уже загнившей
(раны от такой отравленной картечи долго не заживали)...
   Конец пути - вот он,  зеленый бережок. Устал корабль, но еще больше устали
люди,  плывшие на нем.  Искатели судьбы!  Бродяги и артисты, наемные убийцы и
женщины продажные - все пламенно взирали на русскую столицу, богатства, славы
и любви от нее вожделея.  Возле таможни царской затих  корабль,  и  пассажиры
робко  ступили  на топкий берег,  полого до воды сбегавший.  Крутились крылья
мельниц за домами Двенадцати коллегий,  а беленькие козы,  тихо блея, паслись
на травке.
   Все с корабля уже сошли.  Одни с багажом, другие с жадными, но пустыми ру-
ками.  Смеркалось над Невою,  но день не угасал. Матросы, обняв один другого,
уходили вдаль,  горланя перед пьянкой неизбежной.  Подумать только: еще вчера
хлестало море прямо в лица пеной,  еще вчера в потемках трюма гуляли бочки. А
теперь паруса,  свернутые в трубки,  словно ковры, приникли к реям, и - тиши-
на...  Уверенно ступая,  шхипер сошел на берег. В сиреневом свете белой ночи
он разглядел фигуру одинокого пассажира,  который смотрел на город,  из воды,
как сказка, выраставший, а возле ног его шуршала скользкая осока.
   - Синьор, а вы почему не ушли?
   - Я не знаю, куда мне идти.
   - И в России у вас нет даже знакомцев?
   - Я никого не знаю здесь.
   - Как можно!  - возмутился шхипер.  - На что вы надеялись, отплывая в Рос-
сию? К вам никто не подойдет, вы никому не нужны...
   - Я надеялся только на свой гений, синьор шхипер.
   - Гений - это дрянной товар...  Сейчас я следую в остерию,  чтобы напиться
хуже разбойника. Ступайте же и вы за мною. Вам, может, повезет, и вы кого-ли-
бо встретите средь пьяниц!
   В остерии путешественник присел на стул.  Закрыв глаза,  он стал прислуши-
ваться... Вот немцы говорят, вот англичане, вот французы, гортанно и крикливо
- это русские... И вдруг его как будто обожгло родным наречьем - итальянским!
Вскочив,  он подбежал к столу, за которым восседали два приличных господина в
коротких паричках, каких богатые вельможи никогда не носят. Такие парики - на
головах мастеровых.
   - Синьоры, я прямо с корабля... Вы говорите языком моим же!
   Господа в париках ремесленников привстали благородно:
   - Я живописец и гравер - Филиппе Маттарнови.
   - Я декоратор театральный - Бартоломео Тарсио...  От них он получил вина и
сел меж ними. Высокий ростом, кости крепкой, с лицом приятным. Вина пригубив,
он остатки его в ладони себе вылил и руки под столом ополоснул.
   - Меня зовут,  - он начал свой рассказ, - Франческо Арайя, я родом из Неа-
поля. Родители мои незнатны, но природа рассудила за благо наградить меня да-
ром композиций музыкальных.  Синьоры! Я удивлен, - воскликнул Арайя, - почему
ваши лица остались каменны? Неужели слава обо мне еще не дошла до этих краев?
   - Ты знаешь такого? - спросил Матгарнови у Тарсио.
   - Увы, - вздохнул декоратор. - А ты?
   - Впервые слышу, - отвечал гравер...
   Франческо Арайя поникнул головой, большой и гордой.
   - Пять лет назад,  - продолжил он рассказ,  - я поставил свою первую оперу
"Berenice",  а вслед за нею прозвучала на весь мир вторая - "Amor per regnan-
te".
   - Но... где они прозвучали? - спросили живописцы Дружно.
   Арайя улыбнулся: кажется, его принимают за мошенника.
   - Синьоры! - выпрямился он. - Мои оперы впервые услышала Тоскана и... Рим!
Сам гордый Рим рукоплескал мне, а Тоскана носила меня на руках. Вы не повери-
те, синьоры, сколько у меня было любовных приключений из-за этой славы, кото-
рая подстерегала меня из-за угла, как убийца свою неосторожную жертву.
   - Тоскана - это хорошо, - причмокнул Маттарнови.
   - Рим - тоже неплохо,  - добавил Тарсио.  - А прекрасная  Тоскана  издавна
славится своим очаровательным bel canto.
   - Но сосна еще не рождает скрипки,  - засмеялся Арайя.  - Скрипку из сосны
рождает труд. И я способен быть трудолюбивым, что для художника всегда соста-
вит половину гения...  Итак,  синьоры, я продолжаю о себе. Две оперы прошли с
успехом,  четыре женщины вонзили сгилеты в свои ревнивые сердца,  не в  силах
перенесть моей холодности. Но, славу принеся на легких крыльях, мне оперы мои
в карман не нашвыряли денег.  А я желаю золота,  синьоры!  Почему бы, решил я
тогда,  не  попытать мне счастья в стране ужасной,  но в которой можно скорее
обогатить себя, нежели в Тоскане или в Риме...
   Художники заказали себе еще вина и угостили нувелиста.
   - Мальчишка! - пыхтел Филиппе Маттарнови.
   - О блудный сын! - вторил ему Бартоломео Тарсио.
   - Вы не рукоплещете? - обомлел Арайя. - Вы... ругаете меня?
   - Вернись на корабль и убирайся домой.  Таких,  как ты, здесь очень много.
Бездарные глупцы бросают родину,  дома,  родителей, невест и, на золоте поме-
шавшись, мчатся в Петербург...
   - Я не бездарен! - вскинулся Арайя. - Бездарны все другие!
   - Сядь,  не хвались...  Послушай нас, - сказали ему мастера. - Итальянская
капелла еще поет здесь,  это верно. Но звучат под этим небом ее последние во-
кализы.  Иди сюда поближе,  чурбан, мы скажем тебе правду... Здесь, при дворе
царицы русской,  монстров более всего жалуют. Вот ты и научись писать зубами.
Огонь петролеума глотай.  В кольцо скрутись иль воздух  насыщай  зловоньем  -
тогда ты станешь здесь в почете. Один лишь обер-гофмаршал Рейнгольд Левенволь-
де покровитель нашего пения. Но сама царица и фаворит ее, граф Бирен, обожают
грубые шутки театра немецкого. Театра площадного! Чтобы пощечины! Чтобы драка
до крови!  Чтобы кувырканье непристойное без штанов...  Тогда  они  довольны.
Разве же эти грубые скоты поймут божественное очарование высокого bel canto?
   - Плыви домой. - добавил Маттарнови в конце рассказа.
   Франческо Арайя долго сидел над вином, почти ошалелый:
   - Я  проделал такой ужасный путь,  чтобы достичь этой варварской страны...
Почему вы сочли меня бездарностью?  Перед вами - труженик,  уверенный в своем
гении...  Я  заставлю Россию прислушаться к моей музыке.  Скажите:  есть ли в
этой дикой стране опера?
   - Нет оперы. И долго еще не будет.
   - Так я создам ее!  Пусть я буду автором первой русской оперы.  Не верю я,
что Россия от моих услуг откажется...
   - Пойми, растяпа, - ответил ему Маттарнови. - Россия никогда тебя не услы-
шит.  Россия будет петь свои песни,  похожие на стон.  Тебя может услышать не
Россия,  а только двор императрицы русской. Здесь - не Италия, песен твоих не
станут петь на улицах. А при дворе с тебя потребуют... ты знаешь - чего?
   - Не знаю, - отвечал Арайя.
   - Им лесть нужна.  Хоралы и кантаты!  Ты будешь погибать в презренном сла-
вословье,  и музыка твоя умрет навеки там же,  где и родится, - во внутренних
покоях Анны Иоанновны...
   Франческо Арайя наполнил чашку вином и высоко поднял ее.
   - В таком случае,  - сказал,  - я остаюсь.  Вы говорите - нужна им  лесть?
О-о,  знали б вы, мазильщики, сколь музыка моя подвижна. Писатель или живопи-
сец - они всегда несчастны.  Они обязаны творить конкретно.  Вот хорошо - вот
плохо!  Вот краска белая, вот - черная, синьоры... Совсем иное в живописи му-
зыкальной.  Влюбленный в женщину,  в честь красоты ее создам  я  каватину.  Я
ночью  пропою ее,  безумно глядя в глаза возлюбленной,  и будем знать об этом
двое - она и я... Зато потом, - смеялся Франческо Арайя, - я эту каватину без
стыда при дворе продам! Названье ж каватине дам такое: "Величье Анны, Паллады
Севера",  и купят дураки. Да, купят - за названье! Неплохо, а?.. Ха-ха! И мне
отсыплют золота прещедро,  поверив лишь в название мое.  А мы с любимой будем
тешиться над дуростью людской, звоном золота себя услаждая.
   - Он не дурак, - заметил Маттарнови декоратору и показал рукою на окно ос-
терии,  за которым совсем не было ночи. - Сейчас светло, - сказал художник. -
По этой улице, что Невской першпективою зовется, ты следуй прямо от Невы. Там
встретится  тебе речонка,  по названью Мойка,  ты ее перейдешь и путь продол-
жишь.  Когда увидишь лес вдали и шлаг„аум опущенный,  здесь - городу конец. И
будет течь река по имени Фонтанная.  По берегу ее ты заверни налево.  Увидишь
вскоре дом,  вернее же - услышишь пенье. Вот там, на Итальянской улице, живут
артисты  наши.  Войди  без хвастовства,  будь вежлив и почтителен к кастратам
славным...  И помни,  что судьбу свою решать всегда нужно не ночью, а лишь на
рассвете!
   Перекинув через плечо конец плаща,  Франческо Арайя входил в столицу русс-
кую,  чтобы покорить ее. Не знал он тогда, одинокий пешеход на пустынной ули-
це,  что  отныне  вся жизнь его пройдет в этой полуночной стране,  и здесь он
станет счастлив, как творец.
   Итак, дело за оперой.  В это жуткое русское безголосье,  где все сдавленно
инквизицией,  пусть ворвется и его музыка - легкая,  игривая, сверкающая, как
фейерверк! Она вспыхнет в узком и душном закуте царского двора, - и... там же
угаснет.
   Подумай, Франческо,  еще  не поздно:  может,  лучше вернуться на пристань,
сесть на корабль и отплыть домой?  Нет,  Франческо Арайя останется в  России,
ибо он жаждет золота... Много золота!

                           ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Князь Алексей  Черкасский  света белого невзвидел от страха,  когда узнал,
что Варька кольцо обручальное Левенвольде вернула.  Ссориться  с  Левенвольде
очень опасно.
   - Дура! - кричал кабинет-министр на дочку. - Ты же и себя и меня погубила.
Сама ея величество тебя за обер-гофмаршала сватала...  Да и кому ты нужна со
своим рылом?  Погляди на себя в зеркало:  перестарок уже, двадцать четыре го-
дочка прожила в девках.
   Решил князь спасаться от гнева Левенвольдова.  Варьку спешно за  рукоделье
усадил,  чтобы  она  горбатой Биренше туфли серебром вышила.  Жену свою каби-
нет-министр заставил для самого Бирена жемчужные нашивки  для  постелей  свя-
зать... Пугался князь.
   - Может,  -  дочери говорил,  - тебя и впрямь за Антиошку Кантемира выпус-
тить? Пущай уж мамалыжник сей дохлый пользуется всем, что я накопил...
   Варька капризничала, рыдая горестно:
   - Не хочу за Антиошку! Не хочу за обер-гофмаршала... мне бы прынцика како-
го... хоть "завалященького! Нешто не сыскать?
   - Дождешься,  что выдам тебя за истопника Ивашку Милютина,  ныне он богат.
Эвон какие милютинские ряды в Гостином дворе возвел... Вот возьму и отдам ему
тебя с потрохами!
   Велел Черепаха  -  Черкасский  дворне ружья готовить да голубей ловить для
дочери.  Желал он меткой стрельбой Варькиной умаслить гнев императрицы. И пи-
сал  кабинет-министр об успехах дочери самой Анне Иоанновне в депешах курьез-
ных:  "Иное попадает княжна,  иное кривенько.  Садили голубя близ  мишени,  и
стрелила  в  крыло,  и голубь ходил на кривобок,  а в другой раз совсем убила
его..."
   Анна Иоанновна в это лето увлеклась запусканием змеев под небеса. Руки ца-
рицы, тетиву луков татарских рваьшие, удерживали змея любого, и плыли они над
крышами столицы,  драконами страшными разрисованные, пока не пропадали совсем
в поднебесье.
   - Ай да забавушка!  - восклицала Анна,  радуясь...
   В городе же нельзя было уже окон открыть - петербуржцы задыхались от дыма,
который наполнял столицу.  Вокруг трещали леса в огне, выедало в пламени мхи.
Ушаков рыскал по округе,  выискивая поджигателей.  Люди злоумышленные жгли  и
бояр на Москве;  подозрительных бабок, к колдовству склонных, хватали здесь и
там,  обливали их смолою,  сжигали на кострах публично,  чтобы народ  страхом
проникся.  Но это не помогало:  две столицы полыхали из года в год. А бешеные
собаки,  вывалив из пастей сочные пенные языки,  носились по  городам,  кусая
солдат караульных,  детишек и проезжих.  Однажды и во дворец к Анне Иоанновне
ворвались два таких пса,  вволю погрызли придворных.  Леса вокруг  Петербурга
стали сводить под корень:  чтобы пожаров не было, чтобы разбойным людям негде
прятаться было. Всюду царили страх, неуютство, смятение...
   Европейские газеты открыто печатали,  что надо ждать  смены  правителя  на
престоле русском,  а от народа русского - бунта кровавого.  И все чаще в "ку-
рантах" иноземных мелькало имя отверженной и забитой при дворе цесаревны Ели-
заветы. А в народе русском постепенно складывалась вера, что только Елизавета
Петровна круглолицая плясунья,  простоватая, рыжеволосая, смешливая, - только
она,  девка воистину русская,  может дать облегченье всем людям. Но Елизавета
пока сидела смирнехонько...
   Волынский с калмыком своим,  верным Кубанцем, поехал к себе на дачу по Пе-
тергофской  дороге.  День  выпал жаркий,  дымно оплывало над взморьем солнце.
Словно челноки в машине ткацкой, ерзали по дороге императорской - туда и сюда
- драгунские разъезды, дабы путников проезжих от разбоя случайного оберечь.
   Не было  таких  мыслей,  которые  бы Артемий Петрович мог скрыть от своего
дворецкого, и сейчас затужил доверительно:
   - Дожили, чтоб оно все треснуло...  По своей же земле русский  дворянин  не
знает  как  живу-здорову проехать.  Из народа-труженика мы народ в разбойника
превратили. Да и сыскать как? По себе ведаю: когда мне худо, я бы первым кис-
тень взял и пошел бы...
   Вдруг со  звоном  вылетели  стекла из окон.  Карету вздыбило.  С ее боков,
хрустя, посыпался лак. Возок Волынского столкнулся со встречной каретой, сце-
пясь с нею осями колес;  лошади с испугу занесли на обочины, вся упряжь сразу
перепуталась.  Артемий Петрович был на поступки скор - сразу палку схватил  и
стал бить кучера на чужих козлах. Бил всласть - он любил подраться.
   И вдруг над ним