ими лохматые головы:
   - Изгарь.., медь.., малахит... Золото!
   - Цыц! Дух от верной был, от земли так и прядало... А  вокруг  -  ночь  и
лес. Но здесь, в городе, людям уже все обыкло. И  человек  здесь  -  хозяин.
Вокруг прудов-копанцев - фабрики и заводы. Шлепают в  ночи  водяные  колеса,
ухают молоты и мехи дышат. Под вальцами катится раскаленный  пласт,  облитый
уксусом. Шипуче, горячо, смрадно... Выскочит из цеха горновой. Черной дыркой
беззубого рта хватанет студеного воздуха, и - обратно.
   - Засыпка! - кричит  весело,  и  сыплется  в  печь  руда.  Говорят  здесь
непонятные слова - шмельцер, фар-флауер, роштейн, - слова немецкие, пришлые.
И тяжелонос Ванька Вырви Яйцо (сам из беглых),  что  сейчас  тачку  в  шесть
пудов катит, - зовется здесь "ауфтрайгер". А Николка Сисюк, ученик сопливый,
- "грубенюнг"...
   Грохот  цехов  не  может  победить  тишины  леса  -  жуткой  и  странной.
Вглядываются в туман сторожа с вышек. Старые, они по ночам  хлеб  едят.  Где
зубом кусят, где десной  отломят.  Были  когда-то  и  они  молодыми:  девкам
проходу не давали, со штыком на  шведа  под  Полтавой  ходили,  лес  трещал,
поваленный ими, медведей из берлог рогатиной поднимали.  А  теперь  им  одно
осталось: "Слуша-а-ай!" на черный лес покрикивать.
   Такова печальная цепь  жизни  человеческой...  Чу!  Брызнуло  из-за  леса
огнями.., факелы.., шум.., ржанье коней... Уж не башкиры ли? Нет, это  катит
на Екатеринбург новый начальник заводов, его высокопревосходительство Василь
Никитич Татищев. Старики его хорошо помнят: он уже бывал в Сибири  (тогда-то
они и зубов при нем лишились). Однако не все бил - детишек отнимал  и  учил.
"Хрен с ым, - думает страж, - дело господское!"
   А на горе - дом с колоннами деревянными, и в окнах свет желтый, свечной -
не лучинный. Там начальство высокое: генерал де  Геннин  дружески  принимает
Татищева, потчует Никитича домашними разносолами, по-русски говорит чисто:
   - От тептерей и вогуличей подмоги тебе сыскать мочно. Ямы чудские, где во
времена незапамятные руду добывали, они еще ведают. И  греха  таить  нечего:
мастеры немецкие при мне, стыдно сказать, ничего не нашли. А русский мужик -
упрям и смел: он в черный лес идет с лозой, в рудах толк знает. Ты, Никитич,
на них и уповай божией милостию. Беглых не обидь: потомству от сих беглых во
времена будущие надлежит Сибирь  поднять  и  освоить.  А  я  уеду.  Устал  и
состарился...
   Де Геннин отбыл. Татищев взял круто: созвал горных промышленников и совет
с ними держал, чтобы "Устав горный" коллегиально обсудить. Враг порчи  языка
русского,  Василий  Никитич  упрямо   Екатеринбург   называл   по-русски   -
Катеринском.  "Сибирский  Обер-Берг-Ампт"   велел   именовать   "Канцелярией
главного правления заводов сибирских". Чтобы рвение к службе в  горнознатцах
возбудить, Татищев чины горные к офицерским приравнял. Но и чуден  он  бывал
иногда... С  ревизией  на  Егошихинский  медный  завод  приехал,  чиновников
собрал, на столе перед ними шахматы расставил.
   - Умерли, - возвестил, - великие  рыцари  турниров  шахматных:  поп  Иван
Битка да Степан Вытащи! Более их не стало... Игра же сия -  не  карты  сдуру
шлепать. И не кости кидать - кому как выпадет. Тут  разум  побеждает,  а  ум
изворотлив делается. Потому и наказываю: всем  чинам  горным  каждодневно  в
шахматы сражаться, дабы в лени и пьянстве душами не закостенеть...
   Скоро на Урале не стало от шахмат спасения. В кабаках, бывало, пьяный  на
пьяном лежит. А теперь все играют. Мальчишки из сучков уже не свистульки,  а
фигуры шахматные режут. По цехам, между засылками, в часы  обеденные,  всюду
видишь одно: доски расчерчены, короли да слоны движутся, свисают над досками
головы  патлатые.  Бьются  насмерть  два  рыцаря  в   турнире   благородном:
ауфтрайгер Ванька Вырви Яйцо с  грубенюнгом  Николкой  Сисюком...  А  вокруг
горят костры одичалые - текут по лесам люди беглые,  гулящие  да  воровские.
Иной раз заскакивали в города наездом тептери, вогулы  да  башкирцы  мирные.
Татищев велел таких наезжих  хватать  и  крестить  силком.  Новокрещенам  по
пятачку давал. И сам в крестных отцах хаживал. Звериными тропами  с  дальних
выселок и промыслов рудных везли солдаты в Екатеринбург детей Бежали следом,
волосы распустив, лица царапая, неутешные матери и бабки:
   - Дитеночка мово отдайте! На што яму школа ваша? Ен ишо несмышленыш.  Ой,
горе мне, сирой! Ой, лишенько-то накатило...
   В школах горных забивали детей насмерть. А кто выживет - тому в  мастерах
хаживать. Может и в чины офицерские  выйти.  Татищев  охрип  от  криков,  от
ругни. От писания бумаг казенных перо натерло мозоль  на  пальце.  "Народ  к
ученью  палкой  приучать,  коли  охотно  того  не   желает!.."   Далеко   от
Екатеринбурга  уходили  рудознатцы:  иные  возвращались  с  полными  торбами
образцов горных, а от иных и костей не сыщешь - навсегда пропадали,  и  леса
молча смыкались  за  ними..,  навсегда,  навсегда!  Горы  Рифейские  -  Пояс
Каменный: Татищев их Уралом стал называть; заметил он, что звери  и  природа
различны к востоку и к западу от Урала... "Вот, - решил он,  -  это,  должно
быть, и есть граница меж Европой и Азией".
   Забрел как-то на огонек Бурцев, испросил чарочки.
   - Согреши, Тимофей Матвеич, - отозвался  Татищев  охотно.  -  Да  говори,
каково в Нерчинске жилось тебе?  Не  обижал  ли  тебя  губернатор  иркутский
Жолобов, за зверя лютого известный?
   Бурцев пропустил через желтые зубы вино:
   - Не! Жолобов меня не обижал. А  вот  от  Егорки  Столетова  поношения  я
принимал по милости того самого Жолобова...
   И рассказал: губернатор ссыльного пииту в  рудник  на  Аргунь  не  гонит,
кафтан ему подарил  и  шапку  на  пропитие  кабацкое.  И  тот  куролесит  по
Нерчинску с голытьбой катовской, шапкой Жолобова всюду хвастая...
   - В церковь Егорку, - перекрестился Бурцев, - ведь не загнать. До того  в
безбожество уклонился, что в  день  тезоименитства  ея  величества..,  ну  -
никак! Хоть на аркане в храм его волоки!
   - Не идет? - спросил Татищев, хитря.
   - Уперся. Што мне короли да  цари,  говорит.  Я,  мол,  и  сам  велик  по
дарованиям моим. А Жолобов,  -  бесхитростно  поведал  Бурцев,  -  тот  иная
статья: бабы, сказывал, городами не  володеют.  И  от  таких  слов  евонных,
Василь Никитич, - печалился старый сибиряк, - я в большом тужении  пребываю.
Потому как Анна Иоанновна.., тоже ведь баба!
   - Эх, Матвеич, Матвеич, - понурился Татищев, - дурная башка  твоя!  Зачем
ты мне "слово" сказал? Ведь я начальник здесь, и за мною - "дело".  Могу  ли
умолчать, коли тобою донос сделан?
   Бурцев от стола генерал-бергмейстера отпихнулся:
   - Никитич! Да в уме ли ты? Разве я донос сделал? Я сказал тебе так  -  по
приятельству.., за чарочкой!
   - Нет, Матвеич, мы этого дела так не оставим. Только я сам из  инквизиции
выпутался и вдругорядь бывать в ней не желаю...
   - Да ничего я не говорил тебе... Ты сам пьян!
   - Ты не говорил, да язык твой ляпнул... А  я  при  дворе  за  вольнодумца
слыву, и с меня спрос велик ныне! Ежели крамолу покрывать станем, то, гляди,
как бы и нас с тобой не потянули...
   Тимофей Бурцев, рудознатец и комиссар заводской, шапку поискал  в  сенях,
нахлобучил ее до самых глаз и ушел, всхлипывая. А Татищев к столу  присел  и
быстро застрочил:

   "Вашему императорскому величеству всенижайше  доношу...  Сего  декабря  6
дня, сидючи у меня ввечеру, разговаривал комиссар Бурцев со мною  наедине  о
Нерчинских  заводах...  Есть-де  тамо  ссыльный  Егор  Столетов  -   совести
дьявольской и самый злой человек.., а паче того, видя,  что  вице-губернатор
Жолобов обходился с ним дружески и дал ему денег 20 рублев..."

   Наутро велел Татищев строить съезжую избу, в коей инструменты для пыток и
огня приспособить. Хрущов Андрей Федорович (помощник Татищева) хмуро смотрел
на этот новенький сруб.
   - Никитич, - говорил, - на заводах и без твоей избы дыму  много.  На  што
люд сибирский тебе рвать? Он и без тебя весь рван-перерван -  еще  с  России
самой...
   - Слово не воробей, - отвечал Татищев. - Вылетит - не поймаешь. Да и  мне
надобно оградить себя от козней придворных...
   И зашагал Хрущев прочь с крыльца, бурча под нос себе:
   - Оно и так, немцам на руку!

***

   "Купание с раины"  -  не  казнь,  а  мука  людская.  Раиной  зовется  рея
мачтовая. На страшной высоте, где паруса шумят, вяжут длинный канат. И канат
тот под днищем корабля пропускают. Получается круг замкнутый, и в этот  круг
включают тело матросское. "Купание" началось... Медленно  тянется  канат  от
неба - к воде. Море все ближе, ближе. И  вот  уже  вода  сомкнулась.  Плывет
матрос под днищем корабля, ракушу спиной  обдирая,  а  его  продергивают  на
глубине рывками плавными. Прозелень воды  разорвется  над  ним,  глотнет  он
воздуха, а его уже наверх тянут - к раине. Потом  второй  круг  следует.  За
вторым - третий. Коли умер матрос, захлебнувшись, его и мертвого  продолжают
крутить под корабельным килем...
   К такому наказанию приговорили матросов с  фрегата  "Митау".  А  офицеров
особо - "чрез расстреляние их  пулями".  Федор  Иванович  Соймонов  навестил
осужденных:
   - Не  бойтесь,  ребятки.  Прокурору  флота  российска,  мне  дана  власть
немалая. Я вас выручу, ибо знаю: вы в плен постыдный обманно попали... Ежели
б ты, Петруша, - сказал он Дефремери, -  не  был  французом,  не  так  бы  и
придирались.
   - Я честно служил флагу русскому, - отвечал Дефремери.
   - Так-то оно так. Да поди ж ты.., докажи теперь, что ты  водку  пьешь,  а
редькой закусываешь... А вот ты, Харитоша... - сказал он Лаптеву, - помнится
мне, с Витусом Берингом ушел в экспедицию  Дмитрий  Лаптев...  Кем  он  тебе
приходится?
   - Мы с ним братцы двоюродные, - понуро ответил Харитон.
   - Вот бы и тебе, дураку, с ним уйти... Молод ишо, надо на  дальних  морях
отечеству послужить, а потом уж в Питере отираться...
   Случайно, сам того не желая, нос к носу столкнулся однажды флота прокурор
с Волынским на улице; хотел было адмирал мимо пройти, вельможи  не  замечая,
но Волынский руки широко распростер, будто обнять желал.
   - Бежишь от меня, Федор Иваныч? - спросил  ласково.  -  Ты  погляди,  как
немцы дружно живут. Один с крючком, другой с петелькой. И так вот,  один  за
другого цепляясь, карьер свой ловчайше делают. У нас же, у русских,  радение
оказывают лишь сородичам своим. А слово -  русский!  -  для  балбесов  наших
ничего уже не значит. Недаром как-то спросил я одного: из каких, мол, ты?  А
он ответил мне: из рассеяно в, мол, свой корень вывожу.
   - Верно говоришь, что мы не россияне, а рассеяны, - согласился  Соймонов.
- Единяться нам, русским, надо, то верно. Но  меж  нами,  Артемий  Петрович,
разница.., огромная! Я  открыто  борьбу  веду.  А  ты  макиавеллевы  способы
изыскиваешь. Сам же ты, вроде Остермана подлого, плывешь каналами темными.
   От такого упрека даже лоб покраснел у Волынского.
   - Да я, ежели наверх взберусь, - похвалился он сгоряча, - так я Остермана
и всех прочих пришлых с горушки-то скину!
   - Может, и скинешь, - отвечал Соймонов. - Да ведь сам, заместо Остермана,
и сядешь... Пусти. Не держи меня! И прошел мимо,  гордый.  Волынский  зубами
скрипнул.
   - Плохо ты меня знаешь, - крикнул вслед адмиралу. - Я  даром  словами  не
кидаюсь. Верю: быть мне наверху...

***

   Под вечер, домой приходя, Татищев  давал  раздевать  себя  новокрещену  -
Тойгильде Жулякову: за переход  в  веру  православную  Василий  Никитич  ему
ежедневно по копейке дарил.
   - Ай, ай! - говорил Тойгильда. - Ты умная башка... Будет копейка -  будет
твой Тойгильда Исуське русскому молиться. Не будет копейка -  шайтан  лучше,
шайтану кланяйся...
   - За отступничество от веры православной, знаешь ли, что сожжем  тебя  на
костре заживо?
   Копейку получив,  бежал  новокрещен  в  кабак,  покупал  водки  и  водкой
промывал гнойные глаза детишек своих. Дети кутятами слепыми в него тыкались,
пищали. От водки глаза у них открывались трахомные - смотрели они  на  отца,
его радуя...
   Под вечер просвистели лыжи под окнами. Вошел в канцелярию вогул  крещеный
Чюмин, долго глядел на Татищева с порога.
   - Твой генерал будешь? - спросил, на пол садясь.
   - Ну, я... Так что? Или россыпи тайные знаешь? Или ямы чудские  приметил?
Говори - я тебе пять копеек дам.
   - Дай рупь, - попросил Чюмин.
   - Было бы за што рупь давать. За рупь мне целую гору  железа  или  золото
укажи... Тогда - дам!
   Чюмин еще табаку просил, еще чаю просил:
   - Знаю гору,  вся  гора  из  железа...  Вся,  вся!  ..Ботфорты  Татищева,
подбитые стальными подковками, 5 даже прилипали к горе.  С  вершины  на  сто
верст (а может, и более) видны были окрестности. Руда из нутра горы столбами
кверху выпирала. Отбил кусок, искрами брызнул железняк  магнитный.  Даже  не
верилось - чудо! Неужто вся  гора  сплошь  из  железа?  На  проверку  так  и
выходило...  Веками  греби  ее  лопатой  -  никогда  не  исчерпаешь!   Внизу
карабкались по склонам штейгеры...
   - Эге-ге-гей! - кричал им Татищев с вершины.
   Гору эту, чудо природы уральской, он  нарек  именем  Благодать  (в  честь
царицы: Анна - благодать). И перед Анной Иоанновной  он  письменно  хвастал:
"...назвали мы оную гору Благодатью, ибо такое великое сокровище на  счастие
вашего величества по благодати божией открылось, тем же и вашего  величества
имя в ней в бессмертность славиться может..."
   А на самой вершине Благодати рабочие вскоре нашли снегом занесенный  труп
человека с веревкой на шее... Татищев так и отпрянул от мертвеца: перед  ним
лежал вогулново-крещен Степан Чюмин, и  рубль  в  одеждах  его  оказался  не
истрачен. Убили его сами вогулы:  заводская  каторга  гнала  народы  местные
дальше, в леса непроходимые, на рубежи тундряные, к самому Березову...
   Это была месть!
   В  далеком  Петербурге  граф  Бирен  сказал  генерал-берг-директору   фон
Шембергу, из Саксонии прибывшему:
   - Много ли мне нужно? Мне хватит и одной Благодати...

Глава 12

   Шатались люди, и - шли, шли, шли... Шли они против солнца и посолонь. Дул
им сиверко в спину, и встречь ветру они шли тоже. Бежала Русь.., расширялась
Русь! Из горбыля березового соху новую мастерили  наспех.  И  вонзала  ее  в
землю пустошную, в землю ничейную. Широк простор! И  -  никого,  только  мы,
хлебопашцы вольные, из России (в Россию же!) бежавшие от тягот разных...
   Два года подряд навещал страну неурожай. Замученную поборами Русь  выедал
изнутри голод.
   В городах не стало житья от нищего люда. На дорогах не проехать от разбоя
великого... Чтобы спасти  народ  от  вымирания,  Анисим  Маслов  настоял  на
открытии хлебных магазинов для бедняков.  Вот  и  на  Москве  такой  магазин
открыли. Естественно, бедные и голодные так и кинулись туда с торбами...
   Послушал потом Волынский, как обер-прокурор в Сенате воюет, как трясет он
там вельмож разных, как помещикам инквизицией угрожает, и даже притих. Долго
думал, и Маслова однажды тишком ущипнул за локоть.
   - Анисим Ляксандрыч, - шепотком сказал (а  у  самого  в  глазах  бесенята
прыгали), - мы с тобою в дружках никогда не бывали. Всяк из нас в свою масть
идет, до своей конюшни бежит  резво.  А  скажу  тебе,  однако,  по  совести:
стерегись за слова свои  лиходейства  вельможного...  Уж  больно  ты  горяч!
Смотри, как бы тебя на зуб не положили да не щелкнули...
   - Нет! - отвечал ему Маслов с гневом. - Это не я стеречься должен,  пущай
меня стерегутся. И тебе, Петрович, меня тоже бояться!
   Волынский даже не обиделся, ибо каждый день жизни своей проводил  ныне  в
праздниках. За участие в штурме Гданска Волынского отличили при дворе - дали
ему чин генерал-лейтенанта. А под новый год Анна  Иоанновна  отвела  Артемию
Петровичу место в Петербурге под домостроение.  Место  было  прекрасное,  по
соседству с графом  Биреном,  рядом  бегут  Конюшенные  проулки  к  манежам,
соседне  Мойка  течет,  -  так  что  по  весне  можно  гондолою  плыть  куда
пожелаешь... <От этого дома и переулок получил название Волынского переулка,
сохраняя название до наших дней  (более  200  лет).  Дом  А.  П.  Волынского
находился невдалеке от нынешнего здания ДЛТ.>.  Не  успел  с  этой  радостью
свыкнуться, как его новая радость нагнала.
   - Быть тебе, - велела Анна  Иоанновна,  -  в  моих  генерал-адъютантах  и
службу нести при дворе моем исправно...
   Волынский от покоя душевного даже телом полнеть стал. Лошади  возили  его
цугом, сами каурые, а вальтрапы на спинах их  золотые  с  гербами...  Хорошо
ему! Но временами и худо было -  от  тоски.  Доколе  кобыл  случать?  Доколе
спиной гнуться? Пора бы уже заявиться во всей красе разума своего. Да  не  в
Сенат (пускай там старики покашливают), а - прямо в Кабинет императрицы, где
один Остерман за всю Россию дела вершит.
   В эти дни сошелся Волынский с Иогашкой Эйхлером и Жаном де ла Суда -  оба
они при Остермане своими людьми считались. Люди они не  знатные,  но  вполне
разумные, и оба дружно Остермана презирали.  Де  ла  Суда  был  образован  и
изящен,  как  истый  француз,  в  языках  докою  был  -  от  гишпанского  до
итальянского ведал.
   - А депеши посольские, - выпытывал у него Волынский, - кто  из  шифров  в
слова составляет?
   - Шифрами ведает лично  Остерман,  никому  этого  не  доверяя.  Иной  раз
заходит к нему Бреверн, но вице-канцлер и ему не верит. Он есть  диктатор  в
политике русской, все делает на свой лад. Вот и сейчас русский корпус  Ласси
на Рейн загнали...
   - Что деется? - рассуждал Волынский. - Куда на Руси ни шагнешь,  везде  в
Остермана, как в дерьмо, наступишь. И  вонища  округ  такая  -  хоть  святых
выноси... А вы, сударики, меня не бойтесь. Я шумен бываю, верно. Но язык мой
- не враг мне: пустое треплет, а нужное бережет, - утешал он Эйхлера и де ла
Суда...
   Он знал:  при  Остермане  "сударикам"  худо  живется,  и  стал  не  спеша
перетягивать их на свою сторону - на русскую, своими конфидентами их  делал.
Чтобы они в него поверили, чтобы Остермана они ему с потрохами предали. И  в
этом успевал...
   А в одну из ночей, таясь часовых, неизвестный патриот подкинул  к  дверям
Зимнего дворца проект "О экономических и промышленных нуждах России".  Утром
лакеи дворцовые случайно нашли эту рукопись  и  передали  императрице.  Анна
Иоанновна таинственный проект этот перекинула из комнат своих  в  Кабинет  и
велела:
   - Обсудить в генеральном собрании министрами и выборными, коих я назначу.
И проекты  всем  им  писать  о  том,  как  привесть  империю  мою  в  дивное
благосостояние!
   В число лиц, допущенных до писания проектов,  попал  и  Артемий  Петрович
Волынский. На радостях он Кубанца своего  целовал  и  говорил  рабу  верному
слова такие - слова горячие:
   - Базиль! Рожа твоя калмыцкая, чуешь ли? Теперь господин твой не  мальчик
уже, а муж государственный...

***

   Вот уже много зим прошло, как Остерман  не  выходил  из  комнат  своих  -
жарких,  прокаленных  и  смрадных.  Весь  обложен  подушками,  в  засаленных
халатах, вице-канцлер империи лишь изредка  выезжал  во  дворец.  Тогда  его
заворачивали в шубы и одеяла. Он не дышал, боясь глотнуть русского  ядреного
морозца. Кабинетного министра империи клали в карету,  простеганную  изнутри
мехами и ватой, и везли... В слюдяных окошках желтым  казался  снег,  бежали
желтые бабы, в громадной муфте покоились желтые  руки  вице-канцлера.  А  на
штопаные кружева сыпалась желтая воскова пудра.
   Сегодня Остерман сказал де ла Суда:
   - Милый Жан, стерегитесь Волынского, я знаю, что вы у него бываете.  И..,
обещаю вам следующий чин! А вот Иоганну Эйхлеру он посоветовал другое:
   - Продолжайте и далее, мой друг, посещать Волынского. Я буду  рад,  ежели
вы передадите мне его тайные мысли. И.., обещаю вам следующий чин!
   Писание проекта застало  Остермана  врасплох.  Конечно,  можно  начертать
бумагу - столь туманную, что никто не поймет. А чтобы дурь свою не показать,
все будут восклицать: