ниха с невестой.  По лестнице обрученных подсадили на спину слона,  Голицын с
Бужениновой забрались в клетку,  и свадебная процессия стала ездить по городу
для показа молодых...  Людей везли медведи сергачские и  сморгонские,  собаки
меделянские,  козлы и бараны крестьянские,  хряки хохлацкие, олени тундровые,
верблюды калмыцкие,  а перед ними выступал озябший слонище,  хвостишкой своим
виляя.  Достойно  примечания,  что столь разнородные животные,  будучи в один
кортеж составлены,  средь разрывов ракет, в шуме пушечном и гаме музыкальном,
вели  себя вполне пристойно,  и каждая свинья добросовестно в хомут налегала.
Не было заметно в животных страха или дикости,  никто из них не  брыкался,  и
даже поросята,  от мороза шибко страдая, церемонию не нарушали, только повиз-
гивали.
   Волынский ехал впереди процессии, указывая поезжанам, на какие улицы заво-
рачивать. Поезд объехал все главные проспекты столицы, и тогда министр напра-
вил его к манежу Бирона.
   - Выгружай молодых из клетки! - распорядился он...
   Внутри манежа лошадиные плацы были заранее устланы досками. Вдоль протяну-
лись длиннющие столы,  наскоро сколоченные.  И был приготовлен он  герцогской
кухни изобильный обед на триста поезжан, причем калмык ел свою баранину с жи-
ром,  а для самоеда была сварена оленина с личинками оводов.  Для пития  было
все - от настойки мухоморной для чукчей до пшеничной горилки для усачей-запо-
рожцев. Никогда еще манеж Бирона не слышал столько языков и наречий, под сво-
дами его еще не бывало таких забавных гостей. За столы поезжане садились впе-
ремежку,  и дипломаты иностранные отметили,  сколько ласково и вежливо  гости
чинились друг перед другом, словно кавалеры версальские: остяк исправно услу-
жал кабардинке, татарин вежливо ухаживал за камчадалкой...
   Императрица появилась в манеже.  На ней был телогрей пушистый, а на голове
маленькая - в кулачок - корона. Для нее был накрыт отдельный стол на возвыше-
нии,  и она там ела и пила с Бироном,  веселясь небывалым зрелищем. А под ней
тряслись в топоте доски манежа от плясок народных,  за стеною в испуге бились
копытами в стойлах бироновские кони. "Молодых" (которым вместе за 120 лет бы-
ло) тоже плясать заставили.
   Волынский заглянул  в  перечень комедийного действа,  из коего явствовало,
что пора выводить на сцену Тредиаковского.
   - Пиит-то  не сдох еще? Тащите его сюда с виршами.
   Возле кабинет-министра толпились секретари его - Богданов, Арнандер, Глад-
ков, Муромцев, Родионов.
   - Нельзя тащить, - говорили они. - Худ он стал!
   - А без него немочно. Весь праздник поломается.
   - Вы из ручек своих столь побили его,  что левым оком пиита не зрит, а ли-
чина Тредиаковского в синяках вся.
   - А вы, - учил адъютантов Волынский, - умнее будьте. Наденьте на рыло пии-
ту маску,  какие на театрах актеры носят,  вот синяки и скроются...  Волоките
его ко мне проворней!
   В шутовской  маске на лице поэта под конвоем привели из-под ареста "в оную
Потешную залу, где тогда мне поведено было прочесть наизусть оныя стихи наси-
лу".  Через прорези маски одним глазом видел Тредиаковский царицу с герцогом,
видел столы с яствами разноплеменными,  над которыми медленно оседала, словно
снег пушистый, внимательная к нему тишина.
    Он начал, обращаясь к царице с Бироном:

             Здравствуйте, женившись, дурак и дурка <1>,
             Еще....... дочка, тота и фигурка!
             Теперь-то прямо время нам повеселиться,
             Теперь-то всячески поезжанам должно беситься.
             Квасник -  дурак!
             Буженинова -  .....!
                   Спряглись любовью, но любовь их гадка.
                   Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды!
                   Начните веселье, молодые деды.
                   Балалайки, гудки, рожки и волынки!
                   Сберите и вы, бурлацки рынки.
                   Плешниды,  волочайки и скверные....!
                   Ах, вижу, как вы теперь ради...

   Анна Иоанновна подняла ладони и трижды хлопнула,  аплодируя:  она была до-
вольна (в радость Волынскому). Василий Кириллович унял рыдание и продолжил:

                          Свищи, весна!
                          Свищи, красна!

    А в числе гостей были ямщики,  привезенные  из  Тверской  провинции.  Всю
жизнь на козлах сидя,  лошадям насвистывая, они в свисте такое мастерство яв-
ляли, что из ямщиков этих был особый хор образован, который "весной" называл-
ся.  Тредиаковский сказал "свищи,  весна!",  и мужики поняли так, что настало
время их выступления.  Начали они тут такое выделывать,  будто и впрямь весна
началась.  Под сводами манежа запели соловушки, застрекотали щеглы, зазвенели
малиновки и жаворонки,  гулко перекликались кукушки в лесу душистом... Весна,
весна!
   Анна Иоанновна  опять похлопала:
   - Распотешили! Вот славно-то...
   Слез поэта не видать под маскою шута; он читал дальше:

             Спрягся ханский сын Квасник, Буженинова ханка.
             Кому  то не видно, кажет их осанка.
                       О, пара!
                       О, нестара!
                Не жить они станут, а зоблить сахар,
                А как он устанет, то другой будет пахарь.
                Ей двоих иметь диковинки нету -
                Знала она и десятерых для привету...

   Закончив стихи,  Василий  Кириллович  думал,  что теперь его песня спета -
можно домой идти. Но секретари Волынского обступили его на выходе и снова под
караул отвели.
   - Отпустите вы меня, - взмолился он.
   - Того  нельзя.  От  кабинет-министра велено тебя под замком содержать,  а
завтра еще разговор будет... Особый!
   Брякнули запоры.  Ушли.  Краски маскарада погасали во мраке темницы,  было
слышно,  как потрескивают от мороза жгучего стены караульни. Вспомнил он себя
молодым.  Пешком,  пешком...  до самого Парижа дошел!  Юность кончилась... Он
плакал.

   В восемь часов вечера Шетарди получил от двора приглашение в манеж.  Желая
наказать  императрицу за невнимание к послу Франции,  маркиз приехать в манеж
отказался.  Было уже темно,  по трубам от крепости качали нефть для иллюмина-
ции.  Молодых снова усадили на слона, отвезли их в Ледяной дом. На льду Невы,
приветствуя живого собрата,  раздался рев слона ледяного, внутри которого му-
зыканты сидели,  на трубах играя.  Из хобота слона рвался к нему фонтан горя-
щий. По бокам от дома стояли пирамиды ледяные с фонарями. Народ толпился воз-
ле, потому что в пирамидах были выставлены "смешные картины" (не всегда прис-
тойные, в духе брачных эпиталам Катулла). Молодых со слона ссадили, повели их
в баню сначала, где они парились. Потом их в Ледяной дом пустили. Двери нале-
во из передней обнажали убранство спальни. Над туалетом зеркала висели, и ле-
жали тут часики карманные,  изо льда сделанные. По соседству со спальней была
комната для отдохновения после утех брачных.  Перед ледяными диванами высился
стол ледяной,  на котором посуда изо льда (блюда,  стаканы, графины и рюмки).
Все это было разукрашено в разные цвета - очень красиво!..
   Михаил Алексеевич сказал новобрачной:
   - Спасибо государыне на свадьбе. Все уже осмотрели, подарки получили, едем
домой, Авдотьюшка, а то зуб на зуб не попадает!
   Из Ледяного дома их часовые не выпустили:
   - Вы  куда  навострились?  От  государыни императрицы велено вам всю ночку
здесь провести... Ступай и ложись!
   За ледяными стенами страшно кричал ледяной слон,  выпуская нефть из хобота
на двадцать четыре фута кверху. Дельфиньи пасти тоже полыхали нефтью, как ге-
енна огненная. Салютовали молодым ледяные пушки, бросая вокруг ядра ледяные с
треском ужасным... Дьякону из причта церкви Святой Троицы, который ради поте-
хи с Выборгской стороны приволокся,  башку с плеч таким ядром начисто сковыр-
нуло... Вот и потешился!
   - До восьми утра...  ни-ни!  - сказала Анна Иоанновна.  - Коли противиться
станут, уложить их в постель насильно.
   Старика со старухой раздели.  На голову Бужениновой водрузили чепец ночной
изо льда,  кружева в котором заменял жесткий иней. На ноги Голицына приладили
колодки ледяных туфель. На ледяные простыни уложили новобрачных - под ледяные
одеяла... А в пирамидах всю ночь вращались подвижные доски смешных картин...
   Катулл, где ты, нескромный певец восторгов первой ночи?
   В восемь утра молодых вынесли - закоченевших.
   Этой ночи - первой их ночи! - было им никогда не забыть. В согласии любов-
ном калмычка Авдотья породила князю двух сыновей, которые род и продолжили...
   Конец этой свадьбы оказался совсем не дурацким, и потомство князя Голицына
было людьми здравыми, активными, мужественными!

   Тредиаковский провел эту ночь на соломе.  Утром поэта вывели из заточения,
но  пшату не вернули.  Повезли на дом к кабинет-министру.  Василий Кириллович
снова Волынского узрел.
   - Ну? Теперь-то понял, каково противу меня писать?
   - Да не писал я на вашу милость. Своих забот немало...
   - Ты не завирайся.  Князь Куракин читал при всех в дому герцога стихи твои
о самохвальстве моей персоны.
   - То не про вас! - клялся Тредиаковский. - Осуждая самохвальство и себялю-
бие в эпиграмме,  я личностей не касался, а лить желал порок в людской породе
исправить.
   Волынский  обругал его и сказал:
   - Расстаться с тобой не хочу, прежде еще не побив!
   Тредиаковский просил министра сжалиться.  "Однако не преклонил его  сердце
на  милость,  так  что  тотчас велел он меня вывесть в переднюю и караульному
капралу бить меня еще палкою 10 раз,  что и учинено. Потом повелел мне отдать
шпагу".
   На прощание  Волынский объявил поэту:
   - Вот  теперь ползи и жалуйся кому хочешь,  а я свое с тебя взял и гнев на
Куракина потешил вволю...
   С этим караул от поэта убрали. Иди куда хочешь.
   Пошел  профессор элоквенции, шпагу под локтем держа.
   Наташка  дома заждалась, изнылась вся, любящая.
   - Ох,  милая! - сказал он ей. - Таких дорогих стихотворений, как вчера, не
писывал  я  еще  ни  разу в жизни.  И богато же расплатились за талант мой...
Глянь на спину!
   Он сел к столу и составил завещание: после побоев ему казалось, что не вы-
живет. Из Академии прислали врача Дювернуа, который осмотрел увечья и заявил,
что  побои основательны,  но не смертельны.  С этим утешением Тредиаковский и
продолжил работу над ответом Ломоносову...  Он боролся с ним, как старый гла-
диатор против юного, понимая свое неизбежное поражение.

               Уж на челе его забвения печать,
               Предбудущим  векам что мог он передать?
               Страшилась грация цинической свирели,
               А перста грубые на лире костенели.

   Свой ответ Ломоносову отнес в Академию, чтобы та на казенный счет пересла-
ла его во Фрейбург.
   - Для пресечения, - сказал Данила Шумахер, - бесполезных споров отправлять
критик не следует,  да и деньги за перевод куверта по почте пожалеть для иных
дел надобно...
   Тредиаковский вернулся к столу.  Рожденный близ ключа Кастальского и поме-
реть должен на самой вершине Парнаса! Нектар души своей он рассеял по цветам,
которые  увядали  раньше  срока.  Тредиаковский проживет еще очень долго,  но
счастлив в жизни никогда не станет... Не жизнь у него была - трагедия!

                    ГЛАВА ПЯТАЯ

   Мороз - не приведи бог!  А солдат русский, одетый по образцу европейскому,
хаживал в мундирчике,  не имея ни шинели,  ни овчины, шляпа фасона глупейшего
не грела голову, оставляя уши открытыми. Чулки и гетры ног от холода не защи-
щали...  Немало  народу померзло при торжественном вшествии армии в Петербург
для празнования мира, славы не принесшего!
   Анна Иоанновна загодя выслала навстречу лейб-гвардии запасы листа лаврово-
го "для делания кукардов к шляпам".  Возглавлял вшествие Густав  Бирон,  брат
фаворита.  "Штаб и обер-офицеры, так как были в войне, шли с ружьем, с примк-
нутыми штыками;  шарфы имели подпоясаны;  у шляп сверх бантов  за  поля  были
заткнуты  кукарды  лаврового листа...  ибо в древние времена римляне с победы
входили в Рим с лавровыми венками,  и то было учинено в  знак  того  древнего
обыкновения".  На  армию лавров уже не хватило,  и "солдаты такия ж за полями
примкнутые кукарды имели из ельника связанные, чтобы зелень была". Пар от ды-
хания  нависал над войском замерзшим.  Гвардия и армия голенасто вышагивала в
чулках разноцветных,  топала башмаками в твердый,  наезженный  санками  наст.
Впереди со шпагой в руке трясся посинелый от холода Густав Бирон,  за ним де-
филировал штаб с носами красными - все под усохшими на кухнях лаврами,  отня-
тыми у супов кастрюльных. Марш начался от Московской ямской заставы ко дворцу
Зимнему, который войска обошли кругом, и видели они в окнах дворцовых расплю-
щенные об стекла носы и щеки девок разных;  на балкон в шубах пышных выходила
императрица,  ручкой им в ободрение делала. Солдаты прошагали от Адмиралтейс-
тва к Ледяному дому,  дивясь немало на красоту рукотворную, с Невы же колонны
завернули обратно ко дворцу. Тут запели трубы, и знаменосцы стали сворачивать
полковые стяги в "крутени",  которые сразу унесли в покои царские.  Война за-
кончена!.. Офицеров звали во дворец, где они перед престолом поклоны нижайшие
учиняли.  При этом Анна Иоанновна каждого из них бокалом венгерского потчева-
ла, а речь ее была такова:
   - Удовольствие имею благодарить лейб-гвардию,  что, будучи в войне, в над-
лежащих диспозициях,  господа офицеры тверды и прилежны находились,  о чем  я
чрез фельдмаршала графа Миниха и подполковника Густава Бирона известна стала,
и будете вы все за службы свои немалые мною не оставлены...
   И с этими словами - уже при свечах!  - офицеры были распущены, а солдат по
квартирам на постой развели, где им никто не радовался, ибо постои эти обыва-
телям в тягость были. Живет себе человек с женою и детишками, ничем не тужит,
вдруг прутся в дом сразу восемь солдат с гранатами  и  ружьями.  Теперь  пои,
корми их, ублажай всячески, а они кочевряжатся и жене твоей намеки разные де-
лают... Когда постой закончится, в доме твоем мебелишка истерзана, посуда по-
колочена,  детишки слова скверные произносят,  жена воет,  а девки брюхаты от
солдат бегают...
   Обижаться не  на кого - казарм-то нет (только еще начали строить их).  Вот
когда казармы  в  Петербурге  выстроят,  тогда  обыватель  столичный  заживет
по-людски!

   Вечером Анна Иоанновна надела парчовое платье, в прическу ей приладили ко-
рону бриллиантовую.  Пушки раскатисто стучали с  крепостей  Адмиралтейской  и
Петропавловской; при барабанном бое по улицам разъезжали секретари, читая на-
роду манифест о мире.  Близился час великого "трактования",  когда  следовало
царице многих отблагодарить за подвиги в войне минувшей.
   Первым  делом был ею "трактован" герцог Бирон...
   Анна Иоанновна при всем дворе ему объявила:
   - Высокородный герцог Курляндский и Семигальский! За твои потужения обиль-
ные  в  войне этой с Турцией жалую тебя деньгами в благодарение суммою в пять
миллионов рублей...
   Тихо стало  во  дворце.  Низко склонились в поклоне фрейлины и статс-дамы,
плечи голые показывая.  Склонились и мужи государственные; низко упали, почти
пола касаясь, длинные локоны париков, а концы шпаг вельможных высоко вздерну-
лись...  Тишайше было. При пяти миллионах шуметь не станешь, а только задума-
ешься.
   Бирон отвечал императрице самым скромным образом:
   - Нет,  великая  государыня!  Я  ведь  на войне в храбрости не упражнялся.
Правда...  потужения к виктории я производил,  но могу оценить их лишь в  сто
тысяч рублей, которые и приму от тебя!
   Остерман решил повершить герцога в скромности.  Для себя ничего не просил,
а просил" для сыночка своего кавалерию красную Александра Невского, которая и
была дана,  отчего сопляк остермановский сразу вошел в  чины  генеральские...
Вообще скромность - это большая наука, не каждый умеет смирить свою алчность!
   А над Невою горели пламенные транспаранты со словами:

            БЕЗОПАСНОСТЬ ИМПЕРИИ ВОЗВРАЩЕНА

   Но люди умные тому не верили.  Порта уже вступила в альянс со  Швецией,  и
теперь надо ждать войны новой - на Балтике.  От двора же велено было домовла-
дельцам,  чтобы выставили на .подоконники не менее десяти свеч зажженных. Го-
род,  обычно тонущий во мраке, озарился огнями праздничной иллюминации. Пушки
еще долго били с крепостей,  в ушах звенело от пальбы их,  гофмаршал раздавал
иностранным послам памятные медали в знак Белградского мира. Иные выпрашивали
себе и по две-три медали, ибо сделаны они были из чистейшего золота.
   Миних был сумрачен. Война закончилась для него без выгоды. Даже губернато-
ром на Украину посадили храбреца Джемса Кеита,  а он остался при Военной кол-
легии,  при корпусе Кадетском,  при жене костлявой.  Правда, Анна Даниловна в
приход ему ежегодно по ребенку приносила,  но дети эти не графы Минихи,  а по
отцу законному-князья Трубецкие... Вот, кстати, и отец их подоспел.
   - Государыня, - сказал князь Никита, - до себя вас просят.
   Миних протиснул  свое  грузное тело через двери в комнату туалетную.  Анна
Иоанновна от зеркала приветливо обернулась:
   - Ну,  фельдмаршал, проси у меня что хочешь... За службу твою награжу тебя
по-царски... проси!
   - Матушка,  - брякнул Миних, - вознагради меня за походы мои великие край-
ним чином... генералиссимуса.
   - Да в уме ли ты?  - ужаснулась императрица. - Или забыл, что генералисси-
муса имеют право иметь лишь особы царской или королевской крови!  Как я  тебе
такой чин дам?
   - Но Меншиков-то, матушка, был ведь генералиссимусом.
   - Вольно ж ему... бысстыднику! Проси другое...
   Миних вдруг опустился на колени, протянул к Анне Иоанновне руки с коротки-
ми, будто обрубленными пальцами.
   - Тогда,  - сказал,  - хочу быть герцогом Украинским, дабы в Киеве престол
свой иметь...
   Тут императрица совсем ошалела.
   - Бог с тобой, - отвечала. - Или пьян ты сей день?
   Она вышла  к придворным, жаловалась шутливо:
   - Миних-то мой до чего скромен оказался!  Всего-то и пожелал корону киевс-
кую.  А я думала,  что он великим князем Московским быть захочет...  Доверься
ему,  так я бы на чухонском престоле осталась,  а он бы на московском рассел-
ся...
   Миних получил  за  эту  войну  в  награду  всего  лишь  чин  подполковника
лейб-гвардии полка Преображенского! Конечно, от такого "трактования" и заску-
чать  можно.  Исподлобья наблюдал Миних,  как на сцене театра придворного два
итальянских танцора изображали ревнивых любовников. Межу ними крутилась в пи-
руэте француженка-балерина,  предельно тощая и лядащая,  вроде жены Миниха...
Вдруг подошла Анна Даниловна, шепнула с придыханием страстным:
   - Что означает пируэт сей, друг мой?
   - В танце этом запечатлена картина пылкая,  как две голодные собаки  из-за
одной кости грызутся.
   - Ох, как вы злы сегодня... - Трубецкая отошла от него.
   Во дворце  показался посол Франции,  и фельдмаршал отвесил маркизу Шетарди
заискивающий поклон (не уехать ли в Париж?).  Потом явился посол Пруссии, ба-
рон Мардефельд,  и Миних отпустил ему тяжелую, как гиря, берлинскую шутку (не
махнуть ли в Берлин?)... Оглушая гостей могучим басом, нахальный и тревожный,
крутился среди красавиц двора Бисмарк. В сторонке от гостей, нелюдим и подтя-
нут,  стоял, поскрипывая лосинами, одинокий фельдмаршал Петр Петрович Ласси -
шотландец гордый.  Гостей звали к столу. Миних локтями продрался ближе к бал-
дахину,  назло Бирону наглейше занял  место  подле  императрицы.  Фельдмаршал
грозным  рычанием велел лакеям придвинуть к нему серебряный поставец настоль-
ного "холодильника" с винами. Анна Иоанновна, недовольство Миниха ощутив, бы-
ла с ним крайне любезна:
   - Я ведаю, фельдмаршал, что покушать ты любишь. Гей, гей, гей! - прокрича-
ла она. - Подать фельдмаршалу мое блюдо...
   Миниху подали громадное блюдо из золота, в центре которого вечным сном по-
коился жирный заяц. По краям же от него симметрично расположились четыре кро-
лика.  А между ними в благоухании