ский.  Думаешь,
саксонцы или венцы помогут? Нет, все нам, русским, в  крови  своей  добывать
для чужаков блудных надобно. А поляков мне  жаль:  они  нам,  россиянам,  по
крови родные. Народ этот пылок и  добр,  а  что  шумят  много,  так  это  по
горячности. Беды времен прошлых забыть надобно и славянству  единым  быть...
Так-то!
   Корпус генерала Ласси он нагнал на марше:
   - Петра Петрович, дай обгоню тебя... На што мне  тащиться  за  солдатами?
Дозволь  до  Варшавы  ехать?  Хочу  вудки  выпить  да   закусить   кокурками
варшавскими.
   - Езжай, - отвечал Ласси,  генерал  славный,  в  коляске  качаясь.  -  Но
смотри, как бы тебе поляки кости не переломали...
   Угроз не убоявшись, Волынский раньше армии явился  на  Варшаве.  Седоусые
ляхи хватались за сабли, распивали жбаны с  пивом  на  улицах,  и  светились
костры площадные - зловеще! Через заставы  столичные  с  воплями  и  стонами
удирали по дорогам на Саксонию немцы. Поляки всех немцев вышибали  прочь  из
своей страны. От увиденного Волынского брала оторопь. "Вот бы и нам  так,  -
думал, полякам завидуя. - Смотри,  как  немчуру  погнали,  будто  скотину...
Хорошо бы у нас такое вышло!" В доме цесарском навестил он начальника своего
- Густава Левенвольде, который встретил  его  с  лицом  рассерженного  льва:
потолстели у него брови, распух нос, язык еле ворочался:
   - Сам дьявол принес вас! Примас Потоцкий извлек из архивов закон древний,
по которому при избрании короля никому из иноземцев быть в Варшаве нельзя...
Нас изгоняют, а вы вдруг явились! Сидите дома...
   - Зачем же ехал? - сказал Волынский. - Чтобы  сиднем  взаперти  сидеть  и
понтировать с вами?
   Понесло его - в самую гущу. Карету свою придержал на перекрестке улиц:
   - Проще пана... Як я моге пшиехать до дому примасу?  И  поехал  в  логово
бунтующей Польши -  в  дом  архиепископа  гнезненского  Федора  Потоцкого...
Волынский знал его!  Примас  родился  в  плену  московском,  мать  его  была
Элеонорой Салтыковой, роднею Анны Иоанновны, и теперь Потоцкий  (по  слухам)
стал самым яростным врагом русской императрицы.  Час  послеобеденный  -  для
визита рискованный. По законам службы дипломатической разговоров после обеда
вести нельзя (а  судьям  приговоры  нельзя  подписывать).  Волынский  думал:
каково примут? Не спустят ли по лестницам?
   Гайдуков отстранив, поднялся  в  палаты.  Столы  там  стояли,  по  обычаю
панскому  покрытые  плитами  чистого  серебра.  За  чарами  вина,   осиянные
множеством свечей, сидели приверженцы Лещинского, а среди них - Потоцкий,  и
Волынский поклонился через стол:
   - Великий примас! Не изгоняй сразу... Мы родня  с  тобой  дальняя:  через
Салтыковых в кузенстве родственном состоим.
   - Средь врагов Польши не ищу родства  себе!  Но  Артемий  Петрович  вновь
поклонился ему.
   - Езус Мария, - отвечал с усмешкой. - Но ведь есть родство,  от  которого
никакой поляк не отречется: поляки и русские есть братья извечные  по  крови
славянской. И за то родство уважь меня!
   Хмуро  смотрели  на  гостя  нежданного   маршалок   Белинский,   казначей
Оссолинский,  гетман  Огинский,  стражник  коронный   Сераковский,   епископ
Смоленский - тонколицый Гонсевский... Волынский к нему обратился.
   - Вот ты, епископ, - сказал Гонсевскому, - твой предок во  время  смутное
Москву дотла спалил. А я на Москве как раз новый дом  отстроил:  приезжай  -
примем ласково, зла не упомнив!
   Примас поднялся, тишины выждал.
   - Эй, панове! - гаркнул. - Москаль -  не  саксонец..  Налить  ему  куфель
полный. Проше пана до нашего польского корыту!
   У "корыта" польского Волынский чувствовал себя куда  лучше  и  свободнее,
нежели в отечестве своем - за столом Остермана или  царицы.  И,  уединясь  с
примасом, они говорили честно, скрестив оружие двух правд - правды  польской
и правды русской, в поединке славянском...
   - Зачем вы губите нас? -  спросил  Потоцкий.  -  Престол  Польши,  сестры
русской, хотите наследственным для немцев сделать? Саксонского  выродка  нам
сажаете? И - за что? В обмен на престол Курляндии,  который  даже  не  вашей
стране, а подлому куртизану Бирену нужен... Стыдитесь, панове москальски!
   - И я стыжусь, - отвечал Волынский бесхитростно. - По мне так любо Польше
то, что полякам любо. Но вступила во вращение политика тайная, злодеи плывут
каналами темными. Союз Левенвольдов и Остерманов гибелен и вам и...  России!
Но и у вас, в Речи Посполитой, не все в согласье: Любомирские,  Вишневецкие,
Мнишеки кричат за Августа... А разногласье это худо обернется для крулевят!
   - Melius est  excidium,  quam  scissio  <Лучше  гибель,  чем  разногласия
(лат.).>, - отвечал примас. - Я знаю нравы панства нашего: многие гетманской
булавы жаждут и внимания исключительно к своим фамилиям... Им  ли  думать  о
Польше?
   - У нас тоже таких много, которые дочерей продадут, только бы им хорошо у
престола сталось. По размышлении  здравом  вижу  еще  корень  опасности  для
славянства - турки... Не враждовать бы нам, а быть в починах дружеских.
   Примас ответил ему с печалью глубокой:
   - И мы, поляки, знаем всю тягость  России  под  немецким  быдлом!  Однако
Польша пусть останется разумна... Нет, мы и мысли не допускаем, что  русские
люди виновны в бедах наших. Бедствие в  Посполитой  оттого  происходит,  что
Россией немчура управляет. И лишь одно правительство ваше повинно в  этом...
Мы прах и пепел! Века отшумят над нами,  горе  и  распри  старые  изживутся,
будут радости новые, и.., где поляк? где русский? - того  не  узнать  будет:
славянство все в соку своем переварит...
   Артемий Петрович вернулся к Левенвольде.
   - Где вы были столь долго? - спросил он Волынского. - Я  думал,  вас  уже
растерзали.
   - Гулял, граф... Вудки выпил! Паненочки  варшавски  -  до  чего  ж  милы!
Черти, медом помазанные, - вот девки здешние каковы!
   - Не подходите к окну, - велел Левенвольде. - Там стреляют...
   Волынский  выглянул  на  улицу.  Вокруг  германского   посольства   стоял
громадный забор, с утра  до  вечера  толпились  поляки,  дружно  обстреливая
посольство...  Немцев  выкуривали!  За  Варшавой,  в  местечке   Вола,   уже
возводилась шопа - деревянный навес, под сенью которого Польша изберет  хоть
дьявола, только не немца...
   - Пяста! - кричали на улицах. А где же король?.. Где же он?..

***

   В коляску к королю запрыгнул мсье Дандело:
   - Ваше  величество,  имею  восемь  тысяч  луидоров  и  говорю  на  восьми
языках... Хватит ли нам этого в далеком путешествии?
   - Вполне достаточно, мсье Дандело, - отвечал Станислав Лещинский,  одетый
под лакея. - Итак, мы едем к престолу... Вы - мой господин, я  -  ваш  слуга
покорный. Помните об этом, мсье Дандело, ибо шпионы венские стерегут  каждый
мой шаг...
   Колеса плыли в топкой  грязи  мелких  немецких  курфюршеств,  где  каждое
перекрыто от другого шлагбаумами. Возле рогаток  солдаты  светили  по  ночам
факелами, вглядываясь в проезжих. Дандело ехал под  видом  польского  купца,
Лещинский был его слугой исправным, и король  проворно  спрыгивал  с  козел,
ворота харчевен отворяя.
   От Страсбурга - уже верхом! - они поскакали  в  Мюнстер,  а  там  сели  в
почтовый дилижанс, который довез их до Берлина: вот наступил момент  опасный
- проверка пасов. Но король Пруссии уже охладел  к  "Союзу  орлов",  и  пасы
путникам вернули без подозрения. Во  Франкфурте-на-Одере  их  ждала  коляска
французского посла в Варшаве - маркиза Монти, а в ней - припасы для дороги.
   Маркиз Монти объявил в Варшаве, что король Станислав Лещинский на эскадре
кораблей приближается к Гданску (это он говорил о кавалере де Тианж).  Следы
были запутаны... Коляска быстро покатилась через земли  славянские.  Потекли
родные холмы, покрытые буковыми лесами. На постоялых дворах, под  увесистыми
грабами, король пил деревенское пиво  и  слушал  игру  волынок.  Отбросив  в
сторону парик, он клал румяный пухлый подбородок на  кулак,  и  слезы  текли
из-под длинных, как  у  девицы,  мохнатых  ресниц.  Слуха  короля  достигали
разговоры поляков - старых ляхов.  Не  было,  пожалуй,  в  Польше  семейного
очага, где бы  не  вспоминали  по  вечерам  походы  и  славу  былых  времен.
Легкомысленно забыты все тягости походов во славу Карла XII,  и  теперь  имя
Станислава Лещинского светилось в замках и хижинах, как  звезда  возрождения
Польши - великой и самостийной... На последней станции перед Варшавой король
Станислав разоблачил себя, сказав:
   - Поляки! Посмотрите на меня внимательно... Неужели вы не  узнали  своего
изгнанника-короля?
   - Виват королю! Да здравствует природный! Пяст... Хотим поляка Польше, но
только не германца! - кричали варшавяне.
   Король въезжал в столицу с запада. А  через  восточные  заставы  покидали
Варшаву недовольные, сбираясь в  лагерь  на  правой  стороне  Вислы,  и  уже
сколачивали конфедерацию. "Хотим Августа!" - доносилось оттуда, из Пражского
предместья. Папа римский переслал примасу Польши особое послание, и Потоцкий
набожно обнажил голову... Ватикан тоже требовал избрать  Августа!  Но  ничто
уже не изменит духа поляков...
   - На коло! Под шопу! - раздавались призывы. Резкий  удар  грома  разорвал
небо над  Варшавой,  хлынул  проливной  дождь.  В  грохочущих  струях  ливня
промокли знамена староста, воеводств и поветов. За глубоким рвом открылось -
все в пузырях дождя - поле  рыцарского  коло:  хорунжа  к  хорунже,  тесными
рядами стояли  всадники  в  жупанах,  висли  мокрые  усы  депутатов,  высоко
взлетали их шапки - под дождь, под гром, под молнии:
   - Хотим Станислава!
   Шпора к шпоре, сабля к сабле. Впереди хорунжей торчали  малиновые  значки
региментов поветовых. Примасу подвели лошадь, и он  вскочил  в  седло.  Реял
бархатный кунтуш на собольем меху, вилась за спиной примаса лисья мегерка...
Взревели рога  и  трубы,  когда  он  поскакал  вдоль  строя.  Ряд  за  рядом
проносился примас под дождем, осыпаемый рукоплесканиями варшавянок.
   - За кого? - спрашивал каждого.
   - Хотим Станислава! - и примас мчался дальше...
   - За кого?
   - За себя! - отвечал ему книзь Сангушко.
   - Так будь ты проклят! - И Сангушко поскакал прочь за Вислу.
   - За кого?
   - Польше - поляка!..
   Восемь часов подряд, под бурным ливнем, затоплявшим рвы, примас  объезжал
коло, и ревели трубы под шопой, одобряя каждый возглас депутатов. Шестьдесят
тысяч человек он объехал за день, вставая  на  стременах,  чтобы  разглядеть
лица... Вот и конец. Перед примасом - последний депутат.
   - За кого? - спросил он его. И тут раздалось роковое:
   - Вето!
   Шестьдесят тысяч голосов обрушились в пропасть. Восемь часов под дождем -
как собаке под хвост! Кто посмел сказать "вето"?  Бедный  шляхтич  с  Волыни
Каминьский был против. А спросить его, пся  быдло,  почему  против  -  никак
нельзя (таков закон вольностей).
   - Одумайся, безумец, - умолял его примас. - Иль ты за Вислу тоже  хочешь?
Один, совсем один, ты повергаешь  в  разоренье  наше  отечество,  окруженное
врагами, и воплем своим уничтожаешь всю силу голосов, поданных на этом  коло
нацией польской...
   Шестьдесят тысяч человек жалобно кричали:
   - Каминьский, не рушь коло!
   Уговорили. Примас взмахнул рукой и бросил факел в шопу, чтобы она сгорела
сразу. Три залпа возвестили миру об избранье Станислава Лещинского в короли.
Хорунжи вздыбили коней, паля из пистолетов в небо. Из седел - то  здесь,  то
там - падали с криком люди, убитые наповал шальными пулями (нечаянно).
   Из церкви Иоанна король Лещинский  отъехал  во  дворец.  Шесть  сенаторов
несли над ним балдахин из красного бархата.  Перед  кортежем  плыли  знамена
царств  -  Польского  и  Литовского,   пронесли   оранжево-черный   штандарт
Курляндского герцогства (вассала Речи Посполитой). Во дворце король  настежь
распахнул окно на Вислу. Дождь кончился.  Распевали  птицы.  Алмазами  сияли
капли на листве. А там, за Вислой, стояли толпы противников Станислава.
   - Хотим Августа Третьего... - расслышал король их клики.
   Но по законам польским голос протестующих был  действителен  лишь  в  том
случае, если он раздался на месте коло прежнего. А там уже догорали  остатки
старой шопы, завтра ветер развеет пепел...
   Это случилось 11 сентября 1733 года.

***

   - Меня отравили, - сказал под грохот пушек Левенвольде.
   - Кто? - спросил его Волынский.
   - Не знаю - кто, но верю, что поляки... Я еле  двигаюсь.  Не  ещьте  этот
хлеб. Выплесните вино... Откуда стреляют?
   Поляки выживали немцев и русских послов из Варшавы.  Пушки  расстреливали
ворота домов посольских. Курьеры  не  достигали  цели:  их  перехватывали  у
застав, а шифры Остермана сейчас были разгаданы особой комиссией из евреев и
армян варшавских.
   - Боже, - стонал Левенвольде, - где же армия Ласси? И вот наконец заржали
кони на правом берегу Вислы, задымили костры, -  это  Ласси  подвел  русскую
армию. Под Гроховом собрались поляки, недовольные избранием Станислава; паны
ясновельможные стояли теперь за Августа, решив:  коли  корона  не  нам,  так
пускай уж Августу. Под прицелом пушек русской царицы  был  избран  в  короли
курфюрст Саксонский - немец.
   - Vivat Rex Augustus Tertius!..
   За Станислава - шестьдесят тысяч голосов. За Августа - четыре  тысячи  (и
те продажны, отягщены золотом,  полученным  от  Густава  Левенвольде).  Было
"бескрулевье", а теперь стало в Польше  сразу  два  короля!  И  пушки  Ласси
развернулись от Праги  на  Варшаву...  Отсюда,  от  разрушенного  моста  над
Вислою, корона герцогов Курляндских воспарила над  головой  графа  Бирена  -
любовника царицы всероссийской... Левенвольде встретился с Ласси:
   - Здесь больше делать вам нечего. Станислав  Лещинский  -  с  примасом  и
сенатом - удрали в Гданск, где жители предложили им свою защиту под  стенами
крепости. Туда подходит и французский  флот...  Вам  осталось  самое  малое:
силой оружия внушить полякам смирение!
   Ласси развернул русскую армию на Гданск - к морю...
   Волынский ехал и дремал.  Пробудясь,  пил  славную  вудку.  Заедал  хмель
черствыми кокурками, внутри которых запечены яйца. На плече своего господина
отсыпался раб верный - калмык Кубанец. Было худо на душе. Не забылись (и  не
забудутся) сеймы и сеймики. Вот  каково  живут  магнаты  польские!  И  думал
Волынский: "Нам бы эдак... Кричи, что хочешь. А у нас - шалишь: за крик  тот
языки отрезают..."
   Над рекою выросли в тумане башни, виден уже и пологий гласис  крепости...
Тпрру! Приехали, - вот он Гданск.  Петр  Петрович  Ласси  показал  на  стены
фортов, произнеся без улыбки:
   - Они готовы драться... Сейчас раздастся первый выстрел!
   На самом верху стены форта Гагельсберг стояла  гордая  полячка,  держа  в
руке дымящийся фитиль. Ветер рвал ее тонкое платье,  относил  назад  длинные
волосы. Движеньем плавным приставила фитиль к затравке, и пушка рявкнула,  а
женщина исчезла в клубе дыма, потом в  расеянном  дыму  опять  явилась  пред
Волынским - прекрасная богиня мужества и гордости.
   Чух! - раздалось рядом, и тяжкое ядро, крутясь  отчаянно,  запрыгало  меж
колес тележных, круша их спицы и ломая ноги лошадей...
   Так началась осада Гданска.

***

   В эти дни обозы экспедиции Северной достигли Казани, и принимал гостей  в
доме своем губернатор Кудрявцев... Сначала хозяйством  похвастал:  жеребцами
своего завода Каймарского, в сарай ученых провел, там у него мешки лежали, в
поленницы сложенные; в одних мешках - деньги,  в  других  -  пряники.  "Вот,
господа, как надобно жить, - сказал Кудрявцев, - чтобы запас  иметь!"  Потом
гостей звали наверх - к столу. Вина подавались французские и астраханские. В
двух комнатах пир шел, в одной  -  женщины,  в  другой  -  мужчины  (порядок
азиатский). Во время еды и пития играл оркестр домашний. Среди  тостов  один
был опасный - за князя  Дмитрия  Голицына,  затейщика  кондиций!  За  ужином
гостей десертом обносили: арбузы,  орехи  и  тянучки.  Из  комнаты  соседней
хозяйка вышла, с поклоном каждому в больших стаканах пунш с  лимонным  соком
предлагала. От пунша того многим  худо  стало.  Таких  в  сарай  выносили  и
складывали чинно и знатно. Кого  на  мешках  с  деньгами,  кого  на  жестких
пряниках.
   В эту ночь на Казани был арестован Франциск Локателли.
   Экспедиция Витуса Беринга от одного шпиона избавилась. Остался еще один -
вечно пьяный  Делиль  де  ла  Кройер  с  подложной  картой,  составленной  в
Петербурге его старшим братом - астрономом. Локателли прошел через  застенки
Тайной розыскных дел канцелярии и, вынырнув в Европе, стал  выжидать,  когда
из моря вынырнет.., сундук!
   А в этом сундуке отыщут люди.., книгу!

Глава 5

   Бывало, поблуждает Анна Иоанновна по  дворцам,  хозяйство  свое  царское,
необъятное оглядит придирчиво и перекрестится.
   - Слава богу, - скажет, - сподобил  меня  господь  бог  до  светлого  дня
дожить: теперь у меня все есть, и все это - мое!
   Да, все имелось у вдовицы-императрицы. Вот  только  не  было  еще  обоев,
которыми стенки обклеивают. А эти обои - такая роскошь, столь они  дороги...
Пожалуй, один Людовик  и  может  такую  роскошь  себе  позволить.  Но  связь
Санкт-Петербурга с надменным Версалем прервалась, когда армия  Ласси  начала
осаду Гданска... Дела польские разрушили завет Петра I - дружбы  с  Францией
искать, и находить; ее, и крепить через  головы  княжеств  немецких.  Теперь
немцы правили Россией, а британский флаг гордо развевался на Волге,  и  лишь
один Анисим Маслов, опечаленный, осмелился заявить в Сенате:
   - Вся дрянь аглицкая, лежалая да подмоченная, сбывается у нас на  рынках.
А товары российски, коим цены нет в Европе, по дешевке  в  Англию  уплывают.
Это грабеж, а не торговля, господа Сенат!
   Но один Маслов беспомощен: англичане, нация денежная, держались  взятками
- за Остермана, за Бирена, за Лейбу Либмана, за братьев Левенвольде  и  даже
за Миниха...  А  императрица,  перебирая  свои  богатства,  то  скулила,  то
гневалась:
   - Эти ляхи проклятые замутили всю воду в  Европе,  теперь  в  Версаль  не
напишешь, чтобы обоев мне для комнат  прислали..  Люди  же  аглицкие  фабрик
обойных не завели еще...
   ...Джон Белль д'Антермони ударил молотком в двери, и слуга принял  с  его
плеч русский тулуп. Консул Клавдий Рондо не спал.
   - Вы куда ходили так поздно, доктор? - спросил он.  Белль  скинул  с  ног
мужицкие валенки, надел мягкие туфли:
   - Я ходил, сэр, встречать обоз из Архангельска.
   - Писем от наших компаний нету?
   - Пока нет, сэр...
   Белль прошел к себе в комнаты, засел за писание дневника.  Он  был  умный
человек и понимал: перед взором его сейчас пролетает стремительная  История,
и надо запечатлеть размах ее крылий. Он приехал в Россию  еще  молодым,  вот
уже двадцать лет живет среди народа русского. Он полюбил этот народ,  врачуя
его в быту и на полях битв.  Беллю  удалось  то,  что  редко  выпадает  даже
русским: он дважды пересек Россию: с Артемием Волынским - на юг (до  знойных
долин Персии), с послом Измайловым - на восток (до самого Пекина). Теперь же
он не только врач, но  и  атташе  посольства  британского.  Изучив  пути  на
Восток, Белль подсказал королю Англии пути транзита, чтобы успешнее выкачать
из России ее богатства... В этом случае Белль поступил, как англичанин!
   Утром его разбудили резкие удары счетных костяшек. Клавдий Рондо со своей
очаровательной супругой, как добрые коммерсанты, уже засели за  бухгалтерию.
Поташ, пенька, железо, селитра, уксус, дерево, смольчуга, овчины... За окном
было светло от снега, выпавшего за ночь. По первопутку Джон Белль  поехал  в
манеж графа Бирена, где почтенный куафер Кормедон  пудрил  парики,  а  Лейба
Либман, преважный, разгуливал средь кадок с душистыми померанцами...
   - Почтеннейший банкир, - сказал ему Белль, - так  и  быть:  мы  дадим  ея
величеству десять кусков обоев на стенки.
   - И мне.., три! - спохватился Либман.
   - Разве комната вашей любовницы, госпожи Шмидт,  столь  мала?  -  спросил
Белль, в душе смеясь. - Вы получите