над коим я много лет тружусь не напрасно.  Ныне мы
его честь и обсуждать будем. Совместно станем править его для блага отеческа.
Важна  здесь  особливо  портфеля  вот эта:  "Генеральный проект о поправлении
внутренних государственных дел"...  От него-то и учнем Россию из  бед  вызво-
лять!
   Распахнул он штору зеленого бархата - взору  гостей  предстала  библиотека
богатая. Вся крамола собралась здесь: Макиавелли, Юст Липсий, Боккалини, Бас-
сель, Тацит и прочие... Над проектом Волынского конфиденты рассуждали по-вся-
кому, часто слышались имена Бориса Годунова и Мессалины.
   - Царица наша распутством такая же Мессалина, - говорил Еропкин. - Сласто-
любие в ней сопряжено с жестокостью.  Помните, как Мессалина любовника своего
Гая Силия возжелала на престол возвести? Глядите, дворяне, как бы и наш Бирон
шапку Мономаха на свой парик не напятил.
   - Годунова я не виню,  - сказывал Соймонов. - Мудрый был и рачительный го-
сударь.  Хотел он породнить дочь с принцами иностранными, так и.. что с того?
Греха нет.  А кончилось тем,  что изнасильничал ее Гришка Отрепьев...  Вот  и
сейчас!  Неужго не приметили?  Бирон-то,  новоявленный Лжедмитрий, начинает к
Елизавете в Смольную подъезжать. Бабенка она легкая, как бы греха не вышло...
   Волынский поднялся духом до того, что попрал в себе авторское тщеславие. С
чистым сердцем отдал он проект свой для доработки совместной. И теперь каждый
его "согласник" руку свою к нему старался приложить.  У кого что болело,  тот
крик боли своей в проекте Волынского излагал. Явился и президент Коммерц-кол-
легии,  граф Платон Мусин-Пушкин;  финансист и заводчик, страшный ненавистник
придворных немцев,  он тоже в работу включился.  Вот они! Врачи, переводчики,
офицеры,  механики,  архитекторы, моряки, садовники, гвардейцы, монахи, - как
их жгло, как их корежило... Как страстно желали они гнет чужеродный изломать,
чтобы вывести корабль России из затхлого пруда на чистые, вольные воды!

   Федор Иванович  Соймонов из списков Адмиралтейства был исключен,  но флота
вниманием не оставлял. Обер-прокурор Сената, он издавал сейчас двухтомную ло-
цию по названию "Светильник моря", готовил учебник по навигации для штурманов
корабельных. Сочинил для "Санкт-Петербургских ведомостей" статью большую "Из-
вестия о Баку и его окрестностях".  Каспий был колыбелью его, не забылись ему
огни бакинские,  Соймонов писал о нефти с восхищением,  как о чуде.  А  чтобы
штурманам легче было правила судовождения запоминать,  Федор Иванович правила
эти в стихи укладывал, сочиняя длиннющие поэмы по навигации:

             Кто, не знав компас или ленясь (курс) исправляет,
             Тот правый безопасный путь свой погубляет.
             Кто же и румб презирает, каким течет море,
             Тот нечаянно терпит зяо на мелях горе...

    Как и каждый поэт,  похвалы для себя желая, он стихи свои показал Тредиа-
ковскому, который стихи штурманские разругал по-нехорошему.
    - Я пиит,  наверно,  некрасочный, - согласился Соймонов. - Но хулить себя
не дозволю. Ибо легше всего тебе о бабах да цветочках пописывать, рифмой бря-
цая, а ты попробуй формулу изложи!
    В маленький дом адмирала на Васильевском острове друзья редко  заглядыва-
ли,  зная, что хозяин весь в трудах и мешать ему не стоит. Зато все моря Рос-
сии плескались по ночам в кабинете Соймонова,  когда он разворачивал карты...
Вот и новость:  карта островов Куртьских,  составленная Шпанбергом.  Соймонов
разругал ее за ошибки в счислении с такой же яростью,  с какой  Тредиаковский
разбранил его навигационные поэмы. Но все равно было приятно, что русские ко-
рабли уже подступались к загадочной Японии...  Эх,  если бы можно было из Пе-
тербурга растолкать Витуса Беринга!
   При свидании с Волынским обер-прокурор доказывал:
   - Петрович  как  министр,  рассуди сам - не пора ли Беринга за штат задви-
нуть, а на место его Мартына Шпанберга ставить?
   Волынский  всегда держал русскую линию:
   - Почему Шпанберга,  коли в экспедиции Беринга природный наш мореплаватель
содержится - Алексей Чириков?
   Соймонов был дипломатичнее министра:
   - Чирикова нельзя,  ибо...  русский он, того Остерман не допустит, а Шпан-
берга можно отвоевать на смену Берингу, он моряк добрый. Курилы уже описал, к
Японии плавал охотно.
   - За что на Беринга гневаешься, Федор Иваныч?
   - Какой уж  год спит командор.
   - Да брось! Неужго так уж и спит все эти годы?
   - Ей-ей,  - поклялся Соймонов. - Как шесть лет назад в Сибирь отъехал, там
лег на лавку, в доху завернулся и вот никак не добудиться его из столицы. Бе-
ринг  ни  на синь пороху пользы России не принес,  а взял из казны уже триста
тысяч! Эки деньги... Да с такими деньгами военную кампанию можно делать.
   - Остерман горою стоит за Беринга,  - отвечал Волынский. - Но я согласен в
Кабинете выступить, чтобы Беринга отозвали домой и поставили взамен начальни-
ка нового - бодрого!..
   Соймонов сокрушенно поведал ему,  что из Тобольска  вести  пришли  дурные:
лейтенант Дмитрий Овцын в матросы разжалован и ссылается теперь на Камчатку -
под команду Беринга.
   - Совсем уж глупо,  - огорчился Волынский.  - Овцын больше всех сделал,  а
его убрали...  Ну не дурни ли?  Не надо было лейтенанту с Катькой царевой вя-
заться. Плавал бы себе!
   - Молодость желает любить даже на краю света. И любовь, Петрович, казни не
страшится...  Мы с тобою уже состарились на службе и горячности страстной бо-
лее не понимаем.
   - Я не состарился,  - сказал Волынский,  подбородок вскинув. - За меня еще
любая четырнадцатилетняя пойдет. Только помани!
   Над Россией нависало предгрозовое затишье. Опытным людям, огни и воды про-
шедшим,  жутко становилось от тишины этой.  Волынский и сам  -  в  ослеплении
власти! - не заметая, как Черепаха - Черкасский от него отвернулся и прильнул
к Остерману, а Остерман стал перед Бироном бисер метать. Герцог от Волынского
отвращался, глядел косо, говорил, что Волынский обнаглел, спрашивал:
   - Зачем министр желает мне дорогу переступать?  Ему и так много дано, а он
и в мою тарелку с ложкой своей залезает...
   Что теперь герцог Волынскому? Он и сам мужик с башкой!
   Противу реформ, замышляемых министром, вырастала стенка.
   Сверкающа! Титулована! Непрошибаема!
   За этой стенкой,  добрым чувствам невнятна, какой уж год отсиживалась, как
в осаде, императрица.
   Волынский целовал  ржавый меч предков своих,  найденный им на поле Кулико-
ва... Меч крошился в труху.

                 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   "Девка Катерина Долгорукова дочь" - так теперь именовали в указах  невесту
царскую.  Снежная пурга бушевала за окраинами Томска, когда ее вывели из ост-
рога,  всю в черном, гневную и непокорную. Караульный обер-офицер Петька Его-
ров указал,  чтобы сняла с пальца кольцо обручальное, которое ведено в Петер-
бург отослать.
   Порушенная  царица руку вытянула, глазами блеснула.
   - Руби с перстом! - сказала.
   Егоров тянул кольцо с пальца,  так что костяшки трещали. Но сдернуть перс-
тня не смог.  Из архиерейской канцелярии вышел иеромонах Моисей,  а за ним  -
служки с ножницами. Из-под платка княжны Долгорукой распустили по плечам гус-
тейшую копну волос,  и вся краса девичья полегла ей под ноги - яркая,  быстро
заметал ее снег. Великий постриг свершили над нею! Моисей при этом, как и по-
ложено, вопросы духовные задавал, но Катька губы в нитку свела - только мыча-
ла  (так  поступали  все насильственно постригаемые).  Офицер толкнул девку в
санки, и Катьку повезли... В дороге выла она бесслезно!
   Доставили ее в нищенский Рождественский монастырь,  худой и забвенный, где
монашенки с подаяния мирского проживали.  В обители кельи "все ветхие, стояли
врознь...  монахинь семь - стары и дряхлы,  и ходить едва могут, а одна очами
не видит".  Бедные всегда добрые!  Обступили они молодую затворницу. Катька с
ужасом видела их зубы редкие,  между серых губ торчащие,  под клобуками патиы
седые,  из рясок вылезали руки корявые - крестьянские. Мать-игуменья, старуха
дряблая,  в дугу к самой земле пригнутая, тянула пальцы свои костлявые к лицу
Катьки, чтобы коснуться ее молодости. погладить красоту ее.
   - Голубушка ты,  касатушка,  - говорили старицы. - Уж ты прими ласку нашу.
Мы тебя николи не обидим. Лучший кусок тебе дадим...
   - Прочь,  курвы старые! - взвизгнула Катька. - Я царица русская, вы должны
даже во тьме свет мой уважать...  Не лезьте ко мне с ласками,  гнилье  худое!
Презираю я вас.
   Шелестя рясками, разбредались по кельям старухи:
   - Мы-то  к тебе с добром, а ты нас опаскудила... За што?
   Но есть-то надо! На всю Рождественскую обитель каждый год всего шесть руб-
лей отпускалось - голодно, холодно. Вот и повадилась Катька по субботам выхо-
дить из обители.  Шла в ряд с монахинями по улицам'томским, возле дворов пос-
тыдно клянчила:
   - Подайте, Христа ради, царице российской...
   Ей никто не давал.  А старухам давали:  они, слава богу, царицами не были.
Потом монахини с ней же,  паскудой,  еще и кусками набранными делились.  Но с
добром к царице порушенной более уже не подходили.
   - Гадюка ты! - говорили они Катьке. - Как только земля тебя носит? Страшен
час твой остатний будет... Ужо, погоди!
   Едино развлечение было у Катьки - на колокольню залезть, взирать за лесные
дали, за которыми навеки затворилась Москва белокаменная, ее счастье, богатс-
тво.  Скоро к ней в келью солдата с ружьем поставили. Катька стала его класть
рядом с собою, сама себя презирая за низость такого падения. Свет луны сколь-
зил по штыку ружья, прислоненного к стене на время часа любовного.

   Итак, все кончено,  и прежнего не вернуть.  В указе сказано: "за некоторые
вины" осужден. А вины те не упомянуты. Понимай так, что виноват, и этого дос-
таточно...  К острогу тобольскому, в котором сидел на цепи лейтенант Овцын, в
день  воскресный,  в толпе горожан тобольских,  несущих подаяние для узников,
явились в канцелярию сыскную матросы, а с ними подштурман Афанасий Куров.
   - Содержится у вас начальник наш бывший - Дмитрий Овцын,  сыне дворянский,
дозвольте, - просил Куров, - повидать мне его.
   - А  на што он тебе? Не для худа ли?
   - Не для худа, а для добра нужен...
   Брякнули запоры темничные. Овцын с полу встал.
   - Дмитрий Леонтьич,  - сказал Куров,  - изнылись мы по  судьбе  вашей.  Из
простых  матросов вы меня к науке подвигнули.  В люди вывели!  А ныне я в чин
вошел, офицером флота российского стал. Ото всей команды ведено мне вам земно
кланяться...
   Подштурман опустился на земляной пол темницы, лбом коснулся пола молитвен-
но. Край одежды узника поцеловал.
   - Афоня, - сказал Овцын, - за приветы спасибо. Укрепили вы меня. А теперь,
коли встретимся,  плавать мне под твоим началом: "за некоторые вины" разжало-
ван в матросы я и на Камчатку еду...
   Овцына повезли  на восток,  на окраине Тобольска сбили железо с ног.  Дали
матросу полушубок чей-то завшивленный, Митенька себе ложку из дерева вырезал.
Хлебал  пустые щи на ночлегах,  бил вшей у печки.  На допросах вел себя с му-
жеством неколебимым,  и этим он спас себя.  Сколько юлов в Березове полетело,
сколько людей казнили,  замучили пытками,  сослали по зимовьям и пустыням,  а
лейтенант удачно гибели избежал:.. Теперь матросом к океану ехал!
    В Охотске уже много лет спал командор Витус Беринг. Адмиралтейство побуж-
дало его отправляться к поискам острова сокровищ - к земле де Гаммы, уяснить,
нет ли прохода между Азией и Америкой?  Беринг,  не вставая с постели,  давал
ответ:  "По чистой моей совести доношу, что уж как мне больше того стараться,
не  знаю..."  Полгода  скакал  курьер с письмом до Петербурга,  через полгода
возвращался обратно в Охотск.  Беринг давал очередной ответ о своих "старани-
ях",  и опять целый год наглейше дрыхнул.  Честные люди ничего не могли поде-
лать,  чтобы двинуть экспедицию в путь!  Чириков изнылся, даже чахоткою забо-
лел. А пока командор спал, офицеры дрались, пьянствовали и грабили население.
Проснувшись,  Беринг с удивлением обнаружил,  что на дворе уже 1739 год, а он
проспал целых шесть лет. Подивясь этому, он отправил в Адмиралтейство доноше-
ние, что за такие важные заслуги ему давно уже пора получить чин шаухтбенахта
(контр-адмирала).  Вместо этого из Петербурга его как следует вздрючили! Экс-
педицию хотели уже прикрыть<5>,  ибо деньги она жрала тысячные, а дела не ви-
дать  на понюшку табаку.  В довершение всего корабль Мартына Шпанберга прошел
по морю насквозь через...  землю Хуана де Гаммы,  которой не  существовало  в
природе, но зато она была нарисована на картах Делилевых.
   - Это ничего не значит,- - сказал Беринг.  - Мы пойдем искать ее  внове...
На карте-то - вот она!
   Овцын попал в команду "Святого Петра",  под начало самого Беринга, а "Свя-
того Павла" увел в океан Алексей Чириков.  Долго елозили корабли по морю, ища
земли мифической,  ничего не нашли и навсегда расстались в океане. Беринг вы-
вел "Святого Петра" к берегам Америки,  возле которых и простоял десять часов
на якоре.  Десять лет ушло на подготовку этой экспедиции Беринга, а на иссле-
дование Америки Беринг потратил десять часов.  Он так испугался этой Америки,
что тут же велел паруса вздымать и спешить домой.  Дня не проходило  в  пути,
чтобы за борт покойника не выкинули.  Полумертвые люди наконец увидели землю.
Над горизонтом поднималась сопка. Стали сравнивать ее силуэт с силуэтом сопки
Авачинской и радостно кричали:
   - Она и есть! Похожа... Ура! Мы вышли на Камчатку...
   На общем консилиуме Овцын дерзким тоном заявил,  что протокола подписывать
не станет;  перед ними - не Камчатка,  а все сопки тут похожи на  Авачинскую,
отчего хрен редьки не слаще. Тогда офицеры с матерным лаем стали его избивать
и выставили с собрания прочь,  яко матроса. Наперекор всем, избитый Овцын от-
казался ломать корабль на топливо - он считал,  что "Святого Петра" еще можно
с отмели сдернуть и починить, чтобы плыть дальше. Овцын утверждал:
   - Нас выкинуло на землю безвестную и дикую.  Дураком надо быть, чтобы сего
не понять.  Глядите на зверье,  сколь близко оно подходит к нам, гладить себя
дозволяет.  Значит, человека они еще никогда не видывали. А на Камчатке зверь
уже пуган!
   Он был прав.  Их выбросило на необитаемый остров.  Беринг на зимовье снова
уснул, чтобы более не проснуться. Спящего, его засыпало ночью песком... Овцын
выжил!  Но трагическая тень командора заслонила подлинных героев этой эпопеи,
и они прошли по жизни,  как пыль через пальцы,  пыль просыпалась,  и не стало
ее.
   ...Овцын пережил свою березовскую любовь,  которая не дала ему  счастья...
Они встретились еще один раз,  когда Митенька снова плавал на Балтике в преж-
нем чине лейтенанта,  а Катька стала уже графиней знатной Брюс и  отвернулась
от него в надменности. Перед смертью она сожгла даже наволочки со своих поду-
шек,  все рубашки ночные испепелила,  чтобы никто не осмелился надеть на себя
ее  коронованные одежды.  Овцын ушел из жизни тихо и неприметно,  как опадает
осенью лист с дерева.  Но дело Овцына осталось живо в народе,  и оно живет по
ею пору!..
   Зато вот от Катьки даже тряпок не осталось!..

   Слушали в собрании генеральном сановники империи экстракт "О государствен-
ных воровских замыслах Долгоруких,  в которых по следствию не токмо изобличе-
ны, но и сами винились".
   Прослушав  же, постановили - рубить головы!
   Дипломаты в Петербурге встревожились.  Казалось,  из могил поднялись  тени
загробные. Помнились Долгорукие в аудиенциях прошлых царствований - олигархии
надменные в холености,  в фаворе знатном.  Были они дипломатами, придворными,
фельдмаршалами...
   - Если Долгорукие и виновны,  то отчего же девять лет молчало русское пра-
вительство? За что их осудили теперь?
   Никто ничего толком не ведал.  Но по Европе,  кочуя из  газеты  в  газету,
ползли слухи шаткие о заговоре против немецкого засилия в правительстве.  Пе-
редавали за верное, будто нити заговора тянутся далеко... до Версаля, и будто
бы в Березове знали гораздо больше,  нежели можно знать на краю света. Верить
ли в это?
   Андрей Иванович  Ушаков  по первопутку прибыл в Новгород,  куда привезли и
приговоренных к смерти. Последние допросы с пытками проводил он в тайне сугу-
бой. У измученных людей огнем и кровью вырывались последние признания. Ушаков
допытывался у Долгоруких "о злом умышлении,  чтобы в Российской империи само-
державию не быть, а быть бы республике..."
   В версте от Новгорода никогда не сохнет болото, которое от города отделено
оврагом, а по дну оврага бежит Федоровский ручей. Место то гиблое, нехорошее.
На болоте вечно гниет Скудельничее кладбище.  Издавна тут открыты "скудельни"
-  ямы для могил общенародных,  где зарывают мертвецов без родства и племени,
странников, казненных и опившихся водкой нищих.
   Близ этих  мест  заранее  воздвигли эшафот.  Народ не пришел - боялся!  На
казнь солдат пригнали.  Ушаков в карете сидел,  издалека поглядывал. Поначалу
семейству  Долгоруких  только  головы  рубили.  Как тяпнут - отлетает с плеч,
словно кочан капусты. Когда все уже безголовы лежали, дошла очередь и до кня-
зя Ивана Долгорукого... Много перепортил девок фаворит Петра II, немало людей
собаками затравил в поле отъезжем,  пьянством своим семью разорил,  но все же
не так уж виноват, чтобы его четвертовали.
   - Начинай! - махнул платком Ушаков из кареты.
   Самодержавие российское крест Андреевский изуверски в муку людскую обрати-
ло.
   - Ложись  в крест и не рыпайся, - сказали палачи.
   Из двух бревен сооружено подобие креста, и князя Ивана стали на нем распи-
нать.  Баловень  судьбы,  в этот страшный час он смерть встретил с мужеством.
Пока его палачи на кресте растягивали,  Долгорукий внимательно на небо  смот-
рел: "Ах, Наташа! Такие же облаци бегут и надо тобою сейчас... над Березовом.
Как хорошо там было-то,  господи!" Был он тих и покорен. От боли не кричал. В
преддверии часа смертного вроде даже стал ясен разумом.  Смерть - это ведь не
пытка: гибель снести легче, нежели мучительства. А палачи вовсю трудились под
суровым оком великого инквизитора.
   - Тяни его пуще... тяни!
   Тянули, пока  кожа  на суставах не лопнула,  и члены распятые потом палачи
веревками к бревнам принайтовили. Небо было серенькое, сыпал снежок, из ближ-
ней деревни петухи кричали.  "Дх, Наташа! Уж ты. прости, что пил я и шумство-
вал, тебя обижая... Ныне уж прощения мне у тебя никак не вымолить."
   Палач - вмах!  - отсек ему правую руку,  и князь Иван видел, как отбросили
ее в сторону.  Полетела она прочь с перстами,  которые были широко раздвинуты
от боли острой.
   - Благодарю тя, господи! - заорал Иван истошно.
   Подскочил  второй палач - отнял ему ногу левую.
   - Яко сподобил мя еси!
   Третий  палач рубил ему левую руку на кресте.
   - ...познати тя, владыко...
   Четвертый оттяпал ногу правую,  коща Иван был уже без памяти. Палачи легко
отделили ему голову от тела.  Дружно уложили топоры в мешки,  пошитые из шкур
медвежьих,  и, довольные, с разговорами они пошагали в царев кабак, где и гу-
ляли три дня подряд...
    Ушаков  отъехал в столипу - для доклада царице.

   С пруда  острожного  лебеди давно улетели - искать тепла в Индии.  Березов
опустел. Наташа осталась одна с детьми малыми. Родным своим Шереметевым писа-
ла  на Москву она,  сама из Шереметевых:  "Заверните мне в бумажку от крупиц,
падающих от трапезы богатой,  и я стану участницей благ ваших..." Но ни едина
крупица не упала от стола хлебосольного, стола московского - боялись сородичи
Наташи добрым делом императрицу прогневать!
   Жались к ней дети,  возле матери грелись, как котята возле теплой кошки. В
один из дней Наташа вышла из острога к реке. Долго смотрела вдаль... Остались
на Москве готовальни да книги.  Руки теперь задубели от холода, от стирки, от
печных ухватов,  от пилы и топора.  Женщина тронула на пальце перстень  обру-
чальный,  и вдруг он легко скатился с руки - прямо в реку.  "Наверное,  Ивана
уже нет в живых"