"Великий Остерман!" Но  сейчас  проект  станет  читать
сама Анна Иоанновна, и она сразу спросит: "А прибыль  где?.."  Правда,  есть
проверенный способ избежать писания любых проектов. Для этого надо  натереть
лицо сушеными фигами, вызвать врача, и пусть все знают  -  великий  Остерман
снова помирает. Однако этот  способ  -  крайность:  "Болезнь  и  смерть  мою
прибережем!"
   Андрей Иванович Остерман понимал  -  ему  грозит  конкурс,  и  надо  всех
противников затмить своим разумом.
   Перед свечой, с пером в руке, Остерман натужно вспоминал все,  что  знал.
Он вспоминал Россию, какую видел изредка, - она  вся  желтая,  желтый  снег,
желтые бабы несут кувшины  с  желтым  молоком.  Что  написать?  Конечно,  он
напишет. Лучше всех! Ему ли не справиться? Кто велик и  славен?  Он,  Андрей
Иваныч, а точнее: Герман Иоганн Фридрих Остерман, студиоз иенский,  теософию
изучавший... "О молодость! - невольно завздыхалось в тишине. - Где  ты,  моя
молодость?"
   - Страх божий, - произнес Остерман во мрак перед собой. - Этот страх и ея
величество одобрит. А что еще может спасти Россию от вымирания? Вот и любовь
к  правосудию  в  народе  русском..,  верно!  И  милосердие  судей  наших...
Государыня сие одобрит!
   Эти мысли он вставил в проект - как самые главные.  Опять  же  порядок  в
движении казенной бумаги. Каждую бумажку надобно нумеровать. А чтобы  уголки
не загибались, ее надо бережно в папочку особую вкладывать. Клей употреблять
вишневый - от него  пятен  не  остается.  Бюрократиус  -  мать  порядка!  От
сохранности бумаги казенной благосостояние России сразу возрастет  и  народы
русские станут благоденствовать... И все это он аккуратно изложил, - великий
Остерман в своем великом проекте!
   Желтое пламя свечи плясало перед ним, чадя желтым угаром.
   "А еще-то что? - мучился Остерман. - Может, о  подношениях?  Справедливо.
Подношения начальству от низших чинов надобно принимать. От этого  возникают
добрые отношения в канцеляриях... Пожалуй, и этот пункт государыня одобрит!"
   И он записал - о подношениях (сиречь о  взятках):  благосостояние  России
находилось уже на верном пути. Еще немного, казалось,  еще  одно  напряжение
ума, скрытого под пышным париком, и... "Этого  мало,  -  думал  Остерман.  -
Государыне нужна прибыль!"
   "Вот! - осенило вдруг его. - Тульские ружья надобно продавать за  рубежи.
От сего великая прибыль в доходах казенных  предвидится.  Политика  экономии
государственной сразу возрастет..."
   Утром он передал проект Эйхлеру с наказом перебелить его.
   - А что делает Волынский? - спросил, между прочим.
   - Волынский пишет проект о благосостоянии России.
   - Куда ему! - засмеялся Остерман, покривясь. - Лошадник, вор и  бабник..,
горлопан! Где ему, дураку, написать?

***

   Волынский сочинял свой проект на.., кухне! Кубанец втащил  на  кухню  два
мешка. В каждом мешке - точно - было отмеряно  по  пуду  зерна.  Сообща  они
нагнали из одного пуда вина злого, хлебного. Из другого пуда  намололи  муки
на ручном жернове. Кафтаны скинув, работали яростно. И потом из  муки  этой,
фартуки повязав, испекли они хлебные  караваи.  Сложили  все  это  добро  на
столе: светилась в бутыли водка хмельная, горой высились золотистые  вкусные
хлеба.
   И, стол оглядев, почесался Волынский.
   - Опыт сей, - рассудил он, -  весьма  и  весьма  показателен  для  нищеты
нашей. Ну, Базиль, а теперь мне писать надо...
   Хорошо писал. Могуче. Легко. У  него  был  опыт  жизни,  опыт  горький  и
сладкий  -  когда  как  Посол  в  странах   восточных,   губернатор   земель
Астраханских и Казанских, Волынский немало  повидал  на  своем  веку.  И  от
тяжелого и стыдного глаз не отворачивал. Смолоду нищим был,  теперь  помещик
богатый, ведал Артемий Петрович - чем и мужик живет. Полба да полова,  квасы
да капустки - не раз им едались. Писал Волынский проект свой наскоро. Летели
вкось брызги чернильные. Листы отметал он в сторону, стремглав исписанные...
   - Горячей, - приговаривал,  -  горячей  писать  надо,  чтобы  жалилось  и
жглось! Дабы проняло сирых разумом... Мне ли не знать нужд отечества, сердцу
моему любезного?
   Вот и день настал, для Волынского день великий,  -  оглашение  сочиненных
проектов. "Как Россию привесть в благосостояние?"... Подтянулся  он,  кафтан
надел светло-гороховый,  платок  шейный  подвзбил  попышнее,  выбрит  был  и
напудрен... Красавец мужчина! Туфлей нарядной вступил через  порог  мечтаний
своих - вступил в Кабинет ея императорского величества.  Сидели  там  авторы
проектов: сам Остерман, конечно; князь Александр Куракин, горький пьяница  и
человек  характера  злодейского;  граф  Михаила  Головкин,   сын   покойного
канцлера... Рядом с ними уселся и Волынский.
   Куракин сразу же подлость ему придумал.
   - А что, Артемий Петрович, - спрашивал. - Платки шейные туго  ли  вяжешь?
Дабы заранее к петле притерпеться? Или.., как?
   - Постороннего плодить не пристало, князь, - отвечал Волынский угрюмо.  -
Собрались для дела важного, касаемо нужд отечества, погибающего в нищете.  А
шутки бабам-молодицам оставь.
   - Александр Борисыч, - сказал вдруг Остерман князю Куракину,  -  ай-ай..,
нехорошо! К чему обижать патриота истинного?
   Иогашка Эйхлер глазом Волынскому знак сделал. Но к чему  -  не  догадался
Артемий Петрович и понял так, что здесь всего ему надо стеречься.  На  столе
же перед ним поднос стоял, салфеткой крытый, что там было  под  салфеткой  -
всех интриговало ужасно. Хотели вельможи открыть и посмотреть.
   - Нельзя! - говорил им Волынский. -  Потом  узнаете...  Вбежала  в  покои
Кабинета остроносая собачонка. За нею, платьями шурша, императрица  явилась.
Поклон господам министрам учинив, села Анна Иоанновна на пышную кровать, для
нее ставленную, и, подушки под собой распихав, сказала вельможам:
   - С вас - спрос... Ну, с богом!
   Волынский краем уха чужие проекты слушал. Молол что-то  князь  Куракин  о
ясаке и обидах да чтобы беглых с заводов обратно к помещикам  забирать.  Это
понятно: у него мужиков много бежало, - замысел тут  корыстный.  Потом  граф
Головкин речь держал... От обилия слов туманных заскучнела Анна Иоанновна и,
в кулак зевнув, прилегла. Шлепнулись на пол ее атласные туфли.
   - Не-не! - сказала. - Это я так просто... Ишо не сплю!  Волынский  слушал
кабинетных, потаенно размышляя:
   "Вот оно - чистилище знатное, где машина правления всей России  подпольно
движется. Неужто я не возьмусь за это колесо  да  не  разверну  машину  куда
надобно? Ой, господи, образумь ты меня... Никак я опять забрал паче меры ума
своего?"
   - Петрович, - дремотно позвала Анна, - теперь ты скажи!
   Встал Волынский и ощутил легкость в теле.
   - Что писано у меня на бумаге, - сказал, - того честь не  стану.  У  всех
глаза имеются: сами потом прочтут. Позволь, великая государыня, словом живым
описать непорядок наш... Государство наше  лыково!  Одни  лишь  мужики  хлеб
садят. Иные же, словно мыши, грызут его,  и  взамен  хлебу  ничего  не  дают
мужику для хозяйства нужного. Оттого,  ведаю,  и  заводится  нищета  обычаем
экономическим. Оттого же, от нищеты, и не правда растет... Много  поездил  я
по дорогам худым, - возвысил  голос  Волынский.  -  Для  удобства  дорожного
ландкарты надобны. Для экономии опять же, для политики! Почто Иван  Кирилов,
патриот разумный, на свои денежки Атлас печатал? У него еще два тома лежат -
впусте. Почто Кабинет и высокие министры заботы не имеют, дабы атласы в свет
поскоряе вышли? Рази можно государством таким, как наше,  управлять  разумно
без знания географии страны своей? Николи нельзя... Мы говорим -  Астрахань,
а ведаем ли, какие пути туда ведут? Говорим - Нерчинск, а  что  мы  знаем  о
нем, кроме того, что там - каторга?
   Артемий Петрович и сам чуял, что речь его хороша, - глаза Анны  Иоанновны
оживились, дрему она с себя уже стряхнула, слушала внимательно...
   - ..мужика беглого трогать нельзя! -  продолжал  Волынский,  на  Куракина
глянув. - Где сел - там и оставить его. Пущай пашет и кормится. Сытый  мужик
да баба в сытости, - глядишь, они новых хлебопашцев породят вскоре для  нужд
экономических. Вся сила России  -  в  мужике!  От  земледельства  происходит
главный доход государства нашего. И так я мыслю: коли бежал мужик  от  князя
Куракина - знать, ему худо было у князя  Куракина.  А  на  новом  месте  ему
горазд лучше. А что мы с мужиком беглым  делаем?  Берем  его  за  бороду  и,
вконец разорив, в цепях на худое место обратно же гоним. Живи там, где  жил.
А то место, за  хозяина  отсутствием,  уже  подурнело.  Иной  раз  и  леском
заросло. Выходит, опять пашню подымай заново? А - чем? Кобылка - где?  Сошка
- где? Мы же у него все отняли... Вот и спрашиваю вас, господа высокие: льзя
ли тако с народом обращаться? Нет, - чеканил  Волынский,  -  нельзя!  Грешно
Россию с двух титек сразу сосать, да еще третью у ней, у бедной, требовать.
   Анна Иоанновна ноги с постели скинула, почесала пятку, и собачонка к  ней
запрыгнула.
   - Не горячись, Петрович, - сказала. - Тише едешь - далее будешь. Во  всем
поспешать не надобно....
   Волынский далее говорил - о заселении краев южных, где Новой России быть,
и опять о ландкартах речь повел, о том, что в  экономии  русской  не  только
взять, но иной раз и дать надо: потомству  откупиться,  нельзя  единым  днем
жить - только дураки одним днем проживают!
   - Сначала, - рассуждал дельно, - надобно возможное примерить на все лады,
а потом требовать. А то, по-нашему, так  выходит:  дай,  говорим  мужику,  с
земли своей полтину в год. А земля тамошняя на гривенник родит. Сорок копеек
долгу камнем виснут на хлеборобе. А след год уже с ножом к горлу лезем:  дай
полтину, да еще сорок копеек за прошлый год. Где взять? Мужик  -  в  слезах.
Чуть ночка стемнеет, лапти в руки - и пошел, куда глаза глядят.  Вот  вам  и
убыток в хозяйстве российском! Оттого и говорю, что  политика  экономическая
есть фундамент богатства и бедности народа нашего...
   В азарт войдя, сорвал Волынский салфетку с подноса, и все увидели:  стоят
там чарки с водкой и лежат пять караваев - в  румяных  корках,  испечены  на
диво искусно.
   - Пункт пятый мнения моего. Вот он!
   Тут все зубоскалить начали, издевки над  ним  строить.  Хохотала  и  Анна
Иоанновна, но Волынский был мужик не  промах  -  он  не  смутился  от  смеха
глупого. Он знал, чем угодить.
   - Ваше императорское величество, - сказал он, - завсегда рад бокал выпить
за здоровье ваше...
   И, выпив, корочкой занюхал. Стало ему совсем легко.
   - Теперь, - заявил Волынский, - дело по этому пункту... О  винокурении  и
отраве винной! Видели вы, господа высокие, как я  чарку  сглотнул  махом  за
здоровье ея величества?. То мною пять хлебов  зараз  выпито!  Я  такой  опыт
произвел: из равных мер хлеба вина пересидел и караваи  спек.  И  на  каждую
чарку у меня по караваю хлеба пришлось. Вот и разумейте: пьяница чарку выпил
- знать, кого-то в отечестве хлеба на четыре дня лишил. Но что пьянице  одна
чарка? Ему вторую надобно... Вот он еще каравай хлеба съел! Давай теперь ему
третью, скотине! Глядишь, в один  день  он,  ничего  не  работая,  у  многих
тружеников плоды труда ихнего отнял... Вот и утверждаю: водка  -  яд!  И  не
токмо разум затмевающа, но и экономии государства нашего вредяща ужасно...
   - А ты умен, бес! - похвалила его Анна и Остерману велела:
   - Ну, теперь ты, Андрей Иваныч, расскажи нам с высоты  разумения  своего,
каким способом Россию в благосостояние привести?
   Императрице с грустью отвечал Остерман:
   - Писано тут мною... О бумаги бережении! Страх божий в  сердца  подданных
вселять ежечасно... Опять же вот  и  ружья  курковые,  коли  в  Туле  у  нас
производят... Их, я мыслю, продать можно подороже.  Такоже  и  судьи  вашего
величества.., от них в судах наших порядки большие предвидятся, ежели взятки
брать станут открыто... И вдруг затих: он  понял,  что  потерпел  поражение.
Из-под зеленого козырька, скатывая пудру,  вытекли  две  громадные  слезищи.
Впервые в жизни Остерман плакал бесхитростно - от души.  Глубоко  страдая...
На этот раз он плакал непритворно!

***

   Вот когда началась схватка. Не на жизнь, а на смерть! Если хочешь  выжить
- убей Волынского: механик опытный, с рукою сильною, он за колесо  ухватился
и тянет машину Остерманову в иную сторону. Убить его!  Распять  его!  Ибо  -
умен. Ибо - настырен. Ибо - до власти жаден и неспокоен... Вперед на  врага!
И боевая колесница Остермана вкатилась в покои императрицы.
   Сказал твердо, заведомо зная, что его слово - закон:
   - По смерти великого канцлера Головкина, на  место  упалое  никак  нельзя
Волынскому в Кабинет входить, яко вору и смутьяну... Един есть претендент на
это место -  Ягужинский  граф,  коего,  мыслю,  из  Берлина  надобно  срочно
вызвать...
   Острие пики Остермана было нацелено и в  Бирена.  Даром,  что  ли,  Пашка
кафтан ему шпагою распорол? Анна Иоанновна посоветовалась с обер-камергером,
и Бирен кандидатуру  Ягужинского  поддержал.  Но  думал  уже  совсем  иначе:
"Ягужинский-то Остермана  изничтожит..."  Каждый  по-разному,  но  целил  на
"самобытство" Ягужинского.
   - А кого же в Берлин ставить? - спросила Анна Иоанновна.
   - Ваше величество, - отвечал  Остерман,  -  пора  фон  Браккеля  карьерно
выдвигать, яко человека вам верного...
   - Хо! - сказал Бирен, смеясь. - Это славно придумано; все подлецы отлично
уживаются в Берлине... Пусть Ягужинский едет к нам - в Петербург!
   "А я его, - думал Остерман, - под столом  здесь,  будто  собаку,  держать
стану... Конъюнктуры, судари мои, опять конъюнктуры!"

***

   В эти дни Артемий Петрович жил, как  во  сне  сладком.  По  домам  ездил,
проект свой читал. Хвалился:
   - Это мнение - начало, судари. Я буду сочинять и  далее,  дабы  отечеству
нашему пользу принесть. И не может так статься, чтобы пользы народу от  меня
не было...
   Волынский-то - вот дурачок! Разбежался в двери Кабинета, как министр.  Но
тут его встретил Иогашка Эйхлер:
   - Артемий Петрович, вас до Кабинета допускать не велено.  Остерман  слово
взял с ея величества, что вашей ноги здесь не будет. И зовут для  приобщения
к делам тайным из Берлина вашего врага старого - графа Павла Ягужинского.
   - Пашку-то? - пошатнуло Волынского. - Это  они  ловко  придумали.  Плывут
каналами темными, дьявольскими...
   Кинулся Волынский за подмогою к графу Бирену:
   - Ваше сиятельство, не дайте погибнуть... Остерман с Ягужинским давно  по
шее моей тоскуют!
   - Мой нежный друг, - ответил ему Бирен. - Я ведь только  обер-камергер..,
что я могу сделать?  Я  сам  изнемогаю  от  этого  проклятого  вестфальского
недоучки!
   - Но Пашка... Пашка! - терзался Волынский. - Эта  каналья  давно  до  шеи
моей добирается!
   - Э-э-э, - ответил Бирен спокойно. - До вашей ли  ему  теперь  шеи,  если
своя искривлена? Успокойтесь...
   Выбежал Волынский  на  Мойку-речку  да  под  откос  -  прямо  к  проруби.
Волочились по снегу тяжелые шубы собольи. Плакал с горя, баб у портомойни не
стыдясь, и в лицо себе ледяной водицею брызгал. Нехорошо ругался -  матерно,
будто мужик сиволапый.
   - Базиль, Базиль! - позвал издали. - Подгони карету сюды...
   Кубанец тоже скатился на речной лед, спрашивал:
   - Господине мой добрый, кто обидел тебя?
   - Я ли не старался? Я ли не говорил им доказательно и  политично,  каково
Русь из нищеты вызволять? А  они,  гниды  простоволосы,  меня  отшибли...  И
теперича зовут из  Берлину  на  место  упалое  Пашку  Ягужинского!  А  князь
Куракин, злодей мой, тоже на шею показывает: мол, ссекут башку! О, горе мне,
Базиль.., горе! Поддержи хоть ты меня, раб мой верный.., раб нелукавый!
   И  на  груди  раба  своего,  калмыка  умного,  рыдал  Волынский   посреди
Мойки-реки, у самой проруби, возле портомоен дворцовых, где полоскали  белье
бабы пригожие, бабы веселые.

ЭПИЛОГ

   А городишко Саранск (губернии Казанской) - пески  желтые,  башни  старые,
вагоны козьи, лужи  поросячьи  -  совсем  захирел,  порушенный  в  нищете  и
безмолвии.  Спасибо  зиме:  прикрыла  сугробами  стлань  крышную  -   теплее
обывателям стало.
   Под  вечер,  когда  загнело  Саранск  поземкою,  тихо  стало  в  мире  да
моркотенько, вышел кузнец с поповским сыном Семеном Кононовым. И  несли  они
бережно на себе чудеса какие-то... И попович крылья на могучие плечи кузнеца
подвязал, перекрестил его и говорил:
   - Уж ты, Севастьяныч, не выдавай. Лети, милок, не падая!
   - А ты тоже не выдай,  Сенька:  коли  угроблюсь,  твой  черед  лететь  за
мною...
   Под свист ветра, что тянул из-за леса, поднялся кузнец на колоколенку. Во
страх-то где! Попович внизу кричит и руками машет... А  чего  кричать,  коли
уже обратной дороги не стало. Лететь так лететь!  Хватит,  уже  походили  по
земле...
   Встал кузнец на хрусткую крышицу, сказал:
   - Господи, да неужто одним лишь ангелам твоим?.. И бросил себя вниз!
   ...Долго оттирал попович ему лицо снегом, отмывал черную грудь кузнеца от
крови:
   - Севастьяныч, да вить оно в самый раз! Нешто же не летел?  Ведь  было...
Летел ты, милый! Потом скувырнулся  и  крыльями  забрыкался.  Миленькой,  да
встанешь ли? Иль мне лететь черед?
   Разлепил кузнец один глаз, снегом запорошенный.
   - Не все ангелам, - сказал, - надо и людям! Погоди, Сенька: воспарим мы с
тобою ишо... Все выше да выше! Унесет нас за леса к матери  чертовой!  И  от
небес самых напужаем мы всю Россию...
   - Так, миленькой, так! Воистину говоришь ты...




   Валентин Пикуль
   СЛОВО И ДЕЛО

   Роман
   МОИ ЛЮБЕЗНЫЕ  КОНФИДЕНТЫ


 - Оглавление книги - в начале файла
 - Сноски заданы в формате <#>, где # - номер сноски,
и приводятся в конце каждой части книги.
   - Спецсимволов форматирования не содержит ( в исх. тексте нет италики
и болда)
   - Абзацные  отступы заданы пробелами. - OCR -- Журавлев Вячеслав Фор-
матирование, орфография -- Журавлев Вячеслав ("Лексикон")


                                Книга вторая

                               Летопись первая
                                 НА  РУБЕЖАХ

                               Летопись вторая
                                 БАХЧИСАРАЙ

                               Летопись третья
                                ДЕЛА ЛЮДСКИЕ

                             Летопись четвертая
                                 КОНФИДЕНТЫ

                               Летопись пятая
                                   ЭШАФОТ

                             Летопись последняя
                            РОССИЯ  НА ПОВОРОТАХ

                                 Комментарии
                      --------------------------------
                               Летопись первая
                                 НА РУБЕЖАХ

                                               Счастлива жизнь моих врагов...
                                                            Михаила Ломоносов

                                                     Дитя осьмнадцатого века,
                                                 Его страстей он жертвой был,
                                                      И презирал он Человека,
                                                       Но Человечество любил!
                                                               Петр Вяземский

                           ГЛАВА ПЕРВАЯ

   Увы, коллегиального правления на Руси давно нет! Новое лихое бедствие над-
винулось  на страну - бумагописание и бумагочитание.  На иноземный манир зва-
лось это чудо-юдо мудреным словом-сороконожкой - бюрократиус.
   Чиновники писали,  читали,  снова писали и к написанному руку рабски и ни-
жайше  прикладывали.  Немцы недаром обжирали Россию - они приучали русских до
самозабвения почитать грязное клеймо канцелярской печати.  Словам  россиянина
отныне  никто  не верил - требовали с него бумагу.  Остерману такое положение
даже нравилось:  "А зачем мне человек, ежели есть бумага казенная, в коей все
об этом человеке уже сказано?  Р