ю свершать надобно. Да
так ударить по нехристям, чтобы они уже не встали с карачек...
    Величаво развернулась к Ласси:
    - А тебе, Петра Петрович, надо Крым в карман положить...
   Ласси склонился в нижайшем поклоне.  Повинуясь, он понимал: что ни клади в
дырявый карман, вое вывалится из него. Бирон твердил, что следующий год будет
неудачным для России, ибо число 1738 делимо на два.

                             ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Саранск затих в бездорожье гибельном.  В лесах окружных заливаются соловь-
ями разбойнички. Городок - как на ладони, видный глазу от окраины до окраины.
Тускнеют маковки церкви, в которой как раз вчера стреха упала и четырех бого-
молий в лепешку раздавила. При каждом доме ульев немало, и, запутываясь в во-
лосах обывателей, летают меж садами и огородами пчелы старательные. Уж столь-
ко лет прошло, а воеводою здесь сидит по-прежнему Исайка Шафиров (брат дипло-
мата, внук московского органиста).
   -  Над возвышением своим не тужусь, - говорил он...
   Да где ему и тужиться, если каждый год наезжали фискалы, чтобы по 78 копе-
ек с каждой саранской души для казны содрать.  А денег таких ни у кого не бы-
ло.  А у кого и были, тот, вестимо, отдавать их не хотел. По закону правежно-
му,  честь по чести, Исайку фискалы на цепь сажали, словно медведя ученого, и
держали в амбаре на цепи, пока обыватель не откупались. Когда с воеводой беда
случалась такая, саранчане говорили:
   - Складывайтесь,  люди,  кто сколько может,  и станем мы воеводу нашего из
кабалы выручать...
   Любили его саранчане за то, что Исайка тихо жил, не грабил, как другие во-
еводы, к бабам чужим не приставал, одной своей кухаркой Матреной весь век до-
вольствуясь.  И ценили его саранчане,  как собаку, которая домашних своих уже
не кусает. Да, хорошо проживал Исайка Шафиров: отсидит разок в году на цепи -
и опять гуляй душа!..
   Но еще с весны стал воевода примечать, что неладное творится в кузнице Се-
вастьяныча. Мастерит кузнец, заодно с подьячим Сенькой Кононовым, предмет не-
кий - назначения непонятного. Не раз уж Исайка спрашивал кузнеца:
   - Уж не задумал ли чего худого?  Ты не подведи меня под "слово и дело" го-
сударевы, тогда вместе пропадем.
   - Ты, воевода, не бойсь, - отвечал кузнец. - Просто нам с Сенькой топтать-
ся тут надоело - решили до облаков слетать.
   - Гляди...  Ты  однажды с каланчи уже летал носом в землю.  Нешто тебе еще
мало рыла разбитого? Сковырнешься снова...
   В один из дней кузнец разыграл жребий на палке - кому взлетать? Тыком упа-
дет палка или плашмя ляпнется?  Выпало лететь на этот раз подьячему, а кузнец
на земле должен остаться.  В час утра ранний,  чтобы никто не помешал, "само-
лет"<10> свой они поднимали в воздух с лужайки загородной.  Петухи кричали  про-
щально.
   Страшно стало тут Сеньке,  когда полетел он.  Чуть было не задел  крыльями
колокольни,, вровень с ним ворона кружила, потянулся внизу лес густой, ногами
подьячий иногда верхушки берез задевал. Оглянулся назад - город не видать:
   - Прости-прощай,  Саранск... вернусь ли жив?
   Влекло его,  тянуло ветрами вдаль. А воздух-то какой здесь - ни тебе дыму,
ни духу навозного,  чистая благодать в грудь вливается. И снизу, от леса, па-
рило до небес духмяным соком смолы.
   Летел он. Летел. Летел. Даже не верилось:
   - Господи, никак лечу? Да где посадишь-то меня?
   Севастьянычу - тому хорошо: небось уже и скотину на выгон выпустил, сейчас
с женою и детишками пищу вкушает утреннюю.  В самом деле перетрусил подьячий.
Под облаками молитву скорейшую сотворил...
   Скоро ли, долго ли (от волнения все сроки спутались), показался город вда-
ли.  А какой - неизвестно, но не Казань. И ветром "самолет" так и несло между
храмов божиих, прямо на базарную площадь...
   Снизился Сенька,  а  внизу  народ  -  как муравьи.  Заржали в упряжи телег
крестьянские лошадки.  Только было от ремней привязных себя ослобонил,  как -
глядь!  - отовсюду бегут на него горожане.  Кто с дубьем, кто с вилами, кто с
рогатиной:
   -  Вот она, сила-то нечистая! Убивай его, люди добрые...
   Тогда, опережая вилы,  готовые в  бок  ему  впороться,  подьячий  (умудрен
жизнью) прокричал слова спасительные и губительные:
   -  Слово и дело за мной государевы!..
   Словно вкопанная  замерла толпа.  Вмиг покидали орудия злодейства своего и
врассыпную ударились по домам,  чтобы на щеколду замкнуться,  и -  "знать  не
знаю,  ведать не ведаю!".  А к подьячему подошел воевода с солдатами.  В цепи
его заковали и вместе с "самолетом" повезли в Петербург с  немалым  бережени-
ем...
   Всю  дорогу до столицы дивились и спрашивали Сеньку:
   - И  не страшно тебе было летать без согласия начальства?..  Смелый ты па-
рень, но теперь за все ответишь...
   Однако в столице не страшны оказались для Сеньки застенки ушаковские.  Са-
мородком из Поволжья заинтересовалась Академия наук и сам великий Леонард Эй-
лер. Впрочем, ученым он не достался: подьячего начал обхаживать герцог Бирон,
и стал летун жить на коште его курляндской светлости - на харчах бироновских,
спал на пуху и атласе. И теперь, на потеху императрицы, парил он над фонтана-
ми Петергофа,  над кущами придворных дерев,  что были  на  иностранный  манер
подстрижены,  будто куклы.  И свободно мог плевать сверху на кого хотел.  Над
париками вельмож вразброс торчали его ноги...
   Анна Иоанновна  велела изобретателя пред србою явить.
   -  Целуй, - сказала и руку выставила.
   Возвышение  человека состоялось в исправности!
   Зато Волынский вот, напротив, возвышался без исправности. По дороге из Не-
мирова до февраля 1738 года застрял он на погорелище московском,  зажился там
и детей к себе из столицы вызвал.  Деньги проел свои,  потом Кубанца послал в
канцелярию Конюшенную, велел там потихоньку 500 рублей казенных свистнуть.
   - Гость идет до меня косяком,  будто рыбка в сети. Гостей ублажить надо...
чай, не последний я человек в империи.
   Ждал он сигнала о возвышении своем,  и многие тогда пред вельможей знатным
заискивали.  Бирон горой стоял за Волынского,  поднимал его на бой против Ос-
термана...  выше, выше, выше! Явились как-то к герцогу дворянчики курляндские
-  фон Кишкели трясучие,  отец и сын.  Стали показывать ему,  как отлично они
умеют конверты клеить, но никто их не ценит за это. Жаловались Бирону, что от
Волынского в делах конюшенных "давление" испытывают.  И это им,  образованным
остзейцам, уже стало невмоготу...
   - Давит он вас? - спросил герцог у Кишкелей.
   - Давит... И пятьсот рублей из казны стащил.
   - Правильно поступает, - отвечал Бирон со смехом. - А если вам в России не
нравится, можете убираться обратно в Митаву...
   И тогда фон Кишкели затрепетали. Особенно же колотило фон Кишкеля-старшего
- того самого,  который породил фон Кишкеля-младшего.  Что делать? Послал фон
Кишкель-старший  дочерей  своих  с письмом к арапу Анны Иоанневны,  что возле
дверей царицы всегда торчал.  Тот жалобу паскудную принял, императрице ее пе-
редал.
   Анна  Иоанновна гневалась на Волынского:
   - Губернатором его в Киев! А на большее не способен...
   Но Волынский гнева царицы не боялся - Бирон его не выдаст.  И  князь  Чер-
касский тоже принял сторону Волынского.  Великий миг близился - торжество не-
минуче, как смерть. Торопя события, Артемий Петрович с детьми по морозцу вые-
хал в Петербург. На заставе встретил его союзник верный - Иогашка Эйхлер, ко-
торый цеплялся за Волынского, большую силу в нем чуя.
   - Обнадежь  меня, - взмолился егермейстер.
   Иогашка  взобрался в карету, запахло духами.
   -  Быть вам наверху! - отвечал кратко и дельно...
   Волынский на диванах кареты заерзал в нетерпении;  руками он стал  изобра-
жать,  как голодный человек пихает в рот себе еду; при этом. он жестикулируя,
говорил Иогашке:
   - Гляди на меня!  Коща счастье к человеку идет само, надобно его хватать и
в себя поскорей заглатывать, пока другие его проглотить не успели...
   Придет время, и слова эти азартные в вину ему поставят. А сейчас он просто
счастлив,  и шлагбаум вскинулся перед ним,  как триумфальная арка. Фрррр... -
взмыли из-под снега куропатки, улетая вдоль Фонтанки-реки над крышами дач за-
городных.  Волынский явился на дом к себе, велел Кубанцу баню жарче топить. И
тут  к нему прибыл важный Яковлев,  что при делах Кабинета в секретарях обре-
тался; вручил он пакет Волынскому.
   -  Отныне, - начал гугняво, - за особые заслуги...
   Но Волынский его не слушал - уже впился глазами в бумагу,  подписанную Ан-
ною Иоанновной, читал бегло:

         "Любезный  Обер-Ягерьмейстер наш Артемий  Во-
      лынский чрез многие годы предкам нашим и Нам слу-
      жил  и во всем совершенную  верность и ревностное
      радение к  Нам  и Нашим  интересам таким образом
      оказал, что его добрые квалитеты и достохвальные по-
      ступки..."

   Не выдержал - отшвырнул  пакет от себя:
   -  Скажи одно, Яковлев: да или нет?
   - Да,  - внятно отвечал тот,  - отныне вы назначены в кабинет-министры  ея
императорского величества, и прислан я, дабы присягу с вашего превосходитель-
ства по форме снять.  А в присяге той со всей изящностью изъяснено вашей  ми-
лости, что в случае нарушения ея вы будете казнены топором.
   - Постой молотить, - придержал его Волынский. - А другим министрам по при-
сяжной форме тоже топором по шее сулили?
   -  Нет, вам первому грозят.
   -  За што мне такая особая милость?
   - Не знаю. Так в Кабинете порешили, чтобы топором вашу высокую милость за-
ранее припугнуть...
   -  Эх! - сказал Волынский, закатав рукава кафтана.
   Развернулся он  (уже  на  правах министра) да как треснул Яковлева - тот к
стенке отлетел,  об печку изразцовую треснулся, все передние зубы на персидс-
кий ковер и выплюнул.
   -  За што меня? - прошамкал кровавым ртом.
   - Как!  Еще спрашиваешь? - вскричал Волынский. - Меня государыня в Кабинет
свой жалует, а ты, тля, топором грозишь?..
   Вышиб кабинет-секретаря  прочь и покатил к герцогу.  Бирон принял его зап-
росто,  пересыпая в ладонях горсти жемчужин редкостных и бриллиантов  крупных
(Бирон  любил  наполнять карманы драгоценностями и потом играл ими в разгово-
ре).
   - Друг мой, - сказал он Волынскому, - а теперь сообща подумаем, как Остер-
мана власти лишить. Я знаю, ты его забодать способен... Между прочим, - вдруг
посуровел  герцог,  -  я  говорил уже не раз открыто и сейчас повторю охотно.
Когда с тобой,  Волынский,  имеешь дело,  всегда надо иметь наготове  камень,
чтобы выбить тебе зубы, пока ты не успел выбить.
   Бирон поднял на министра серые красивые глаза.  Сунул руку за отворот каф-
тана и...  в его руке оказался булыжник. Герцог захохотал - это была лишь ми-
лая шутка. Волынский скулы свел, даже лицом осунулся. Но себя пересилил и то-
же улыбнулся.
   А между ними, словно разгораживая этих людей, лежал грязный камень. Конеч-
но,  можно этот булыжник взять и с размаху выбить все зубы Бирону,  но... Во-
лынский вежливо улыбался герцогу.
   В эти дни он трезвонил о своих успехах в письмах:

         "Волынский  теперь себя видит, что он стал мужи-
      чок, а из мальчиков, слава богу, вышел. И через великий
      порог перешагнул, или - лучше! - перелетел".

   От проспекта  Невского доносились вздохи и стоны - это в лютеранской кирхе
Петра и Павла заиграл орган,  который Бирон водрузил недавно в церкви - в дар
единоверцам своим.  Со стороны усадьбы Рейнгольда Левенвольде, мота и шелапу-
та,  неслась игривая музыка,  приспособленная для кружения во флирте. В хлеву
соседнего  дома  Апраксиных  натужно мычали коровы.  От храма Симеона куранты
звонили, и била пушка с крепости. День был обычен.
   Он необычен стал лишь для Волынского, который ногою смелой вступал сегодня
в Кабинет ея величества как министр полноправный. Вот оно, скверное вместили-
ще всех тайн управления государством: в кресле дремлет князь Алексей Черкасс-
кий, словно старая неопрятная баба, а в коляске, кутаясь в платок, приткнулся
Остерман с козырьком на лбу...  Между ними,  властно локти по сторонам раски-
дав,  уселся и Волынский.  Три подписи этих людей,  столь разных, заменяли по
закону одну подпись императрицы. Волынский уже задал для себя первую задачу -
сделать так, чтобы одна его подпись стала равносильна подписи царской...
   Было тихо.  Волынский, глазами поблескивая, ждал, что дальше будет. Остер-
ман накапал из пузырька лекарства.
   - Наверное, помру, - произнес он жалобно.
   - Да ну? - с ухмылкою подивился Волынский.
   - Совсем смерть приходит.
   - Обещал ты, граф, уже не раз помереть, да все обманывал.
   Черкасский открыл один глаз, оплывший жиром.
   Голоса не изменив, тоном погребальным вице-канцлер Остерман продолжил:
   - Вступили вы, осударь мой, во святая святых империи, где сходятся секреты
политики внешней и внутренней.  Зная характер ваш бестолковый, прошу слабости
свои за порогом оставить. Вряд ли, - говорил Остерман Волынскому, - государы-
не приятно станется, ежели вы в Кабинете ея скандалы затевать учнете! Крикуны
здесь не надобны:  я и князь Алексей Михайлыч, мы люди уже не первой молодос-
ти,  больные,  одним лекарствием дни свои продолжаем.  Однако с  государством
справляемся...
   Волынский  поднялся. Руки на груди скрестил в гордыне:
   - А мне-то что с того, что вы микстуры хлебаете? Я-то ведь помирать еще не
желаю. Я за делом явлен сюда по указу ея величества... Коли что болит в граж-
данине русском - так это сердце!  А ежели тебе, - сказал он Остерману, - надо
задницу больную мазать, так это ты и дома делать способен...
   Дверь адской  преисподни  России  распахнулась  - на пороге главная сатана
явилась, сама Анна Иоанновна:
   - Андрей Иваныч,  отчего тут крик такой?
   Остерман микстуркой себя взбодрил и ответил, кривясь:
   - А это,  ваше величество,  Волынский министром стал. Вот и кричит на нас,
яко на мальчишек...
   - Петрович, ты зачем буянишь в Кабинете моем?
   - У меня голос громкий, государыня. Министры, вишь ты, меня убедить хотят,
чтобы я тихонькой мышкой сидел тута.  А я так понимаю, что горячиться патриот
по присяге обязан...
   Черкасский молитвенно сложил пухлые оладьи ладоней.
   - Андрей Иваныч,  - обратился он к Остерману,  - а ведь ты,  голубчик,  не
прав.  На што ты нашего товарища молодого выговором обидел?  Артемья Петрович
явился к нам до дел охочим, а ты его от самого порога остудить пожелал.
   -  Не остудить - пригладить, - пояснил Остерман.
   -  А я лохматым ходить желаю! - снова забушевал Волынский. - Всю жизнь при-
лизанных да гладких терпеть не могу.  По мне, так пусть человек растрепан бу-
дет, но чтобы душа в нем была!
   - Тише  вы!  - цыкнула Анна Иоанновна.  - Или мне спальню свою от Кабинета
моего подалее перетаскивать? О чем спор-то хоть?
   Остерман ровным  голосом отвечал императрице:
   - А я не ведаю,  о чем изволит спорить господин Волынский...  Я  повода  к
спорам и не давал.  Ваше величество,  посмотрите на стол. Он еще чист. Дел не
начинали.  А уже,  извольте,  шум получился и ваши покои потревожены... Видит
бог, не от меня!
   - Шум от меня! - согласился Волынский. - Уж таков я есть, и меня едина мо-
гила сырая исправит.  Ладно.  Показывайте дела,  которые на сей день по госу-
дарству срочно решать надобно...
   Остерман, понурясь, глянул на Анну Иоанновну:
   - На сей день нету дел важных.
   - Тогда все по домам ступайте, - велела императрица.
   Волынский  задержал ее в дверях словами:
   - Ваше величество,  обман усматриваю...  Не может такая страна,  как наша,
занедуженная и военная, никаких дел не иметь! Или уже все тобой сделано, Анд-
рей Иваныч? - спросил он Остермана.
   - В самом деле, - построжала императрица, возвращаясь, - почему на сегодня
дел никаких не числится?
   - Не приготовили.
   - А где готовят? - настырно лез на него Волынский.
   - У меня... дома, - сознался Остерман.
   - Эва!  Час от часу не легше... Дела государственные, - говорил Волынский,
- не могут в постели зачинаться да на кухне твоей вариться.  Они в самой Рос-
сии рождаются ежечасно,  и то - грех великий, чтобы бумаги важные и секретные
на частном дому содержать... Ваше величество, иди не прав я?
   - Ты прав,  Петрович, - согласилась Анна. - Видано ли сие? Ты мне из Каби-
нета частной канцелярии не устраивай, - наказала она Остерману.
   - У меня же канцелярия...  на дому.  Сам я больной, редко где бываю... Вот
дома только и могу, страдая, дела решать.
   Волынский  взвыл, топоча ногами в ярости:
   - Матушка!  Решай и ты сразу...  Патент на чин министра верну тебе,  ежели
порядки таковы продолжаться будут.
   - Ты прислушайся, граф, - строго внушила Анна Иоанновна и указала Остерма-
ну на Волынского. - Он мужик дельный...
   Из-под козырька Остермана выкатились слезы.
   - А  ты,  Петрович,  графа  тоже не обижай,  - вступился Черкасский за ви-
це-канцлера. - Ты еще молод перед нами..
   Остерман вернулся домой из дворца, кликнул жену:
   - Марфутченок! Пожалей своего старика...
   Марфа  Ивановна закутала мужа потеплее, пожалела:
   - Или  тебя обидел кто, друг мой?
   - Твоему Ягану, - сказал о себе Остерман, - скоро предстоит много двигать-
ся.  Они еще не знают,  эти негодяи,  что я совсем не ленив,  как им кажется.
Напротив  - я верток,  будто минога среди камней.  Им и невдомек,  что я умею
прекрасно владеть собой. А вот враги мои не способны сдерживать порывы чувств
своих, и оттого они будут мною всегда побеждены!
   Остерман точно нащупал слабое место в обороне Волынского...
   Тем временем Волынский ехал домой,  крайне негодуя: "Зачем Остерман созвал
Кабинет,  ежели дел не было?" И понял:  затем созвал, чтобы Волынский раскрыл
себя,  чтобы первую искру в бочку с порохом бросить... Артемий Петрович попал
в клубок змеиный и всю дорогу размышлял, как бы ему вывернуться теперь, чтобы
во благо отечества победить зло, без блага живущее.

                  Употреблю премного зол;
                  Пущу на них мои все стрелы;
                  В снедь птицам ляжет плоть на дол;
                  Пожрет живых зверь в произвол;
                  Не станут и от змиев целы.

                 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

    В лето  минувшее "Тобол" лейтенанта Овцына все же пробил ворота в забытое
Мангазейское царство. Льды растаяли в этом году, и матросы, стоя на палубе, в
рукавицы хлопали:
   - Чудеса, да и только... Гляди, растопило как море!
   Вышли они  за  Ямал,  далеко за кормой осталась угрюмая заводь губы Обской
(сама-то губа - как море безбрежное).  И бежали  дальше  под  парусом.  Океан
вздымал  серые волны,  с разлету сбрасывая "Тобол" в провалы меж водяных уха-
бов.  Только днище плюхнется, трепеща досками, только сердце екнет в груди да
мачты дрогнут.
   Видели однажды большого кита,  который проплыл мимо,  паром из дыхала фыр-
кая. Вдоль земли направились из Оби на Енисей, в устье которого маячок соору-
дили.  С палубы не уходили лотовые матросы; они крутили в руках чушки свинцо-
вые,  кидали их далеко по курсу перед кораблем, глубину измеряя. С океана ль-
дяного плыли вниз Енисея - великой реки.
   -  На Туруханск! - радовались в команде.
   Тут и осень надвинулась.  Заскреблась шуга,  лед "блинчатый"  забренчал  в
борта - до Туруханска не дошли и повернули обратно. Но главная цель многолет-
ней экспедиции была исполнена:  Дмитрий Леонтьевич Овцын доказал, что сообще-
ние через океан меж реками сибирскими вполне возможно.  Возвратясь в Березов,
лейтенант начал готовить новый поход на край ночи,  но его в Петербург вызва-
ли...
   - Куров, - сказал он любимцу своему, - и ты, Выходцев, сбирайтесь, мужики:
до Петербурга отвезу вас на казенных харчах.  Вам,  волкам сибирским, вряд ли
еще когда удастся столицу повидать...
   Перед самым  его отъездом умер канонир Никита Кругляшев,  а в смертный час
свой пожелал матрос лейтенанта видеть:
   - Господин хороший,  сколь лет я копил... Табаку не куривал, вина не знал.
Семья в России осталась.  Отдаю тебе,  лейтенант,  деньги мои великие.  Уж