мужа, а падаль домой принесла.
   - Коли опять наблюет здесь, - сказала, - так мы убирать не станем. Сама и
вытрешь за им!
   - Да первый раз мне, што ли? - подавленно отвечала Наташа. - Вам  еще  не
привелось убирать за нами... Иди, Иванушко, ты дома уже. Очухайся!
   Потом свекор явился, стал сына палкой лупцевать:
   - Почто пьешь беспробудно? Почто без ума пьешь? Иван под палкой брыкался:
   - С горя пью, папенька! Потому  как  был  обер-камергер,  а  ныне  кто  я
есть?.. Ой-ой, больно мне!
   - А кто повинен в том? - не унимался старый князь. - Нешто я тебя  разуму
не учил загодя? Ежели б государь покойный завещаньице наше  апробовал,  быть
бы Катьке царицей, а тебе - наверху!
   Наташа кинулась на защиту Ивана, тут и ей палкой досталось.
   - Я тебя, змея подколодная, - сказал  ей  свекор,  -  до  самого  донышка
вызнал: ты на наше добро, на долгоруковское, позарилась, да - не  вышло,  не
вышло... Не вышло! Хе-хе!
   - Эх, вы... Долгорукие, - укорила его Наташа. -  Неужто  мне  ваше  злато
надобно? Да и где оно? Что-то не видать.
   - Было.., было, - заплакал старый князь и ушел... Иван с  полу  поднялся.
На жену глядел глазами мутными.
   - А ты не перечь.., тятеньке-то моему! - сказал. -  Чать,  он  не  глупее
тебя будет. Да и постарше нас с тобою.
   - Велика ли заслуга - старым быть? - отвечала Наташа. - Да и  старость-то
худа у него, без решпекту. Привык за легионом лакеев жить. А теперь... Сымай
рубаху-то, - велела она Ивану. - Сымай, я чистую дам. Да ложись спать... - И
вдруг кинулась в ноги мужу. - Не пей боле, Иванушко! Не пей... Пожалей меня,
горькую. Любить-то как стану! Крошками со стола твоего сыта буду,  и  ничего
не надобно мне иного...
   Тут Анька с Аленкой вошли, составили к порогу ведра.
   - Катька, - сказали, - воду с реки не понесет: она царица у нас! А мы ишо
махонькие... Иди ты по воду!
   - Ладно - Наташа с колен поднялась. - Иванушко, помоги  мне  воду  нести.
Надорвусь я, чай, от ведер этих...
   - Мое ли дело то? - отвечал муж. - Я обер-камергером был, и теи ведра,  в
насмешку себе, никак не понесу.
   - Ну что ж, - сказала Наташа. - Бог с вами со всеми... У ворот  острожных
ветеран-солдат пожалел ее:
   - Они-то ссыльные, а ты едина тут будто каторжная... От  реки  было  идти
тяжело. Громыхали обледенелые бадьи. После родов недавних  болело  у  Наташи
внизу живота: трудные роды были, а в Березове даже  повитухи  не  сыскалось.
Стук да стук - ведра деревянные, плесь да плесь - вода окаянная... Тяжело  и
горько!
   Светились на взгорье желтые окна острога. Вспомнила  она  тут  готовальни
свои, на Москве оставленные. Еще и шахматы точеные. Игра тонкая!  Да  задачи
алгебраические, которые решить не успела. Все это заволокло в памяти бедой и
одиночеством. "Эх, - думалось, - только б Иван не пил... Все легше было б!"
   И вдруг чьи-то руки перехватили ведра. Вгляделась Наташа в потемки -  это
он, воевода Березова, майор Бобров.
   - Княгинюшка, - сказал майор, - не печалуйся. Хоша  и  присягнул  стеречь
вас, псу церберскому подобну, но к тебе, миленькая, всегда уваженье  выражу.
Потому как люба ты всем нам...
   - Спасибо на добром слове, сударь, - отвечала Наташа воеводе. -  Но  себя
берегите тоже: как бы добро ваше не обернулось бедой для  вас...  Времена-то
каковы, сами знаете!
   Не расплескав, донес  воевода  Бобров  ведра.  Постоял  у  притолоки,  на
спящего Ивана глядя, и произнес слова утешительные:
   - Не бойсь! Где люди есть - там человеку жить всегда можно...

***

   Сибирь, Сибирь! Каторга, рудни, колодки, клейма да плети...
   И никуда человеку отсель не деться. Коли не приставы, так леса  дремучие,
звери лютые стерегут людей горемычных. Всеми заводами, на коих спину  ломала
каторга, управлял Вильгельм Иванович де Геннин -  рудознатец  и  прибыльщик,
человек ученый и честный. Вот от него каторга обид не знала: он ее - уважал!
   От Иркутска расходились по тайге лозоходцы: мужики смышленые,  без  роду,
без племени, но дело знающие. Они шли и шли, неся в руке лозу  расщепленную.
Им ветка лозы знак подавала: где надо - там они колышек вбивали. Знать,  тут
земля что-то хоронит от людей.  Каменья  драгоценные,  серебро  или  медянку
зеленющую. Тех мужиков-лозоходцев де Геннин крепко от себя жаловал  и  хотел
даже книгу о них писать, дабы Европа знала - сколь мудреные люди есть!
   А как писать? На них и глядеть-то страшно, ноздри до кости вынуты,  дышат
сипло, на лбах "КА" выжжено, на щеках литеры проставлены - "Т"  и  "Ъ"  (все
вместе - "КАТЪ" получается); у других на лбу, словно  звезда  горючая,  одна
буква светится "Б" (это значит - бунтовщик)...  Ну  как  о  таких  напишешь?
Однако люди они добрые: от подобных-то катов и бунтовщиков Сибирь в  истории
славно двигается. Де Геннин верил, что случись уехать ему -  и  каторга  его
слезами проводит. От такого согласия хорошо и ловко работалось в Сибири!
   Сибирский губернатор заседал в Тобольске,  а  в  Иркутске  сидел  главным
Алексей Петрович Жолобов, который говорил так:
   - Бабы городами не володеют...
   Отчего и был великий испуг в канцелярии: хотели уже  "слово  и  дело"  на
Жолобова кричать. Шутка  ли!  Анна  Иоанновна  тоже  баба,  а  всей  Россией
владеет. Однако нерчинский начальник, Тимоха Бурцев, все доносы,  какие  ему
на глаза попадались, в куски рвал.
   - Курьи-дурьи! - кричал он. - Здеся вам великая Сибирь, а  не  Питерсбурх
поганый! Вы мне тута доношеньями не мусорьте. А то свалю вас всех в шахту, и
тую шахту водою по маковку затоплю...
   Затихло все... Жолобов вскоре Бурцева к себе вызвал:
   - Тимофей Матвеич, ешь-пей... Рассказывай!
   - Да што сказать-то? - пригорюнился Бурцев. - Сам видишь, каков  я  есть:
школ не кончал, дворянства не нажил, походов громких не ломал, награжден  не
бывал, в столицах живать не привелось... Весь, как есть, я  волк  сибирский.
Одно дело мое - рудное!
   - А людишек шибко ли треплешь? - спросил его Жолобов.
   - Насмерть об стенки их расшибаю! У меня на то  особый  прием  имеется  -
каторжный. Как хлопнешь человека, он постоит малость, в сомнение приходя,  а
потом снопом.., кувырк, и все тут!
   - Ты это оставь, - пасмурно ответил Жолобов. - Заводское дело,  оно  дело
жестокое. Но убивству я не потатчик. Не век же  мы  тут  вековать  станем...
Меня вот, сам ведаешь, от  добра  бы  сюда  не  прислали.  Я  шибко  противу
самодержавия кричал на Москве! Мне сам граф Бирен, пес  худой,  отомстил.  И
хоша я вице-губернатор и твой живот, Тимоха, в моих руках,  все  едино  -  я
тоже есть кат, только литеров на ликах наших еще не выжжено... Ешь-пей!
   - А про тебя сказывают, будто очень смел ты, Алексей Петрович, -  отвечал
Бурцев, угощаясь. - Почто сам на дыбу скачешь? Привяжи язык  свой  покрепче,
чтобы на "слово" по "делу" не напороться.
   - А я их всех... - сразу забушевал Жолобов. - Я  Бирена  поганого  еще  в
Митаве колодкой сапожной бил и, придет время, всех злодеев раком поставлю...
На Москве! На месте Лобном!
   Вернулся Бурцев из гостей к себе в Нерчинск - на заводы. А  в  канцелярии
ему  нового  ката  предъявили  -  Егорку  Столетова,  и  стал   его   Бурцев
расспрашивать - где был, что делал, кого знаешь? Егорка хвастал, что  был  в
адъютантах у фельдмаршала Долгорукого, воедино с ним под указ попал,  музыку
и стихи слагать может...
   - Это на што же тебе? - задумался Бурцев, волк сибирский.
   - А так... - отвечал Егорка. - Для изящества душевного.
   - Дурак ты, как я погляжу... Дран был?
   - Не! - соврал Егорка для амбиции.
   - Ну, мы эти резоны сейчас проверим... Ложись! На лавке несчастного пиита
разложили и долго сукном со спины  его  натирали.  Пока  не  проступили  под
шкурой розовые полосы.
   - Зачем врешь? - сказал  Бурцев  мирно.  -  Мы  ведь  здесь  не  дураками
живем... Ты дран уже был, и я тебя драть тоже имею право!
   Но драть не пришлось.  Прикатил  однажды  в  Нерчинск  Жолобов  по  делам
службы, целовал Егорку при всех, без боязни. Потом  20  рублей  ему  дал;  с
плеча своего атласный камзол скинул и на Егорку водрузил. Шапками губернатор
с катом обменялся, и на всю улицу кричал Жолобов слова подозрительные:
   - Чувствуйте, люди! Вот он - песни умилительные слагает, чего  не  всякий
может. И вы его не обижайте, ибо пииты и художники по сусекам не валяются...
Это сволочь высокая их не ценит, им бы только оды прихлебальные  слушать!  А
каторга скоро запоет песни нежные, сим Егоркою сочиненные...
   И тогда Егорка от такой заручки осмелел: колодки не нашивал, в  шахты  не
лазал, дарованные деньги стал пропивать. И всюду шапкою губернатора хвастал.
   - Это што! - говорил, гордясь. - Мы с его превосходительством в приятелях
ходим, не раз у цесаревны Елисавет  Петровны  винцо  попивали...  Бывало,  и
высоких особ мы били! И только время ждем,  когда  еще  бить  станем...  Вы,
люди, это знайте!
   И, по  кабакам  гуляя,  стал  Егорка  Столетов  знакомцами  обзаводиться:
крючкодеи ярославские, взяткобравцы питерские,  ябедники  смоленские  -  вся
шмоль-голь приказная, в Сибирь за  грехи  сосланная,  окружала  "романсьеро"
московского, который поил шарамыжников всех - направо и налево.
   - Рази вы люди? - кричал им Столетов. - Пузанчики да  лобанчики,  што  вы
знать можете? А я - да, я знаю: нотной грамоте учен немало, от  моих  стихов
горячительных любая госпожа моей стать желает. Теи  стихи  мои  сам  кавалер
Виллим Монс на императрице Екатерине  проверял,  и  успех  любовный  имел...
<Именно за эти "горячительные" стихи Е. М Столетов и был сослан при Петре  I
на каторжные работы  в  Рогервик,  камергер  же  В.  Монс  поплатился  своей
головой.>
   Но однажды грохнула с разлету  дверь  кабака,  в  клубах  пара  с  мороза
ввалились солдаты. А меж ними, весь в  собачьих  мехах,  человек  каторжный.
Солдаты размотали его, словно куклу, дали ему водки выпить для обогрева.  На
дворе фыркали застуженные кони...
   Проезжий долго на Егорку глядел, калачик жуя:
   - Али не признал ты меня, романсьеро?
   - Ей-ей, не знаю, - перекрестился Столетов.
   - А я есть Генрих Фик, камералист в  Европах  известный.  Проекты  писал,
кондиции блюл... А ныне - несчастненький.
   - Куды же едешь теперича? - спросили его.
   - Не еду, а меня возят. И нигде мне места не отведено, чтобы осесть.  Вот
сейчас лягу на лавку, вздремну малость, и меня снова повезут.  И  будут  так
возить по Сибири, пока не подохну!
   Калачик упал, до рта не донесенный: Генрих Фик  уже  спал.  Затихли  люди
кабацкие - люди бездомные. Они чужое  горе  всегда  уважали.  Потом  солдаты
лошадей в кибитке переменили. Взяли Фика за локотки, поволокли на мороз.  Он
так и не проснулся...
   Все царствование Анны Иоанновны никто и никогда не видел  больше  Генриха
Фика: дважды на одном месте спать - и то не давали!

Глава 7

   А диспозиция въезда Анны Иоанновны в Петербург была такая.
   Первым ехал почт-директор с почтмейстерами.
   Верховые почтальоны трубили в рога - протяжно.
   За ними - капральство драгунское на лошадях.
   Потом иноземные купцы.
   А литаврщики, зажмурив глаза, ударяли в тулумбасы.
   Цугом катились кареты господ кабинет-министров.
   И - генералитет.
   И - господа Сенат.
   За важными особами ехали конюхи императрицы.
   Фурьеры и лакеи - верхами.
   Пажи с гофмейстером - чинно.
   Наконец показалась карета графа Бирена - пустая.
   Вот и матка Анна катит на восьмерике.
   А сбоку от нее скачут на жеребцах  Бирен  и  Левенвольде  (два  любовника
царицы, въезжающей в свою новую резиденцию)...
   Сию "диспозицию" составил Миних, и был у него спор с Федором  Соймоновым:
куда моряка ставить? Ученый навигатор в "диспозицию" никак не лез от  почета
отговаривался. Порешили сообща так: состоять ему у "надзирания за  питиями".
Иначе говоря, дежурил Федор Иванович возле бочек с  водкой,  дабы  драки  не
было. Трезвых - силою внушения! - понуждал к питию. А тем, которые  лыка  не
вяжут, тем пить возбранял. Все творилось указно ("под опасением жесточайшего
истязания!"). А вечером был жалован  допущением  к  руке  императрицы.  Анна
Иоанновна моряком даже залюбовалась. Соймонов был детинушка  добрый.  Шея  у
него - бурая от ветров, кулаки -  в  тыкву,  взор  острый  -  из-под  бровей
косматых.
   - Ну и здоров ты, флотской! - восхитилась Анна  Иоанновна.  -  Накось,  -
протянула Соймонову бокал свой, - согреши из ручек моих царских...
   - Матушка-государыня, - отвечал ей Соймонов, - хотя я, надзирая сей  день
за питиями, на морозе стоя, невольно с ведро белого принял уже, но из  твоих
ручек.., изволь!
   И, достав чистый плат, слюнявый край бокала -  после  бабы  пьяной  -  он
тщательно вытер. Тут императрица раздулась от гнева.
   - А-а-а!  -  заорала.  -  Так  ты  мною  брезгуешь!  Это  мною-то,  самой
императрицей, брезгуешь... Я тебе не лягушка худая!
   И уже руку подняла, чтобы драться. Но тут  (спасибо  судьбе)  подвернулся
изящный Рейнгольд Левенвольде и сказал:
   - Ваше величество! В европских странах культурным обычаем принято  посуду
чужую платочком вытирать. Даже после Людовикуса вельможи версальские  всегда
бокалы, галантно оботрут...
   Анна Иоанновна пьяно пошатнулась, Соймонова за шею обхватила, обожгла его
дыханием винным.
   - Ой, держи меня, - говорила с хохотом. - Держи, морячок, крепше... Вся я
такая сегодня нежная.., нежная... Ой, хосподи, да што это меня ноги сей день
не держат?..
   С одной стороны - Рейнгольд, с другой - Соймонов,  они  дотянули  грузную
царицу до покоев внутренних. На постель  она  не  пожелала,  на  полу  шкуры
лежали медвежьи - так и рухнула... Федор  Иванович  со  лба  пот  смахнул  и
зарекся более у двора бывать. И к престолу более не лез.  Его  дорога  иная,
строго научная, деловая. Ныне вот, прокурором  Адмиралтейств-коллегий  став,
он президенту, адмиралу Головину, сразу так и сказал:
   - Изящнейший граф! Только не воровать...
   И граф Головин его сразу невзлюбил. Ну и не люби.
   По утрам Соймонова часто навещал Иван Кирилов - обер-секретарь сенатский.
Как и в Москве, раскладывали они карты.
   - Академик Жозеф Делиль для нужд Камчатской экспедиции карту составил.  И
в Сенате уже толкуют, чтобы Витусу Берингу к Америке идти,  землю  Хуаны  да
Гама искать... А где есть земля та? Не ведаю.
   Кирилов грудью бился об стол, - жестоко кашляя.
   - Может, такой и совсем нету? - сказал, отдышавшись.  -  Нет  ли  подвоха
тут? Дабы навигаторов наших от земель  Камчатских  отдалить,  на  бесплодные
поиски их посылая? Не к тому ли Делиль и братца своего из Парижа сюды вызвал
да в отряд к Берингу его пихает?
   - Сколько слов я сказал! - обозлился  Соймонов.  -  А  все  без  толку...
Подозрение имею. Будто Делиль тот, муж в науках почтенный. Генеральную карту
России сознательно искажает. Мало того, копии с  наших  ландкарт  снимает  и
подлым способом их в Париж переводит...
   Неву однажды переезжая, Федор Иванович в Академию завернул.
   - Имею, - огорошил Шумахера, - срочную надобность в сочинениях  гишпанцев
- де Фонте и дон Хуана Гамы...
   Шумахер рот открыл. Думал. Потом спросил:
   - А какого цвета  книги  сии?..  Была  как  будто  одна.  Вроде  пергамин
травчато-зеленый, а спрыск обреза на золоте...
   - Тьфу! - сказал Соймонов и ушел, ничего не добившись.
   Лошади завернули его на канал - прямо к дому Еропкина.
   - Петра Михайлыч, - сказал он архитектору, - ты книгочей славный. Нет  ли
книжиц у тебя о землях басенных, что нижае  Камчатки  лежат?  Будто  великий
хвастун де Фонте там города великие видел. Мне сверить надобно: чтобы Беринг
по морям не напрасно плавал, химеры сказочные отыскивая! А  прямо  шел  -  к
цели...
   День окончен. От трудов праведных можно домой  отъехать  в  саночках.  На
Васильевском острове лошади ноги ломали: весь остров  канавами  перекопан  -
ровными, как линии. То остатки творения гениального Леблона, который  мечтал
здесь русскую Венецию создать. Но Венеции  у  него  не  получилось:  горячий
Леблон со всеми  разлаялся  и  уехал.  Меншиков  же  деньги  (отпущенные  на
Венецию) разворовал, а до дому  теперь  "с  великим  потужением"  добираются
жители, через канавы те ползая на карачках...
   Шубу скинув, шаухтбенахт поднялся  в  дом.  Сенные  девки  воды  вынесли,
полотенца подали. Фыркая оглушительно, мылся Соймонов.
   Вот и к столу пора. В светлице стенки холстиной обиты,  печка  в  зеленых
изразцах, три картинки бумажные в рамочках самодельных. В углу - шкаф,  а  в
нем за стеклом чашечки стоят порцеленовые. По стенам  -  коробья  с  книгами
латинскими  и  немецкими.  На  подставке  особой  красуется  модель  корабля
"Ингерманланд", которую Соймонов саморучно сделал в  память  себе:  на  этом
корабле, в чине мичмана, он плавал под синим флагом самого Петра.
   - Дарьюшка! Привечай мужа да к столу сопроводи... Первым  делом  -  чарку
водки, перцовой. Эк! Даже дух захватило. А потом - щи. Когда жена рядом,  то
простые щи идут за милую душу.
   - Ну, мать, - сказал Соймонов жене, наевшись. - Ты баба у меня золотая, и
пропасть тебе я не дам. А  потому  наказываю  супружески,  наистрожайше:  ко
двору царицы не суйся! Меня тут Остерман стал заискивать, а  знать,  и  тебя
опохвалить захотят. Ежели на ласку придворную поддашься, так я  возьму  тебя
за волосы и буду по комнатам возить, покеда ты не сомлеешь...
   - Как вам угодно, государь мой любезной! - отвечала жена.

***

   - Ай вы, кони же мои, вы, лошадки мои удалые! Хороши ж и вы, кобылы мои -
да с жеребятками малыми...
   Вот она, стезя-то, - открылась: летит  карьер  Волынского  на  гнедых  да
каурых, все шибче. Что там еще мешает? Доносы? Пущай дураки их боятся. А ему
не  привыкать  сухим  из  воды  выходить.  Нагрянул  в  Юстиц-коллегию   под
воскресный день, когда ни президента, ни вице, ни прокурора не было: в  баню
ушли париться да квасы пить. Только  стоит  за  столом  асессор  Самойлов  -
строка приказная (под "зерцалом" урожден, гербовой бумагой пеленут, с  конца
пера вскормлен). Волынский на руку ему - рраз! Да  столь  тяжело,  что  рука
асессора провисла от золота. Взятко-бравство? И затрясся  асессор:  мол,  не
погуби, не вводи в соблазн. Семья, три дочки.., жена пузом опять хворает.
   - Ври больше! - сказал ему Волынский. - Я в  дверях  постою,  а  ты  дело
спроворь... Эвон и печка топится!
   И все доносы, какие были на него скоплены (по делам Астрахани,  Казани  и
прочим хворобам), тут же в печке спалили. Артемий Петрович сам кочергой золу
разгреб, смеялся.
   - Дурень! - сказал Самойлову. - Знаю я вашу подлую породу... У всех у вас
по три дочки да жены с пузом...
   И - вышел. Было ему хорошо. Даже дышать стало легче.  Главный  враг  его,
Ягужинский  Пашка,  ныне  в   Берлине   -   заброшен.   Остерман,   супостат
вестфальский, за двором в Питер поволочился. А вот он, губернатор и дипломат
бывый, на Москве при лошадках остался.
   Большой пост! Что есть лошадь? Лошадь есть все... Не  будь  лошади  -  не
вспашет мужик пашенки (вот и  голодай);  не  будь  коня  -  нечем  снарядить
кавалерию добрую (и поражен в битве будешь). А что охота? А что почта? А что
дороги? В гости, ведь если подумать здраво, и то без лошади не сунешься.
   Вот и выходит, что лошадь - мощь и  краса  государства!  Зимою  Волынский
открыл  на  Москве  особую  Комиссию  для  рассмотрения  порядка   в   делах
коннозаводских. Левенвольде - лодырь. Ему бы по  бабам  ходить  да  в  карты
понтировать. Такие люди всегда поздно встают. А вот Волынский в  пять  часов
утра (еще темно было) открыл ту Комиссию  торжественно.  И  кого  выбрали  в
президенты? Конечно, его и выбрали президентом Комиссии.
   Да, хорошо начинал Волынский после инквизиции  и  розысков  свою  карьеру
заново.  Круто  брал  судьбу  за  рога,  и  валил  ее,  подминал  под  себя,
податливую. Загордился. Вознес подбородок над париками  сановными.  Ходил  -
руки в боки да погогатывал:
   - Ай да и кони же вы мои! Кобылки вы мои - с жеребятками! До чего же любо
мне - вскачь нестись.., галопом-то!